Украв изящество у кошки

Земля влажная — пахнет дождем, речной водой. Это Кола ощущает, когда сильным толчком его опрокидывают на живот, а в нос забивается грязь. Оглушенный шлаковец моргает, фыркает, стараясь вытряхнуть липкую жижу изо рта и ноздрей. Грудину жжет от недостатка кислорода, а мир качается, темнеет по углам, кружится. Парень не может пошевелиться — он слишком ошарашен и напуган. В голове молоточком бьется только одна мысль — Джонни. Успел малец убежать? Уже сказал матери? Неужели, даже успеет привести ее на порку? 

Охотник не хочет, чтобы она это видела. Пытается чертыхнуться, но из глотки вырывается лишь сдавленный хрип, а комки земли все еще отвратительной массой липнут к языку. Вокруг слышится топот, тихий рокот человеческих голосов, и Кола понимает, что высекут его перед всеми жителями двенадцатого — людей собирали на площади, чтобы показать очередной капитолийский репортаж, а теперь они смогут увидеть еще и кровавое зрелище. 

Миротворцы встряхивают его за шиворот, как нашкодившего котенка, пихают прикладами автоматов к позорному столбу, а охотник спотыкается по пути. Ноги у Колы заплетаются, но мужчины в белоснежной форме принимают его медлительность за попытку дать отпор, и воздух рассекает звонкая пощечина. Парень отшатывается, на пару мгновений и вовсе теряет равновесие, но его упрямо тащат вперед. 

Губа разбита, во рту ржавый привкус крови, а глаз, кажется, уже начинает опухать. Железный лязг оков — и вот охотник уже вскрикивает, пока его запястья стягивают потуже, а цепь натягивают повыше, так, что Коле приходиться встать на носочки — он едва достает сапогами земли. 

 — За нарушение закона и вторжение во владения Капитолия, этот юноша приговаривается к двадцати ударам плетью. Это первое предупреждение, после второго преступника ждет смертная казнь через расстрел, — чеканит глава миротворцев, его голос эхом разносится над площадью, с таким надрывом и злостью, что испуг в глазах жителей превращается в ужас.

Несколько ритмичных ударов молотка, удивленные вздохи в толпе, десятки жалостливых глаз, звук плети, взлетающей в воздух, — все смешивается в единый жужжащий ком. Хлыст, вскрик и ледяные пальцы ветра, которые пощипывают свежие раны на спине. Время растягивается, будто мягкая войлочная подушка, окутывает чумазых людей на площади, миротворцев по периметру, парня, привязанного к позорному столбу, пекаря на ступенях аптеки. Дастин щурится, стараясь рассмотреть, что происходит на площади. Вглядывается в в юношу, кричащего от боли, так протяжно и с надрывом, что все нутро у пекаря переворачивается. Мелларк вздрагивает, когда откуда-то с края центральной группки, у кромки людских потертых рубах и платьев, он слышит громкий стон. Причитания и всхлипы издает женщина, которую маленький мальчик крепко прижимает к себе за плечи. Черты лица, пусть и искажены гримасой отчаяния, а щеки и лоб испачканы в земле, кажутся Мелларку знакомыми. Острый нос, темные волосы, серые глаза так напоминают ему охотника. Даст уверен, что это мать Колы, хотя сам он ни разу ее не видел. 
 Вслед за новым ударом и новым криком в звенящей тишине раздаются громкие шаги — пекарь бежит сквозь толпу, проталкивается к постаменту, чтобы подтвердить свои догадки. Мелларк оказывается прав — потерявший сознание, с запекшимися на плечах ручейками крови к столбу привязан Кола.

Совесть у Даста противно скулит, хотя он и старается унять щемящее чувство — какое ему дело до этого парня? Не он виноват, что Колу поймали, не ему и помогать выбираться охотнику. Удары хлыста подстегивают мысли, заставляют их разбегаться и путаться, Даст сжимает руки в кулаки. Пекарь ничем не может помочь. 

Стоит и смотрит, прокусывает внутреннюю сторону щеки и молчит, как и тысяча людей вокруг. Колу истязает всего один миротворец, и толпа жителей Двенадцатого могла бы легко с ним справиться. Но они терпят. Покорно склонив головы, ждут своей очереди на плахе, потому что им уже давно понятно — рано или поздно и они испытают на себе могущество Капитолия.

Комок противоречивых чувств все еще с Мелларком, царапает душу колючками, когда миротворец опускает плеть, белоснежной перчаткой стряхивает с кнута кровь, уходит прочь, а Даст вызывается помочь нескольким шахтерам донести Колу до дома в Шлаке. Остальных людей сгоняют к центру площади, мимо позорного столба, прямо по луже вязкой крови охотника, так что теперь багровые следы тянутся по сухой земле; миротворцы вновь занимают свои места вокруг толпы, экраны у Дома Правосудия зажигаются. Руки немеют, толстая пленка, на которой несут обмякшее тело Колы, то и дело выскальзывает из ладоней, а чумазые мужчины рядом с пекарем устало пыхтят. Народ расступается, пропуская их к тропинке, повороту на одну из улочек. Шахтеры тащат свою ношу мимо лавки мясника, торговых прилавков, крыльца аптеки.

Совесть и чувство вины все еще гнездятся в душе Дасти — он так отчаянно хочет, чтобы они его оставили. И его желание сбывается — муки совести уступают место жгучей боли, кипящим маслом льющимся на незащищенное сердце — в окне дома Роуз, за кисейным тюлем, Мелларк замечает опухшее от слез лицо Лилиан. В глазах такое безграничное беспокойство, такой страх, что его видно даже отсюда. 

Она встала с постели впервые за четыре дня.

***

— Мой мальчик, мой мальчик, — протяжные всхлипы женщины режут слух, в некоторые моменты даже начинают злить Дасти. Но когда раздражение уже поднимается в груди, он смотрит на спину охотника, на кожу, которая превратилась в месиво из крови и засохших беговых корок, темных отметин грязи и пыли, пекарь до боли стискивает зубы, устыдившись своих мыслей. В лачуге у шлаковцев негде развернуться — дома у Даст хлев для свиней и то просторнее. Пришедшие люди снуют тут и там, толкаются на узком пятачке свободного пространства. Комната грязная, захламленная, наполняется шипением очнувшегося Колы и запахом спирта. Мужчины вокруг парня о чем-то тихо переговариваются, а братишка охотника сидит, крепко вцепившись в руку Колы, едва дышит, а слезы так и бегут по щекам. Он хотя бы плачет тихо, а вот мать завывает, что есть сил, раскачивается на полу, обхватив голову руками. Дастин покрепче сжимает в ладонях чистые тряпицы, делает шаг к скрипучей койке в углу, но в последний момент поворачивается в другую сторону. Осторожно подходит к печи, ногой расчищает место рядом с сотрясающейся от рыданий женщины, усаживается напротив.

— Миссис Эвердин, — Мелларк неуверенно тянет к ней ладонь, — миссис Эвеэрдин, послушайте меня. С ним все будет в порядке. Слышите? Сейчас вы нужны Коле, — громкие вопли переходят в тихие булькающие звуки где-то на уровне горла при упоминании сына. Женщина опасливо оглядывается, разжимает пальцы с разорвавшимися мозолями, выпуская собственные волосы из плотных тисков, хотя клоки темных прядей все еще остаются на ладонях. Дастин смелеет, чуть повышает голос, стараясь достучаться до женщины. В глазах наполненных слезами, таких темных, карих, цвета пожухлых осенних листьев, он вдруг узнает отчаяние, которое когда-то острыми льдинками пряталось во взгляде его собственной матери. — Вашему сыну нужна помощь. Коле сейчас очень больно, мы должны промыть раны, смыть грязь, где нам взять воды? — она качает головой. — Миссис Эвердин? Нам нужна вода, чтобы промыть раны Коле, вашему сыну. Миссис Эвердин?

Женщина растерянно моргает, качает головой, пытается что-то сказать, но из горла вырывается сдавленных всхлип. Даст напрягается — если она вновь заплачет, ничего не выйдет.

— Миссис Эвердин, помогите нам. Хрип сменяется словами, икающая женщина, все еще стирает теплые слезы с бледных щек, когда поднимается на ноги. Кивает головой, обернувшись к Мелларку, берет погнутый железный ковш и топает в сторону деревянной двери за печкой. 

Даст поглубже вдыхает, возвращаясь к столу. Братишку охотника кто-то из шахтеров отвел в соседнюю комнату, а остальные мужчины все еще не знают, что будут делать после того, как промоют раны — у Эвердинов даже бинтов нет. Пекарь предлагает свою помощь, говорит, что сможет достать бинты и лекарства: попросит в аптеке у мистера Роуз. В ответ хмурые лица мужчин лишь становятся еще мрачнее: — Этот индюк не даст тебе бинты, малец. Даже если у него и есть лишние лекарства или тряпицы, он скорее их сожжет, чем отдаст шлаковцам, — хмыкает шахтер с уродливым шрамом на щеке. — Городской ублюдок.

 Мелларк мотает головой, уверяет, что сможет договориться, потому что нигде в городе больше не найти лекарств. Да, стоят они немало, но он что-нибудь придумает, попросит совета, аптекари ведь должны знать, что делать с такими ранами, как их лечить.

 Бедняки фыркнув вновь поворачиваются к поскуливающему от боли парню, начинают промывать отметины хлыста на смуглой коже охотника, когда миссис Эвеэрдин приносит кувшин теплой воды и несколько чистых полотенец. 

Даст знает, что бедняки ему не доверяют, знает, что эти мужчины видят в нем угрозу, насмешку, потому что он городской. Он и сам не может понять, почему вдруг решил стать таким благодетельным. Пекарь спешит убраться восвояси. Последнее, что замечает парень, покидая покосившуюся лачугу на краю Шлака — лампа в каморке начинает мигать, словно вот-вот погаснет.

 Видимо, люди еще на площади — улицы пустынны, и хотя солнце пока позволяет дистрикту купаться в ярком свете, веет холодом, словно колючий ветер пробирает парня до самых костей. Но, быть может, это всего лишь страх.

Обещание тяжким грузом висит на шее. Дастин прокручивает в голове слова, которые может сказать мистеру Роуз. Как попросить лекарство?
 Даст знает, что аптекарь шлаковцев не жалует, но попробовать все же стоит — не может же быть мужчина так бессердечен, каким его представляют? Он любит свою дочь, заботится о жене, пусть и делает это холодно, иногда отстраненно. Но отец любит Лилиан, любит ее мать, даже принял в их тесных круг Дасти, хотя пекаря он знает всего пару месяцев. Мистер Роуз не так плох, как о нем говорят .

С площади доносится гимн Панема, а рокот толпы все еще гудит, потому Даст решает свернуть в узкий переулок за аптекой и войти через черный вход — деревянную дверь у мусорных баков — чтобы не привлекать к себе внимание горожан. Отец Лилиан наверняка дома — богатым гражданам делаю некоторые поблажки, семьям аптекаря и мэра не обязательно стоят несколько часов среди потных, грязных бедняков и под палящим солнцем глядеть на треснутый экран.

 Они оба дома. Если Мелларк и получит отказ, умыкнуть лекарства он все равно не сможет. Но надежда на их сострадание все еще теплится в нем. 
«Не удастся уговорить мистера Роуз, спрошу у матери Лилиан,»— думает пекарь. От нетерпения ладони потеют и чешутся — да только зачем вообще он все это затеял? Собственное благородство кажется Дасти таким глупым и по-детски наивным, мистер Роуз не отдаст ему лекарство, сам пекарь не сможет его украсть, да и какое ему дело до этого охотника? Ветер хлещет по щекам, а сомнения вгрызаются в сердце, прокусывают тонкую кожу. Тяжелой поступью он уже в паре метров от аптеки, ноздри щекочет запах тухлых помоев из мусорных куч. На фоне рыжих кирпичей Мелларк улавливает движение, что-то белое мелькает между серыми баками. «Это миротворец,» —проносится у парня в голове.

 Испуг покалывает кончики пальцев, сдавливает глотку. Ничего предосудительного подросток не сделал, но картина стонущего от боли Колы под плетью солдата в белоснежной форме все еще стоит перед глазами. 

Внутри остается лишь пепел, когда Даст видит Лилиан, бегущую по сальному переулку с бумажным пакетом в руках, который звенит десятком бутыльков внутри, ударяющихся друг о друга. Девушка надела платье прямо поверх ночной сорочки, которую не снимала уже неделю. 

Она выбралась из дома ради Колы — тут нет сомнений. 

Вопрос, что так гулко бьется в голове у Мелларка, всего один — будь он на месте охотника, сорвалась бы любимая ему на помощь?