Сломанные жизни

Они сидят на кухне, вокруг – тишина, которую нарушает только тиканье часов. Алоис аккуратно обрабатывает порезы ваткой с перекисью, а Сиэль, с немного опухшими от слёз глазами, морщится каждый раз, когда перекись начинает щипать, но молчит, пока наконец что-то свыше не толкает его заговорить. - Эй, а можно спросить? Алоис поднимает взгляд и немного устало улыбается: - Валяй. Сиэль теряется. Он не знает, с какого конца начать, да и где заканчивать. Алоис видит его насквозь. - Хочешь узнать, почему я в тот раз пытался покончить с собой? - Сиэль отводит взгляд, и Транси чувствует, что рука парня, которую он держит в своей, немного вздрагивает, - брось, в этом нет ничего такого. Я всё ждал, когда ты спросишь. Сиэль закусывает губу и молчит. Он только что нарушил негласный запрет, повисший между ними. Даже в больнице, даже когда Алоис вернулся домой, они оба делали вид, будто ничего не случилось – бежали от реальности, два мерзких труса. И вот сейчас запрет сорван, и Сиэль, глядя на блондина почему-то понимает, что разговор будет долгий. И готовится слушать. - Мне нравится размышлять о смерти, потому что я её чувствую. Она везде, она повсюду, она близко, так близко, что я порой слышу, как она нежно шепчет мне что-то на своём родном языке. В глазах Алоиса загорается нехороший огонёк, а значит, его нельзя останавливать. - Когда мне было пять, умерла моя любимая бабушка, и тогда смерть впервые коснулась меня своими ледяными пальцами, и мне, маленькому мальчику, ещё вчера беззаботно играющему со сверстниками, открылась та жизнь, которую люди так упорно пытаются игнорировать. Не всё сладко, не всё ярко, и вообще на самом деле жизнь – жуткое дерьмо, если так подумать. С тех пор, я постоянно думал об этом, всё больше и больше понимая, насколько смерть на самом деле близка к нам. Когда умирает незнакомый тебе человек, ты не чувствуешь ничего. Когда умирает твой близкий друг или родитель, у тебя самого возникает желание умереть. Это и останавливает большинство самоубийц - осознание того, что за них будут переживать, о них будут плакать их мамы, папы, сёстры и братья, и так далее, и тому подобное. И чем больше я об этом думал, тем больше убеждался, что обо мне не будет плакать никто. Теперь руки дрожат у Алоиса, и Сиэль, заметив это, непроизвольно легонько сжимает ладонь парня в своей руке. - Когда мне было 15, меня изнасиловал мой учитель по математике. Фантомхайв смотрит на Алоиса круглыми от удивления глазами, а тот тянется свободной рукой к карману, видимо, за сигаретами – но потом, вспомнив, что их там нет, разочарованно усмехается и продолжает, глядя куда-то перед собой. - Говорят, что я не был первым, с кем учитель вступил мм... в подобную связь – но в тот момент это не имело значения. Мне не хотелось не мстить, не плакать, не рассказывать кому-либо. Мне просто хотелось умереть. Когда я пришёл домой, я заперся в своей комнате и просидел там четыре дня, никуда не выходя. Мама даже не спросила, что со мной, потому что у неё были проблемы поважнее, например, с кем бы трахнуться, чтобы раздобыть ещё немного героина и всё в таком духе. В тот вечер я впервые порезал себя. Шрама уже почти не видно, но на самом деле, этот был самым болезненным. Транси задирает рукав, демонстрируя бледный шрамик на запястье, и Сиэль едва успевает разглядеть слово «fuck» с почти зажившей буквой «f», но блондин тут же опускает рукав обратно. -Я жуть как испугался, когда кровь пошла. Такое странно чувство, но вместе с ним пришло и облегчение – правда, ненадолго. Учителя, кстати, потом посадили. Но мне было всё равно, потому что он так или иначе приходил ко мне по ночам в самых жутких снах, и я просыпался в холодном поту, а потом долго ещё не мог заснуть, хотя сил плакать уже не было. С тех пор я начал регулярно резать себя, а в голове всё зрел план того, как я умру. Мне казалось, что это будет прекрасным концом, как в сказке, где героиня, прекрасная Белоснежка, засыпает спокойным и тихим сном. Я тоже хотел бы так же, но в итоге... Моя мама умерла в конце ноября – мне было 16 и я нашёл её первее всех – безмятежно лежащее на диване тело, от которого воняло табачным дымом и чём-то приторно сладким, совсем как при жизни – если бы не глаза, навсегда уставившиеся в пустоту. Я коснулся её холодной щеки и даже не заплакал. Вместо этого, внутри просто что-то сломалось. Дальше воспоминания мелькают фрагментами – нож в моей руке, кровавая лужа и чей-то испуганный голос, который и вызвал скорую. Очнулся в больнице и вот тогда уже заплакал, горько и безнадежно, – потому что они сделали то, о чём я не просил, вытянули из мира мертвецов того, кто уже давно мёртв. Сейчас я разумеется благодарен соседу, вызвавшему скорую, но в тот момент я проклинал его и отказывался с кем-нибудь разговаривать, а на все лекции на тему «жизнь – прекрасна, цени её, она у тебя одна» так и хотелось ответить, что, мол, лучше бы я вообще не рождался, чем жил в таком дерьме, как сейчас. Через пару дней надо мной оформил опекунство отец – появился в тот момент, когда я его вообще не ждал. Это, кстати, было первое его появление спустя десять лет. Так и хотелось спросить типа эй, а ты типа это, где был? Почему тебя никогда не было рядом? Из какой, блять, дыры ты вылез? Но вместо этого я просто молчал. Потом узнал, что за мной осталась квартира – а ведь сначала даже подумал, вдруг он одумался там, или ещё чего. Ага, как же. Это было начало моей псевдо-новой жизни. Я переехал к отцу, пошёл в новую школу, где обо мне никто не знал, и казалось, будто всё медленно встаёт на свои места, хотя на деле я просто создавал такую видимость. Мне нельзя было себя резать, потому что каждую неделю надо было появляться на осмотре у психолога, а еще несколько месяцев пришлось проходить на групповые занятия, где все сидели, делились своими проблемами и «чувствовали себя лучше», по меньшей мере, нас так заверял психолог. Он свято верил, что это поможет нам разобраться в себе и наших проблемах. Я возненавидел эти занятия с самого начала, но потом... Всё что у него осталось это голос. Звонкий и до жути живой. Если бы Алоиса попросили назвать цвет этого голоса, он бы тут же окрасил его в золотисто-жёлтый оттенок – цвет первых солнечных лучей и подсолнухов. Блондин может вспомнить голос, а лицо – нет. Когда не смотрит на фотографию или не пересматривает их одно единственное совместное видео на кассете, бережно хранящейся в ящике у кровати. В остальное же время лицо расплывается, вызывая неясные чувства, его очертания постоянно меняются, зато голос остаётся. Всё такой же живой, несмотря на то, что его обладатель уже давным-давно мёртв. -Хватит, - мягко произносит Сиэль. - Привет, меня зовут Элис, мне 19 и я пыталась прыгнуть с крыши. Первый всхлип. - Мои родители развелись, и мне было так одиноко, так одиноко… Второй всхлип. - Я не видела причин жить. Мне казалось, что всё, что я могу – это умереть. Но я не смогла, не смогла… Третий всхлип. Джим беззвучно матерится и пытается особо не прислушиваться. Довольно тяжело, учитывая, что каждое предложение сопровождается всхлипами и театральными паузами. Хрупкая девушка в баррикадах из упаковок салфеток. Слишком наигранно, слишком драматизировано. Джим знает, что Элис даже не попыталась. Она просто стояла там, на крыше, пока её от туда не сняли до жути перепуганные родители. Она даже стояла не у самого края. Она даже не попробовала прыгнуть. Скорее всего просто стояла и рыдала, как последняя дура. К слову, здесь все – самые настоящие дураки, показушники и трусы. У них нет швов на руках и багровых шрамов по всему телу. Их не вытаскивали с того света. Они не хотели умирать по-настоящему. Глупые девочки и легкомысленные мальчики. Поколение, в жилах которых течёт бесконечное жалость к себе и ненависть ко всему остальному миру. Эгоистичные лицемеры, ни черта не понимающие в жизни. Ошибка природы, глюк человечества, грязные лгуны. Они все здесь, чтобы рассказать свои истории. Психолог, он же главный промыватель мозгов – верит, что это помогает. А ещё он верит, что может «спасать заблудшие души, сломленные и покалеченные». Джим только фыркает, не понимая, откуда столько глупой надежды. А потом вспоминает, что они все вокруг – просто актёры, страдающие напоказ и нуждающиеся в чужом внимании. Все, кроме него. Алоис думает, что он должно быть выглядит сейчас так, будто вот-вот расплачется. Недалеко от истины, однако. Но, сглотнув надоедливый комок в горле, парень продолжает: - Его звали Лука. На год меня младше. Он улыбался всё занятие – и я ещё подумал, чёрт, неужели он и правда пытался умереть? Понимаешь, он выглядел так, будто он... В полном порядке? После долгих и тоскливо-тошнотворных рассказов остальных, психолог попросил его поделиться своей историей, Лука сказал, что-то типа: «привет, я Лука, мне 16, я пытался сдохнуть, но потом меня буквально вытянули с того света, и я понял, как сильно ошибался, и всё в таком духе... До сегодняшнего дня. Придя сюда и послушав вас, я заново убедился в том, насколько этот мир унылое дерьмо, и мне теперь охота сдохнуть ещё больше, спасибо». Разумеется он просто пошутил тогда, но кажется я был единственным, кто это понял, и мы оба засмеялись - остальные же были просто в ужасе. - Лука, по твоему это забавно? - Нет, сэр, - едва сдерживая смех произносит парень и подмигивает Алоису. - Отлично. Тогда почему бы тебе не поделиться тем, что тебя на самом деле волнует? - Прямо сейчас? - Прямо сейчас. - Ну, мне тут один парень понравился. Во-он тот вот блондин, прямо напротив меня. - Не очень то и вежливо, - хихикает Транси, вмешиваясь в беседу, - может я уже занят, об этом не подумал? - Лучше давай ты, Джим, расскажи нам о том, что тебя беспокоит, - психолог хмурится, перекидывая ногу на ногу. Алоис чувствует, что ещё немного, и тот по-настоящему разозлится. - Ну, один парень прямо сейчас мысленно меня раздевает, как думаете, это достаточный повод для беспокойства? Тогда нас впервые выгнали с занятий, будто бы это было наказание, но нет, отнюдь, это был самый счастливый день в моей жизни. Февраль. Чем больше мы разговаривали, тем больше понимали, что Лука и я слишком уж похожи. В конце февраля, он предложил мне встречаться, а я не смог отказаться. В марте мы впервые поцеловались, в апреле – занялись любовью. Он читал мне свои стихи по ночам, а я боготворил его и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. В июне его родители запретили нам общаться, что-то разнюхав. Его перевели в какую-то частную школу-пансионат, и мы не смогли больше видеться, но зато обменивались сообщениями и короткими звонками. Но вскоре и это прекратилось. В августе я встретил тебя, и ты был первым, кто вызвал у меня улыбку спустя лето, в течении которого я практически не высовывался из дома. Он не прислал ни одного сообщения, а я всё ещё любил и знал, что и он меня любит. Но я не сдавался. Мне казалось, что мы с ним – сильные. Что мы справимся вместе, пройдём через любые трудности. Понимаешь? Ты склеил мне сердце и вытянул из жуткого дерьма – так я думал. Но на самом деле, всё дерьмо было впереди. - Алоис… - Двадцать пятое февраля – день, когда он признался мне в любви и день, когда он покончил с собой. На этот раз – успешно. Короткая смска от него: «прости, я люблю тебя» и непроглядная тьма. Его родители плакали в трубку, пытаясь скинуть груз ответственности, который они, сами того не ведая, пожизненно взвалили на свои плечи. Я не винил их, я винил только себя. Через пол часа я порезал себе вены на правой руке и, умоляя всех существующих и несуществующих богов попасть в одно место с ним, где бы то ни было, отключился. А потом снова проснулся в палате. Белый потолок. Белые стены. Он умер, а я так и не смог. Чёртов неудачник. - Я рад, что ты жив, - Сиэль накрывает ладонь блондина своей, не находя нужных слов, и Трнаси улыбается, устало и жалко. - Я тоже рад, наверно. Знаешь, шрамам, в конце концов, свойственно затягиваться. Даже настолько глубоким. Правда, след всё же остается, хочешь того или нет. - Так ты всё ещё любишь его? – Фантомхайв почему-то отводит взгляд, и Алоис чувствует, как его сердце пропускает удар. Конечно любит, думает парень, ведь как можно разлюбить, полюбив единожды, но с его губ срываются только слова лжи: - Нет, уже нет, - Алоис поднимает покрасневшие глаза на брюнета и мягко улыбается. Сиэль смотрит на него смущенно, его глаза сверкают в полутьме, и Алоис думает, что сейчас уже всё равно, сейчас уже ничего не имеет значение, но почему тогда так страшно, почему же так страшно... созвездием Андромеды рассыплюсь по бледному небу далёкой звездой холодной тебе освещу я путь... Он не помнит дальше. Даже этот единственный стих, который Лука посвятил ему, и только ему, он не помнит даже его. Но он помнит золотистые волосы, он помнит запах его тела, и в конце концов, его голос, переполненный любовью и счастьем, но он, Алоис, должен, обязан отпустить... - Уже нет, - повторяет Алоис, и его рука сжимает руку Сиэля, - но я люблю тебя. созвездием Андромеды... Сиэль целует его первым, зашивая все раны одним стежком. какая разница, как кончается этот чёртов стих! Алоис целует Сиэля в ответ, и лишь звёзды молча наблюдают за ними сквозь приоткрытые шторы.