Портофино, Италия. Наше время
Сентябрьское небо встретило художника своим первым проливным дождем, и, конечно же, в таком случае ни о каком рисовании не могло быть и речи. Однако сей факт нисколько не расстраивал Джерарда. Юноша, в отличие от негодующих о «мерзкой скверной погодке», не в пример им радовался дождю, преклоняясь перед ним как одним из самых необычайных явлений мира. И если редкие прохожие называли это «очередным капризом природы», то Уэй сравнивал прохладную живительную влагу со слезами белокурых ангелов. Каждый раз, когда начинался ливень, Джерард полагал, что это не что иное, как плач посланников неба. Будто чем-то опечаленные, они несли свой зов толпе, в надежде, что хотя бы одна живая душа внемлет их тревожным молитвам. Может, так оно и есть, а может, сие суждение — лишь разыгравшееся воображение молодого художника, одиноко шагающего по набережной Портофино… Расположившись под кроной ветвистого кедра, который вопреки остальным деревьям вовсе не желал расставаться с малахитовым одеянием, Джерард Уэй извлек из кармана толстый потрепанный блокнот. Тонкими пальцами цепляясь за странички и бережно перелистывая одну за другой, юноша будто заново открывал для себя пожелтевшие от времени изображения почти шестидесятилетней давности. Рисовать никак не получалось — казалось, муза покинула своего художника, забрав с собой все вдохновение. Такое случалось с Уэем далеко не впервые, и каждый раз Джерард знал, что просто нужно подождать. Что вдохновение — весьма своенравная особа, и если он не в силах его отыскать, то пусть вдохновение само найдет художника. Рука юноши уже было потянулась за тем, чтобы безжалостно смять прекрасные яхты и пестрые трехцветные домики, застывшие на страницах в виде неоконченных эскизов, как вдруг что-то привлекло рассредоточенное внимание брюнета. На противоположной скамье послышалось суетливое шуршание, что заставило Уэя оторваться от критичного созерцания рисунка, дабы взглянуть на нарушителя спокойствия. Им оказался парень лет двадцати, одетый в легкую бежевую ветровку, а на его ногах были черные брюки и черно-белые летние Конверсы. Пальцы юноши крепко сжимали рукоять намокшего зонта, не давая последнему устремиться в объятия порывистого циклона. Непринужденным жестом откинув челку со лба, незнакомец погрузился в чтение книги, мирно покоившейся у него на коленях. Подлинное любопытство тотчас же взыграло в душе Джерарда, ведь далеко не каждый день встречаешь человека, поистине увлеченного этим, как может показаться на первый взгляд, заурядным делом. Юноша прекрасно помнил то далекое время, когда, будучи небогатым уличным художником, он только и делал, что рисовал на свежем воздухе. Парень буквально дышал Монмартром, впитывая в себя аромат парижского солнца и благовоние цветов на парковой аллее. Именно тогда люди, сидящие в тени деревьев и непринужденно перелистывающие белые хрустящие странички в твердых переплетах, не были для него сверхценной редкостью. Чего не скажешь о поколении наших дней. Прохожие постоянно куда-то спешили, опаздывали и попросту не замечали того, что творится вокруг них самих. Люди тешат себя тем, когда думают: в их запасе вагон и маленькая тележка времени. Многое успеется, они еще обязательно насладятся прелестями диковинки бытия. Только вот жизнь не даст тебе отсрочки — сколько ни проси. Невозможно отрицать: она всего лишь скорый поезд, несущийся по рельсам шансов и событий. Здесь билет в один конец, на одну поездку. И, будучи неразумными, люди попросту пропускают поистине нужные остановки. То ли из-за страха неудач, то ли от неверия в счастливый случай… «Парадокс, — думал иногда Уэй, — бессмертный рассуждает о скоротечности бытия! Но, быть может, оттого и рассуждает, что спешить ему некуда. Не единожды хотелось мне порвать в клочья свой билет, выпрыгнуть из вагона, разбившись о рельсы, от знания того, что не дойти мне до конечной. Но нет, поезд продолжает двигаться, и я движусь вместе с ним… О, великие муки бессмертия!» За время, проведенное в отнюдь не радужных размышлениях, Джерард не заметил, как на девственно чистом листе начали проявляться не знакомые, но отчего-то родные сердцу черты. Прямой, слегка курносый нос, подрагивающие от холода чувственные губы, изящные четкие брови и потрясающей глубины глаза. Даже Уэй, посвятивший свою долгую жизнь такому мастерству, как живопись, не мог дать однозначного названия цвету глаз юноши, сидящего напротив него. Его аура окрашена в оттенки листвы отцветшего орешника. Много листвы… Джерарду вспомнились слова гадалки, встреченной им однажды на Монмартре в далеком 1956-м. Слова, не выходящие из головы даже тогда, когда он спал беспробудным усталым сном. Они измучивали душу, раз за разом переворачивая мир нестареющего художника. Он уже отчаялся поверить, как осознание яркой вспышкой поразило его изнутри. Орешник! Ну конечно же! — Можно мне присесть рядом с вами, сэр? — вежливый бархатистый баритон зазвучал над самым ухом. — У реки слишком холодно. Теплые глаза орехового оттенка смотрели мягко и доброжелательно, а пухловатые губы растянулись в скромной дружелюбной улыбке. С минуту Джерард пребывал в легком шоке от того, что предмет его мыслей вот так материализовался рядом с ним. — Да, конечно, — спохватился Уэй, поспешно захлопывая блокнот с цветным наброском, и двинулся немного вправо. — Присаживайтесь, вы не потесните меня. — Здесь уютно, — спустя некоторое время промолвил парень, поначалу устремляя взор на серо-свинцовое дождливое небо, а затем переведя его на Уэя. — Я вам не мешаю? — Нет, что вы, — юноша смущенно улыбнулся, по-прежнему прижимая к себе драгоценный блокнот, чувствуя, что сердце бьется в груди, словно загнанная лань. — Вы художник? — незнакомец кивнул на альбом в руках Джерарда, на что тот лишь коротко кивнул. — Можно мне посмотреть? Сердце парня ухнуло вниз и скрылось где-то в пятках. Что делать?! Уэй не мог дать ему свои рисунки. Что будет, когда, с энтузиазмом листая одну страницу за другой, парень нечаянно натолкнется на изображение самого себя, читающего книгу? Художнику не избежать расспросов. Он мог бы солгать. Сказать, что черпал вдохновение на дне необычных медовых глаз. Это прозвучало бы нелепо и даже дико — Уэй сам это знал. Своим несносным бредом он мог запросто сойти за сумасшедшего и тем самым оттолкнуть юношу. А что насчет правды… Джерард толком не понимал, отчего получилось так, что на потрепанном желтом листе появилось лицо загадочного незнакомца. — Извините, я не могу. Мои эскизы не окончены и… — юноша чувствовал, что начинает покрываться румянцем, все больше путаясь и забывая слова. — Как-нибудь в другой раз. — Хорошо, — ответил брюнет, улыбаясь, как и прежде, а Джерард мысленно дал себе затрещину. Какого лешего он ляпнул про «другой раз»? Ведь это первый и последний вечер, когда он видится с этим парнем. Как бы печально это ни звучало. И даже слова прорицательницы не вселяли в него уверенности. — Что читаете? — задал вопрос художник, поспешив уйти от щекотливой темы. — «Ромео и Джульетта», — пробормотал юноша, бросая взгляд вскользь на обложку, в то время как Джерард, забыв напрочь о смущении, неприкрыто любовался опущенными, слегка закрученными кверху ресничками парня. — Вот готовлюсь к завтрашней репетиции в театре. И да, было бы неплохо перейти на «ты». Мы вроде бы примерно одного возраста, да и мне так удобнее. Как считаешь? — Ладно, — Джерард почувствовал себя гораздо раскованнее, преодолев этот не значительный, но все же существенный барьер в общении. — Ты играешь Ромео? — Да, только получается у меня скверно, — брюнет усмехнулся, обнажив перед парнем белоснежную непревзойденную улыбку, отчего сердце художника так некстати затрепетало, а сам он потихоньку осознавал, что безвозвратно попал в сети умелых чар притягательного незнакомца. — Вот послушай. Прочистив горло, юноша продекламировал:Ах, если бы глаза ее на деле Переместились на небесный свод! При их сиянье птицы бы запели, Принявши ночь за солнечный восход. Стоит одна, прижав ладонь к щеке. О чем она задумалась украдкой? О, быть бы на ее руке перчаткой, Перчаткой на руке!
— Это… это было здорово! — прошептал Уэй, не сводя по-детски восторженных взглядов со своего визави. — Ты отлично владеешь французским, а твое произношение почти идеальное. — Сочту за комплимент. Моя бабушка французская эмигрантка. Именно она взрастила во мне сильнейшую привязанность к этому певучему, тягучему, будто сладкий мед, языку. Языку любви. Но итальянский я знаю не чуть не хуже, il mio piccolo dagli occhi verdi Swan (1). — Что, прости? — Джерард склонил голову набок, находясь в полнейшем недоумении. — Sei così dolce e fragile, che non posso associare a chiunque altro (2). — Было видно, что брюнету нравилась эта невинная игра, в которой он одерживал явную и безоговорочную победу. Ведь его собеседник не понимал ни слова. — Повтори еще раз и на французском, пожалуйста. Я тебя не понимаю, — отчего-то начал смущаться юноша. — Sei così bella, il mio ragazzo (3), — шепнул напоследок Фрэнк, после чего хитро поглядел на художника и бесцеремонно рассмеялся. — Не бери в голову весь итальянский бред, что я тебе говорю! — Я тут понял одну вещь… — Джерард замялся, не зная, как лучше сказать. — Мы с тобой уже около часа беседуем в тени этого прекрасного зеленеющего кедра, а я до сих пор не узнал твоего имени. — Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет. Зовут меня Антуаном, Педро или Силенцио. Неужели тебе настолько важно, как звучит мое имя, сколько в нем букв и слогов? Что, если оно содержит всего одну-единственную букву? — Тогда я буду звать тебя именно так. Потому что мне хочется знать имя человека, вызывающего мою безграничную симпатию. — Фрэнк, — промолвил юноша, протянув ладонь в приветственном жесте. — Меня зовут Фрэнк, и, кажется, ты только что признался, что я тебе импонирую. Ты мне тоже очень нравишься, эм… — Джерард, — подсказал Уэй, понимая, что тем самым разрушил все существующие перед ними преграды. — Почему ты заговорил со мной на французском? Я вполне мог оказаться одним из сотни проживающих здесь итальянцев. — Ты не похож на итальянца. Уж извини, но такой молочной кожи я не встречал ни у одного из представителей этой страны. И я почему-то чувствовал, что ты меня поймешь. С тех самых пор, на протяжении двух с половиной недель, парни встречались на том же самом месте. Никому из них и в голову не приходило сменить место встречи. Только тут, под старым раскидистым кедром, и никак не иначе. С каждым днем Джерард чувствовал: с ним что-то определенно происходит. И хотя было сложно понять, что же именно, он ощущал это каждой клеточкой своего тела. Будто вместо сердца ему пересадили солнечный луч, и теперь он рос у парня внутри, помалу увеличиваясь в размерах и согревая организм своим теплом. Когда художник все же решился продемонстрировать Фрэнку свой рисунок, то услышал в ответ слова: «lʼottava meraviglia del mondo»(4). И хотя Джерард не мог догадаться, что же значила эта фраза, однако то, с каким воодушевлением произнес ее Фрэнк, заставило целый рой бабочек ожить и порхать внутри Уэя. Парень испытывал необъяснимую, почти магнетическую привязанность к брюнету с доброй искренней улыбкой. Целая гамма разнообразных чувств брала начало в его сердце, проскальзывала по рекам вен и отражалась на бледном великолепном лице. Бескрайнее уважение, глубокая симпатия и даже тихое молчаливое восхищение не могли остаться незамеченными. Однако молодой художник не осмеливался признаться себе, что иногда в нем пробуждается нечто другое, совсем иное. Гораздо большее, нежели чем просто дружба или привязанность. Больше всего на свете Джерард Уэй боялся предположить, что бесповоротно влюбился в эти очаровательные цвета увядающего орешника глаза.