Петербург — Чикаго

So can we pretend sweetly Before the mystery ends? I am a man with a heart that offends With its lonely and greedy demands.

В дверь номера тихо, будто сомневаясь, постучали. Женя тут же соскочил с кровати, едва не расплескав остатки ещё горячего чая, и поспешил к двери. Та, как оказалось, была не заперта. Тёма стоял боком, чуть ссутулившись, и рассматривал ковёр, которым выстлан коридор. Он даже не заметил сначала, что ему уже открыли, но спустя пару секунд встрепенулся и оглянул сначала Женю, а потом комнату за ним. — Ты один? — вопрос даже самому Тёме показался каким-то бессмысленным, он Женину любовь к людям хорошо знал и пришёл к нему сейчас, во время шумного ресторанного празднования сборной, как раз потому, что был уверен, что Женя отсиживается у себя и, может, пьёт чай. Вот ему и Женя, лохматый, в плюшевых штанах, и чай — всё в лучших традициях, и в номере темно, как в склепе, потому что Женя никогда не любил искусственный свет и переносит разве что торшеры. Женя фыркнул, потупился немного, а потом томно, глубокомысленно выдал: — Я похож на человека, который в полдвенадцатого не один? Тёма только вздохнул и, не дожидаясь приглашения войти, переступил порог. Женя фыркнул еще раз и тихо закрыл дверь. Потом чуть не столкнулся с Тёмычем, который явно рыскал по стене в поисках выключателя, шлёпнул его по руке за крамольную мысль и легонько толкнул в сторону комнаты. Тёма почти на ощупь выбрался из прихожей, приземлился на кресло возле рабочего стола, заваленного, как обычно, всем на свете, и дёрнул за шнурок настольной лампы — стало немного светлее, даже романтично как-то. Женя, помявшись у вешалок на входе, тоже хотел было принести себе стул, но потом решил не выделываться и залез с ногами на середину кровати. На лице Тёмы явно читались следы какого-никакого мыслительного процесса, он по-ребячьи нахмурился и всё пытался сделать глубокий вдох, чтобы начать говорить, и Женя, притянув колени к груди, ловил каждый жест в ожидании первого слова. А потом вспомнил про чашку в руке и решил, что, наверное, не очень вежливо получится, если он тут будет чаёвничать один и Тёмычу не предложит: — Чай будешь? Тёма сразу сбился, чуть не ругнулся, но, удержав себя в руках, просто мотнул головой: сейчас совсем не до чая. Женя пожал плечами. В номере снова стало тихо, только из коридора глухо доносились чьи-то шаги; Тёма сопел, глаза его бегали по стенам, изредка цепляясь за умиротворенное с виду Женино лицо, Панарин даже поймал себя на противной мысли, что он не прочь оставить всё как есть: спокойно, легко, кажется, — но уже нельзя. Женя смотрел на него с какой-то всепрощающей нежностью, и тем невыносимее для Тёмы было думать о том, как исказится это выражение после его слов. — Нам нужно это закончить, — неожиданно резко для самого себя выпалил Тёма и тут же в страхе уставился на Женю. Тот даже не шелохнулся — тяжело выдохнул и уставился в свою чашку, стараясь не мрачнеть лицом, потому что меньше всего ему хотелось ещё сильнее расстроить Тёму своей реакцией. Сказать было решительно нечего. Молчание росло, давило всё сильнее, и Тёма наклонился, пытаясь заглянуть Жене в глаза: — Жень? — Ну что «Жень», ну что? Конечно. — Женя не злился, его тихий голос звучал скорее устало, измученно, будто Тёма в сотый раз спросил что-то совершенно очевидное. — Я ждал этого. С последним словом Женя слегка отвернулся и на секунду закрыл свободной рукой лицо, пытаясь — безуспешно — привести себя в чувство. Он не лукавил, он действительно давно предполагал это развитие событий — но столкнуться с ним был не готов. Нахлынули воспоминания, жалость к самому себе, злость — из-за того, что позволил себе повестись на это, на Тёму с его крепкой мужской дружбой, и слишком привязаться. Снова. — Прости меня, прости, пожалуйста, но я правда так не могу, — затараторил Тёма, не зная, сорваться ему с места или не трогать Женю до лучшей минуты, — ты же знаешь, что это не могло длиться вечно, всё бы запуталось… — Да и новости я читаю, — с горечью продолжил за него Женя. Конечно, подумал он, Тёма не стал бы этого говорить, но кто-то же должен прояснить ситуацию: причина ведь понятна, хоть о ней и не говорят. — И новости ты читаешь?.. — Тёма не то чтобы оторопел, просто затормозил, как с ним бывает вне льда. — А, ну да. Да. — Скажи тогда, что меня не любишь. Тёма даже додумался, отчего это так важно, и был бы рад облегчить ситуацию для Жени хоть немного, но лгать не мог и не умел, поэтому все-таки поднялся, присел на полу перед Женей и потянулся к его ладони, но Женя перехватил руку и чуть оттолкнул: — Ладно, Тём, я всё понимаю. — Женя наконец поднял глаза, и хотел бы Тёма, чтобы этого взгляда никогда с ним не случилось. — Будьте счастливы, я за тебя рад. Правда. И тебе, наверное, пора, ты извини, что выставляю, но мне нужно переварить и… Тёма закивал: — Да, Жень, конечно, я пойду, да и ждут меня, так что… Нет, подожди. Женя чуть дёрнулся, даже сжался, боясь, что сейчас ему скажут что-нибудь ещё хуже, типа «я же могу пригласить тебя на свадьбу?» или «не расстраивайся», но рассудил, что даже Тёма не такой дурак, он вообще не дурак на самом деле, и чуть подался вперёд: — Что? — Мы ведь всё ещё лучшие друзья? Женя еле сдержался, чтобы не засмеяться. Не ядовито — искренне, как он всегда закатывался от Тёминых детских шуток. — И хватает же у тебя наглости спрашивать, Панарин. — Тёма вздрогнул. — Конечно. И Женя, беспечно отложив уже пустую фарфоровую чашку, едва ощутимо взялся за Тёмины плечи, притянул его к себе, обнял — ещё не по-дружески, в последний раз, — держась изо всех сил, пытаясь запомнить каждый вдох. Тёме показалось, что он услышал всхлип, и от этого пальцы в Жениных волосах и на его ребрах сжались еще сильнее. Женя оторвался первым: — Всё, иди давай, — и опустил голову. Тёма вздохнул и невесомо коснулся Жениной руки. — Спокойной ночи, Жень. — Спокойной ночи. Жене оставалось только закрыть глаза и откинуться на подушки, позволяя тишине комнаты захлестнуть его с головой.