Бежит Койот Брэдли

　　Они добрались до края мира в среду. 　　Было в этом что-то ироничное — словно зависли на полпути, словно никогда им не вернуться в начало и не дойти до конца, — но Брэдли того не заметил. Он с восторгом гонялся за северным сиянием и махал ему своей белой рукой, чтобы оно знало: танцевать в небесах ему не впервой, и он не прочь повторить. Даже Джек, почти не скидывающий свою рыжую шкуру, приободрился и рисовал в снегу цепочки следов, чтобы звёзды смотрели на узоры и смеялись. Кому не нравились звёзды? 　　Ольга расправила крылья и нарезала ледяной воздух тонкими слоями, чтобы тот сыпался вниз, как стекло, и звенел так же. Только Дуэйн застыл на дороге мрачной тучей. Куда уж до нему грозовым птицам! 　　Снежок прилетел ему прямо в лицо. 　　Волк стряхнул его рукой, которая казалась тяжёлой, как целый мир, и тут же увидел перед собой улыбающееся от уха до уха лицо Койота. 　　— В прежние времена реакция у тебя была получше! — заявил он и кивнул в сторону городка, который расстилался меж белых гор как водяная проталина с опавшими листьями. — Скоро привал! 　　Волк фыркнул и приподнял плечи. Ему не было холодно. Смерти вообще редко было холодно, или жарко, или голодно. Но вот страх — страх всегда был постоянным спутником. И его, и его сестры. 　　В начале времён они были слишком самонадеянны, а теперь — слишком опустошены. Они шли по следу из тел — Бизонов, звёзд, Пауков и Воронов, — а в конце такого может ждать только одно. Джазовые переливы надвигающегося конца. И неизвестный враг. Неизвестный ли? 　　Он знал их слишком хорошо, чтобы быть посторонним, и Дуэйн перебирал в уме каждый полученный шрам. Кто мог желать им конца? Кто мог желать конца всему миру? Знал ли этот враг, что вместе со смехом Койота могут оборваться последние струны теории, и Вселенная рухнет под своим весом? Верил ли он в это сам? 　　Волк не знал. Становясь Смертью, не приобретаешь знания о мироустройстве. Всё остаётся прежним — меняешься только ты сам. 　　Катрина оставила их на границе — с чертами разного рода у неё были странные отношения. Она любила перекрёстки и пересечения, таверны у дорог и путников, уставших и жаждущих выпивки, еды и слов, с лёгкостью перепрыгивала любые ограничения, шелестя цветастыми юбками. Приподнимала занавес — не железный, и на том спасибо, — и выпускала мёртвых в мир и живых в смерть. Иногда на день, иногда на неделю. Иногда — до того времени, пока не рухнет Мироздание. Иные мертвецы были такими живчиками, что не удержишь ни туманом, ни костьми, ни обещаниями вечных блаженств. Иные живые торопились поскорее убраться из своего мира, но не навсегда —не были готовы. Что ещё с такими поделать? 　　Никто не удивился, когда Катрина осталась спорить с таможенниками, размахивать костлявыми руками, обвинять бедолаг в том, что не смотрят ей в глаза — поди посмотри, когда и глаз-то никаких нет. У неё была слабость к нелегалам. И Брэдли даже мог простить им, что они бегут в страну кленового сиропа, подальше от старой жизни, самих себя и блинчиков. Себя они, конечно, пронесут через металлоискатели, но кому-то может и повезти. *** 　　Ольга снижается кругами: крошечная мишень в тёмном небе. Прямо под ней семенит Джек, смешно замирает, подпрыгивает и ныряет в снег с головой, чтобы мгновение спустя вылезти и довольно облизнуться. 　　Волк и Койот замирают на последнем пригорке перед городом: только спустись и пройди мимо таблички, на которой сообщается всё самое важное — численность, название и то, чем знамениты местные улицы. Волк не удивится, если табличка эта будет пуста. Смерть под его языком дрожит и грозится вырваться наружу, как чересчур плотный завтрак. 　　Он поворачивает голову, чуть поднимает руку, готовясь схватить Койота за запястье, чтобы тот, наконец, перестал паясничать, и посмотреть ему в глаза и сказать уже правду. Вот только Брэдли уже серьёзен. 　　Волк не помнит, когда видел его таким в последний раз: не танцором, не рассказчиком, не вечной занозой в заднице, а тем, кто заглянул в бездну и увидел там чудовищ. Брэдли смотрит на городок, лежащий меж гор, как на хрустальный гроб посреди леса, как на цепь, которая удерживает солнце в подземной тюрьме, как на рану, оставшуюся на месте его руки тогда, давным-давно, когда мир был молод, и все они были молоды, и был Лис, и Сова, и Волк, а смерти ещё не было. 　　Волк сжимает руку в кулак и произносит: 　　— Брэдли. 　　Койот вскидывает голову: будь у него уши, тут же прижались бы к голове. Зрачки его на секунду сужаются в звериные, а потом он поворачивается и улыбается нагло и почти торжествующе. 　　— Хорошая попытка, Скала, но не дождёшься. «Дуэйн» всё ещё звучит глупо. 　　Волк перебирает в памяти все имена, которые приставали к Койоту, как мокрые осенние листья. Ни одно нему не подходит. Сова носит нынешнее с таким изяществом, словно оно — бесценный дар, и потому срослась с ним. Лис всегда был Джеком и никогда — кем-то ещё. О себе Волк судить не может. 　　Койот снова переводит взгляд на город, и улыбка его становится тонкой, как ледяная корка на стекле. 　　— Я знаю, что ты охотишься. Знаю, что идёшь по следу. Знаю, откуда твои новые шрамы. 　　Волку не приходится поднимать руку — Койот сам бесцеремонно хватает его за пальцы. На каждом — длинный тонкий шрам, розовый и всё ещё заживающий. 　　— Знаю, потому что они оставлены моей лапой. 　　Дуэйну хочется фыркнуть. Выдернуть руку, наподдать подзатыльник и пойти уже дальше по дороге вовсе не из жёлтого кирпича, хотя их как раз четверо, без мозгов, без сердца и храбрости… и кем тогда это делает его? 　　Но Койот отпускает сам и произносит с серьёзностью, на которую, казалось, не способен: 　　— Вы можете уйти. Вы и так со мной, каждая ваша история, каждый ваш шаг на пути во тьму — этого достаточно. Я знаю многое, но не знаю, что будет в самом конце. Может, вы с Ольгой всё равно придёте по зову службы. Может, я окажусь слишком сильным. Может, мир закончится. А, может, ничего не произойдёт. 　　— Ты бредишь, — выплёвывает Волк меж зубов, чтобы ненароком не расплескать смерть. 　　Он знал бы, если бы сражался с Койотом. Знал бы, если бы тот подвешивал головы Звёзд на верёвках, если бы проламывал грудную клетку Ворону, если бы рвал арты Барона. 　　— Не оглядывайся, Дуэйн, — в глазах Койота снова золото и узкие зрачки, но смотрит он не на Волка, смотрит он куда-то за… 　　Волк оглядывается. 　　И видит Тень. *** 　　Однажды давным-давно Койот танцевал со Звездой. 　　Она была ослепляюще яркой и такой сильной, что тащила его по небесам и вела в танце. И она же оторвала ему руку. 　　Она осталась там, в ночных небесах, когтистая лапа, окружённая тьмой. Она питалась ею, росла и пыталась снова стать целой. Хватала всё, до чего могла дотянуться — неважно, мёртвого, живого или чужого, — и безжалостно поглощала. 　　Так круг завершился, и из безумного смеха вселенной появился Койотов Тень. 　　Любая другая тень хотела бы занять место своего хозяина. Но Тень Койота… Тень Койота хотел, чтобы всё закончилось. 　　Все тени, все звёзды, все боги… все истории, которые с такой лёгкостью слетают с койотова языка, заменяют ему деньги, друзей и любовь, заменяют руки, и ноги, и голову. Заполняют пустоту внутри него — Тень лучше других знал, как она страшна, эта пустота. 　　И Тень хотел, как лучше. Потому что если не будет ничего, то не будет и всего ужасного, всего кроваво-тёмного и непростительного. Вроде смерти. Или одиночества. 　　И Тень плёл последнюю историю — из дорог и крови, — и она походила на паутину, на электрические провода и на следы койотовых лап. Плёл её надёжной: чтобы все пути вели к концу мира, и чтобы Койот не пришёл один. Он ведь на самом деле врал, что любит быть один. 　　Тень оторвал хвост Зелёной Лисице и повесил его себе на пояс. Обманул Опоссума. Насмерть. Заглянул в пустые глазницы Катрины и расколол её череп, оставив одну его половинку по эту стороны границы, а другую — по ту. 　　А теперь он стоял позади Койота и смотрел, как даже Смерть пытается его защитить. И улыбался. *** 　　Ольга падает на него с небес, и он только раз взмахивает лапой — той самой, — и когти Совы высекают на его шкуре искры. Крылья её забывают, как летать, страницы её истории сгорают, и она совсем по-звериному ухает и уносится прочь, непомнящая саму себя. 　　Дыхание Джека, дыхание самой жизни, почти сшибает Тень с ног. Говорят, никакая история не может побить настоящую жизнь. Но вот, смотрите-ка, белый кончик рыжего хвоста больше не неуловим, и Тень кидает Лиса о снежный наст, как надоевшую игрушку. Всё равно, что с будет с жизнью. Всё равно, что будет со смертью. 　　Ещё бы последних не было так много. 　　Волк вырастает на его пути скалой — и разве это не смешно? 　　У него под языком — смерть. И почему до сих пор не подавился? А сколько смертельных поцелуев раздал, пока не понял, что это плохая идея? 　　Тень кидает ему в лицо небесную тьму: она липкая, как дёготь, от бесчисленных взглядов мечтателей, которые выискивали в ночном небе знаки и предназначения. 　　Тень прижимает Волка к земле, как нашкодившего щенка. 　　— Остановись, — хрипит он, задыхаясь от тьмы, застрявшей в горле. 　　— Нет, — отвечает Тень голосом Койота, и это больно, почти так же, как умирать в первый раз. 　　И Тень смеётся, и мир сотрясается от его хохота. Где-то играет джаз. 　　А потом выходит Койот. 　　В его битвах всегда сражаются другие. Не потому, что он этого хочет: если представить Койота полководцем, в регалиях и дурацком шлеме, надорвёшь живот. О битвах ему не говорят: уходят на закате и сражаются с тьмой, чтобы утром вернуться и молча послушать привычные истории и привычный смех. О битвах ему не говорят, но он всё равно узнаёт о них: по шрамам и молчанию, которое бывает красноречивее иных песен. 　　Он выходит: босиком, в пыльных штанах и рубашке с оторванным рукавом, с растрёпанными волосами. 　　— Италапас*, — выталкивает из себя Волк вместе со смертью, которая гремит на его зубах и рвётся наружу — вдруг ей удастся пожрать весь мир? 　　Тень проводит правой рукой — рукой, когда-то принадлежавшей Койоту — по волчьим шрамам, и каждый вспыхивает старой болью, забытой и запёкшейся. Волк привык к боли, но не к такой: ему кажется, что ещё чуть-чуть, и шрамы вспыхнут сверхновыми, и из каждого родится не просто история, а целый мир. Он вдруг думает, больно ли было рождаться Вселенной, выходить из вечности подобно Аматэрасу** из пещеры — из любопытства, потому что кто-то заливисто смеялся и, может, танцевал так, как никто до него не танцевал. 　　— Плохой охотник, — шипит Тень. — Становится добычей. 　　И Волк ловит в пятнах агонии мысль, что бороться с неизбежностью, идя ей навстречу — ещё глупее, чем проглотить смерть. Ещё глупее, чем похваляться своими шрамами издалека. Ещё глупее, чем защищать Койота. 　　Он словно бы не замечает никого вокруг: почти ленивый, расслабленный, словно зашёл в знакомый бар и сейчас изольётся очередной небылицей. Словно крылья Совы не изломаны, словно Лиса не поймали за хвост, словно Волк не захлёбывается смертью. 　　— И кем ты должен быть? — спрашивает Койот насмешливо, словно ждал этой встречи с начала времён, и прежде, чем Тень, выросшая из его руки, его ненависти, его беспечности и его глупости, успевает ответить, добавляет. — Иоаллой***? И пришёл покарать преступника? Может, Ицтли***? И должен выпустить кровь на голодный алтарь? 　　— Я пришёл со звёзд. Выплыл из ночного океана и… 　　Но Койот продолжает, словно ничего и не слышал: 　　— Для Иицтлаколиуки*** не хватает чего-то… ещё бы понять, — он щёлкает пальцами пару раз и выдаёт. — Ну да, точно, тогда бы валом валил от тебя пар! И все эти льдистые треньк-треньк...Спецэффекты, знаешь ли, очень важны! 　　Тень разжимает когти койотовой руки, и Волк тонет в снегу. 　　— Пришёл конец мира, каким ты его… 　　Койот начинает насвистывать какую-то мелодию — ей место на беззаботной прогулке, — и подпрыгивает в такт. Опускает на секунду голову, ловит взгляд Волка, и тот ждёт, что Брэдли улыбнётся своей озорной улыбкой — потому что у его всё схвачено, и всё будет в порядке, и мир не закончится. Но глаза Койота серьёзны, и губы искажает ненастоящая — кажется, впервые на памяти Дуэйна — улыбка. 　　Брэдли наклоняется в шутливом поклоне и протягивает Тени руку — ту, что подарили ему звёзды, белую даже на фоне окружающих снегов. 　　— Станцуем? 　　И лицо Тени расплывается в страшной улыбке. 　　И здесь, на краю мира, Койоты начинают танцевать. _________________________________________________ *Италапас-койот - северо-американский демиург, койот, сидевший на дереве посреди океана, уронивший вниз песок, ставший землёй, и помогший создать первых живых существ. **Аматэрасу - японская богиня солнца, которая однажды спряталась в пещере, обиженная своим братом, и богам пришлось проявить хитрость, чтобы выманить её наружу. Боги повесили перед её пещерой зеркало Тама-но-я-но микото и поставили пустой котёл, на котором стала танцевать богиня Амэ-но-удзумэ-но микото. Все боги захохотали, чем настолько удивили Аматэрасу, что она выглянула из своей пещеры. На вопрос о том, что происходит, боги сказали ей, что нашли ещё более великую богиню, чем Аматэрасу, и веселятся в честь этого. В качестве доказательства они показали Аматэрасу зеркало. Ещё более удивлённая, Аматэрасу стала выходить из пещеры, и спрятавшийся рядом с пещерой Амэ-но тадзикара-о-но микото вытащил богиню окончательно. ***это всё воплощения ацтекского бога Тецкатлипока и его двойственной природы. Он был северным холодом и звёздами, а был вулканами и солнцем первой эпохи. Иоалла-Ээкатль ищет под покровом ночи преступников, чтобы наказать их. Ицтли – жертвенный нож. Иицтлаколиуки – как раз звёздный бог холода, льда и наказаний в целом.