Сны

      Начиная своё обучение на психиатра, Николас Элброу не предполагал, что большую часть своего рабочего времени он будет заниматься заполнением бумаг. Когда-то молодой, полный энергии человек, знающий о реальном положении дел в психиатрии не больше прочих, грезил открытием новых горизонтов – пациенты с нестандартным мышлением, исследование новых болезней, поиск способов облегчить человеческие страдания. А что в итоге? Спасения как не было, так и нет, всё, что может предложить медицина       – лишь продление бессмысленных мучений узников собственного разума. Врачи сверяют симптомы заболеваний по толстенным томам, написанным в прошлом веке, прописывают десятки препаратов, продляют курсы терапий – а где результат? Всё так же с десяток пациентов каждый год отправляются на лоботомию. Научные исследования, использование новейших подходов, совершенствование существующих методик? Куда там, максимум – замена одних методов уничтожения участков мозга другими. Но, как ни странно, Николас Элброу был полностью доволен своей жизнью – ровно до того момента, как он осознал, что его зовут Эрвин Смит и рождается он в этом мире уже не в первый раз.       Вот уже третий день кряду лило, как из ведра. Непрекращающийся стук угнетающе действовал на нервы, казалось, эта барабанная дробь передавалась от стёкол к стенам, превращая комнату в короб резонатора. Всё нутро уже выворачивалось от этого однообразного буйства, и, какая ирония, только сосредоточенное выведение букв образцовым почерком врача помогало не сойти с ума. Хотя действительно ли помогало?       Никогда раньше доктор Элброу не боялся лишиться рассудка – психические болезни ведь не передаются капельным путём! Он добросовестно следовал по выбранному пути, сохраняя трезвый ум, здравый смысл и тягу к самоанализу, но в последнее время этот путь стал заводить его куда-то не туда.       Что делать, если психиатр сам начинает чувствовать в себе недуг? Стоит ли сразу сжечь свой халат и добровольно влезть в смирительную рубаху? Почти десять лет добровольного труда пустить коту под хвост? Сапожник без сапог, больной врач. Всё это кажется смешным, если наблюдать со стороны. Оказаться на месте своих пациентов психиатру хотелось меньше всего на свете, и этот страх заставлял его лгать самому себе. «Всё хорошо, это всего лишь усталость, всего лишь твоё богатое воображение». Самообман помогал на некоторое время утихомирить мрачные мысли. Капли дождя продолжали стучать по стёклам, часовая стрелка, казалось, застыла, чуть-чуть не дойдя до пяти. «Когда же очередной сводящий с ума день наконец закончится?»       Размышления Эрвина прервал стук в дверь. Не дожидаясь ответа, в кабинет ворвалась Энджи, начинающий врач. Она не так долго проработала в этом месте, наполненном слабоумием и принуждением, чтобы успеть разочароваться в нём. «Мне бы её энергию», – вяло подумал Николас. Она была, как всегда, полна энтузиазма. Девушка поправила спавшие на кончик носа очки и улыбнулась. Эта улыбка скорее подошла бы кладоискателю, дорвавшемуся до карты сокровищ, но никак не вчерашней аспирантке. Казалось, она с упоением ждала каждое следующее мгновение, будто знала, что оно непременно принесёт что-нибудь интригующее.       – Шеф, у нас новое происшествие!       «Как будто мы находимся в полицейском участке, а не в лечебнице», – раздражённо подумал врач.       – Боже, неужели ещё кто-нибудь набил голубиной требухой подушку соседа? Или соусом из брокколи накатал на стене портрет покойной бабушки? – юмор и ирония были единственными средствами против уныния, царящего внутри больницы, которые не надо было глотать или вводить внутривенно. Но, несмотря на всю прозаичность жизни в клинике, эта странная женщина умудрялась приходить в восторг и от таких вещей.       – Нет, что вы, к нам всего лишь поступил новый пациент. Точнее, его привезли городские полицейские. Случай, по всей видимости, необычный. Вот, посмотрите сами.       И она протянула коллеге чёрную папку с личным делом пациента.       Чёрная папка? Дело обещало быть незаурядным, учитывая тот факт, что вверили его сразу главному врачу. Последние пару месяцев психиатр с поразительной ловкостью перекладывал свои прямые обязанности по осмотру новоприбывших пациентов на ещё не успевших пресытиться дневной рутиной двух других докторов – Энджи и проходящего у них практику студента из Китая. Дождь всё лил, не переставая. Можно было бы воспользоваться своим положением и выписать себе какой-нибудь сильный препарат, чтобы забыться приятным сном на пару дней. Взять отгул и не думать ни о чём, даже о собственном всё ухудшающемся состоянии. Николас глубоко вздохнул и привычным движением открыл папку. Работа должна была стать подходящим лекарством от навязчивых мыслей.       С титульного лица на него смотрел угрюмый молодой человек. Анри Рокантен. Николас сощурился. Голова разболелась ещё больше. Юноша казался ему смутно знакомым, будто бы из той, второй его жизни. Бледная кожа, большие мешки под глазами и этот полный ненависти, но усталый взгляд загнанного в угол зверя. Анри явно был напряжён, и такого состояния, как «расслабленность», он, видимо, не знал. Судя по тем немногочисленным заметкам, что прилагались к делу, юноша вырос в одном из неблагополучных пригородов Парижа. Однако взгляд врача зацепился за одну странную, но, как ему казалось, чрезвычайно важную деталь. Молодой человек был опрятен и чист. Для бедного и безумного он был слишком аккуратен. Мужчина усмехнулся.       – Благодарю, я осмотрю этого пациента позже, – закрыв папку, пробормотал Николас. Всё то время, что мужчина бегло осматривал дело, Энджи с любопытством рассматривала корешки книг в одном из многочисленных шкафов. – Вы можете идти.       – А вы выглядите не очень-то здорово, дорогой мой шеф, – девушка улыбнулась и чуть склонила голову набок. – Не кажется ли вам, что в нашей профессии доктор тот, кто первым успеет нацепить халат? – Энджи залилась довольным смехом и скрылась за дверью кабинета.       Мужчина выдохнул и откинулся в кресле. Голову раздирало от невыносимой боли, он в хаотичном порядке смотрел на предметы в комнате и пытался задержать на них взгляд, но они неумолимо ускользали от него. Предметы двоились, перемещались, исчезали и появлялись причудливым калейдоскопом, устремлялись в нескончаемый сумасшедший, бешеный пляс. Откуда-то, как будто издалека, неторопливо нёс свои воды поток звука, звука тёплого и приятного, смутно знакомого. Что он напоминал? Военный марш? Снова резкая боль, на этот раз в районе виска, и кабинет вновь восстановил свои очертания. «В самом деле, кто я? И есть ли тот я, который задал этот вопрос, настоящий я?» Николас почувствовал неуловимое изменение в обстановке. В нём разыгралось беспокойство. «Терпи, это просто наваждение, рутинная писанина мне поможет».       И Николас погрузился в пучину годового отчёта по расходу уток. Нужно было объяснить, в результате чего образовалась недостача этого необходимого для пациентов предмета на складе, причём сделать это так, чтобы ни одна собака из министерства не пронюхала, что утки, оказывается, имеют ограниченный срок эксплуатации. Ювелирно запутать цепь передачи злосчастных уток из отдела в отдел (коих всего было целый один), сделать так, чтобы одновременно были причастны все, но ни с кого нельзя было взыскать – в этом главврач был мастер. Иногда он думал, что реальная политика, что международная, что внутренняя, по своей сути особо не отличается от бумажных игр с чиновниками, и ему не так сложно было вообразить себя в роли канцлера.       Однако беспокойство всё нарастало. Даже такая нелепая рутина, как больничные утки, не приносила должного отдохновения. Шум в голове теперь то увеличивался, то угасал, всё его тело напряглось, перед глазами Николаса стали возникать безобразные лица. Они напоминали людские, однако было в них что-то отталкивающее, веющее одновременно древностью и примитивностью. Среди них мужчина иногда с удивлением отмечал одно знакомое лицо, разительно отличавшееся на фоне фантасмагории уродств. Психиатр протёр глаза, тряхнул головой, резко встал из-за стола и начал ходить по комнате: «Нет, эта работа меня доконает!» Страх ли, беспокойство ли, но некое чувство следовало за ним тенью. Доктор Элброу не выдержал, достал из шкафчика бейдж главного врача, вылетел из комнаты, крикнув на ходу попытавшейся задержать его в коридоре Энджи. Девушка была не одна – рядом с ней стояла одна из медсестёр, молодая блондинка с большими и ясными глазами. «И что им только здесь понадобилось? Ах, не важно!»       – Я к провизору!       – Что, шеф, совсем с катушек съехали?       Голос Энджи неугасающим эхом отдавался в голове Николаса, пока он шёл по бесконечным белым коридорам клиники, не оглядываясь по сторонам. Врач расфокусированно смотрел куда-то вдаль, ничего не видя перед собой. Наконец мужчина осознал причину своего беспокойства: было необычайно тихо. Ковролин заглушал его шаги, звукоизоляция стен не позволяла доноситься до его ушей звукам со стороны пациентов. Но самым ощутимым изменением в обстановке было то, что дождь, впервые за столько дней, прекратился. «О эта сладкая тишина... Как хорошо было бы сейчас поехать в Шварцвальд, забрести там куда-нибудь, лечь под первым попавшимся деревом и забыться. Нет, так невозможно работать, нужно срочно пресечь эти галлюцинации. Мне необходим хороший, глубокий сон и ампула морфина».       Наркотик стал последнее время его своеобразной привычкой. Он понимал, что это неправильно, что, принимая его, он скатывается в пучину безумия, что добровольно удаляется от реального мира, но ничего не мог с собой поделать. Под препаратами его видения становились упорядоченными и яркими. Странные, непонятные события, где он был одновременно и главным лицом, и сторонним наблюдателем, сражения, гул солдатских голосов, огромные чудища – всё это пробуждало непонятную ностальгию, вызывало азарт и возбуждение, которые в своей обычной жизни он не мог испытать. Но главное... низкий, жестковатый голос: «Эрвин!» Он знал, что голос был обращён к нему. И этот голос, несмотря на всю его сухость и сдержанность, был для него таким родным, наполнявшим его изнутри нежностью, о присутствии которой он и не подозревал до этого времени. Вот ради чего он шёл сейчас, надеясь в чёрт знает какой раз вытребовать себе заветную ампулу, благо положение позволяло.