L'amour est un medicament contre l'immortalite

— Я так не хочу, чтобы ты уезжал! — вязкий комок из горечи и обиды застыл в горле Уэя. — Я тоже не хочу, Джи, но так надо. — Фрэнк потупил взор, мысленно прося прощения за обстоятельства, которые были неподвластны им обоим. — Мои гастроли продлятся пару месяцев, я не могу подвести труппу. Потом я снова вернусь сюда. — Обещай. — Джерард стыдливо отвернулся к дереву, чувствуя, как нежные щеки начинают наливаться стеснительным румянцем. — Обещай, что не забудешь меня, — произнес он хриплым и слегка дрожащим голосом. — Эй. — Теплые ласковые пальцы приподняли подбородок, заставляя Уэя смотреть юноше в глаза. — Глупый, конечно же я буду вспоминать о тебе! Ведь у меня есть твой рисунок. «А у меня даже нет ничего в напоминание о тебе», — подумал Джерард, но вслух побоялся произнести. — Вот. — будто прочитав мысли парня, Фрэнк потянулся к черной брошке в виде орхидеи, приколотой на нагрудном кармане бежевой ветровки. Бережно взяв рядом сидящего брюнета за руку, он вложил украшение в приоткрытую ладонь, после чего заботливо сложил молочно-белые пальцы в кулак. — Это брошь моей матери. Если соскучишься, просто посмотри на нее и она напомнит тебе обо мне. — Спасибо, Фрэнки. Я… — Что, Джи? Я люблю тебя… Я люблю тебя. Я люблю тебя! — Я буду ждать. Последующие десять дней Джерард ходил мрачнее тучи. Всем своим потерянным видом Уэй напоминал призрака, который никак не мог найти себе пристанище. Каждый вечер юноша возвращался на их с Фрэнком любимое старое место, садился под ветвями величественного кедра, листья которого успели пожухнуть и окончательно облететь. Время в этом мире не щадило никого и ничто. Джерард прекрасно знал, что ни сегодня, ни в ближайшую неделю ему не суждено повстречать привычную знакомую фигуру. Но что-то упорно заставляло юношу вставать с первыми лучами солнца, потеплее закутываться в серое пальто и стремглав бежать на набережную. Именно бежать. Будто сам дьявол у него на плече (или же все-таки ангел?) шептал на ухо эти прописные истины, которые благодаря затуманенному разлукой разуму становились чем-то вроде идеи-фикс. Уэй не рисовал: казалось, карандаш не слушался художника, некогда умелые, с завидным мастерством орудующие кисточкой пальцы становились ватными и неуклюжими, будучи не в состоянии провести даже линию. А еще это постоянное ощущение незримого присутствия. Несмотря на то, что Фрэнк находился в городе, расстояние до которого в несколько миль отсюда, Джерарду по-прежнему чудилось, что вот-вот его окликнет знакомый нежный баритон, а сильные мужские руки сомкнуться на его хрупких плечах в крепком порывистом объятии. Однако ничего этого не происходило. Не было ни приветственных объятий, ни родных ореховых глаз — лишь черная, угловатая, дающая такой приятный контраст с бледной ладонью, брошь беззвучно поблескивала в свете уходящего дня. Слова юноше и не требовались. И так каждый раз. День за окном сменял ночь, теплая осень постепенно покидала уютный Портофино, а на смену ей начало веять холодным промозглым ветерком. Сегодня был один из самых важных дней в долгой бессмертной жизни Джерарда Артура Уэя. Парню предстояло пройти важное собеседование на работу в местную картинную галерею. Юноша знал, что его душа целиком и полностью принадлежит искусству, так что он просто не мог упустить столь замечательный шанс наконец чем-то себя занять. К тому же эта работа могла стать настоящим спасением от тягостного ожидания, делающего Уэя похожим на цветок, страдавший от изматывающей пустынной засухи. Лишь Фрэнк был его личным маленьким оазисом, его желанной сладостной влагой, благодаря которой брюнет чувствовал себя живее всех живых. Стоя перед зеркалом, висящем на стене небольшой, но со вкусом отделанной ванной, Джерард привычными движениями орудовал бритвой в руке, убирая бледный юношеский пушок с острого подбородка. Неведомая сила заставила брюнета отложить инструмент в сторону и повнимательнее вглядеться в собственное запотевшее отражение. Что-то однозначно было не так. Приблизив вплотную свое лицо к зеркалу, Уэй с удивлением отметил, что морщины возле глаз стали несколько глубже, а из взлохмаченной челки цвета вороного крыла торчал, горделиво поблескивая, седой волос. Самый настоящий седой волос! При­дет вре­мя и вы са­ми по­чувс­тву­ете, как око­вы веч­ности спа­дут с ва­шего сер­дца. Художник не знал, что ему делать: то ли расхохотаться от собственного неверия в происходящее, то ли заплакать от переполняющей изнутри радости. С минуту парень стоял, ошарашенно пялясь в зеркало, пытаясь разгладить мелкие, отчетливо проступающие на коже морщинки. Больше всего Уэй боялся, что это не что иное, как очередной глупый реалистичный сон. Прикрыв глаза, Джерард со всей силы ущипнул себя за запястье. Картина в виде одинокого седого волоска никуда не пропадала. Это не было сном. Не сводя шокированного взгляда с отражения, юноша отошел к стене, сползая по двери и тихо плача от счастья. Спустя более полувека Джерард Артур Уэй отныне перестал быть бессмертным.

***

Конец ноября. Тонкий слой снега, будто сахарная пудра, покрывал улицы городка. Снег в Италии был настолько большой редкостью для местных жителей, что прохожие ни на секунду не переставали дивиться чуду природы. Джерард прогуливался мимо витрин маленьких магазинчиков. Сейчас у всех работников галереи был обеденный перерыв, и Уэй направлялся в ближайшую кофейню. Потянув на себя деревянную резную дверь кремового цвета, парень не заметил, как случайно столкнулся с выходящей из помещения фигурой. Спустя мгновение руки незнакомца обвили талию Уэя, как можно крепче прижимая к себе хрупкое тело, а макушка парня оказалась в районе ключиц Джерарда. Губы брюнета оставили смазанный и пылкий поцелуй на бледной шее, после чего незнакомец отстранился. — Фрэнки? — Привет, Джи. — Парень одарил Уэя нежной и радостной улыбкой. — Наконец-то я нашел тебя! Представляешь, я такой дурак! Забыл дать тебе свой номер телефона. Как же я все это время разрывался от тоски по тебе! — Я давно хотел сказать тебе, Фрэнки… прошу, только выслушай меня. Я не силен в итальянском, но надеюсь, что пара месяцев, проведенных в обнимку со словарем, не прошли даром. Собравшись с духом и незаметно скрестив за спиной два пальца на удачу, Джерард выпалил на одном дыхании: — Io sono così annoiato a te, Frankie! Donata a te spilla — lʼunica soluzioni che funzionavano mi da il pazzo di solitudine. Io… ho pensato a te ogni giorno e ogni notte… (1) Художник запнулся, оборвав заготовленную заранее пылкую и сбивчивую речь. Уэй хотел сказать что-то еще, но чувство растерянности сдерживало этот порыв. Чужая ладонь заботливо легла на его собственную, едва ощутимо поглаживая в приободряющем жесте. — Все хорошо, тебе нечего бояться. Я выслушаю все, что ты мне скажешь. «Будь что будет», — подумал юноша и, не успев опомниться, выдал: — Sembra, io ti amo, Frankie, (2) — после чего закрыл лицо руками, боясь удостоить собеседника хотя бы кратким взглядом. Ведь парень разозлится и, чего доброго, развернется и уйдет от него навсегда. Этого Джерард не смог бы выдержать ни при каких условиях. Только не сейчас, когда его жизнь начала налаживаться, а сам он, к большому для себя открытию, пополнил ряды обычных смертных. — Посмотри на меня. — Руки Фрэнка медленно проскользнули через его собственные и аккуратно оторвали ладони Уэя от заплаканного лица. — Ты не сказал ничего предосудительного. В твоих искренних чувствах я не вижу ничего постыдного. Потому что я тоже люблю тебя. Я понял это, когда целых два месяца провел вдали от тебя. Я так привык к нашим совместным вечерам, что не успел опомниться, как ты стал для меня чертовски дорог. Как мы стали друг для друга чем-то большим. Не давая Уэю возможности осознать только что услышанное, Фрэнк резко притянул Джерарда к себе, чтобы затем с благоговейным трепетом смять влажные соленые губы своими. Этой осенью происходило что-то поистине невероятное. На узких улочках Италии разыгралась самая настоящая метель. Но жителей маленького городка совершенно не пугала эта невинная погодная шалость. Все так же спешили по своим делам, время от времени поднимая взоры, дабы поглядеть на летающих белых пчелок над их головами. Маленькие хрупкие снежинки прилипали к окну неприметной кофейни, укрывая от посторонних глаз полный нежности и сокровенной близости поцелуй двух незнакомцев. Это был первый на памяти юношей снег в Портофино. Такой же первый и чистый, как их любовь.