Бежит Койот Брэдли

На исходе лета, когда небо и все моря в мире сливались в единую, пропитанную воздухом серость, Койот навещал Барона. Его можно было найти спящим в поле синих цветов — любых, лишь бы пахли «сном» — или смотрящим на стаи заблудившихся птиц, или у крошащихся жёлтых скал. Он говорил, что скалам известно гораздо больше, чем любым другим его знакомым; на отвесных каменных полотнах тянулись ввысь города, забирались всё выше и выше — в конце концов, они, как и всё остальное, разрушатся под ветром и водой. Любой цивилизации придёт конец. Особенно той, которая так беспечно распоряжается всем тем, что предназначалось вовсе не ей одной. Барон рисовал на жёлтых скалах синей краской, которую делал сам, из ветра в ущельях, цветов, застревающих между костьми, и выпавших из открытого окна автобуса желаний. Удивительно, как часто люди — да и нелюди тоже; их немало теперь ездит междугородними рейсами — вот так, по неосторожности, выпускают свои мечты из рук. Они, конечно, не пропадают насовсем, потому что нельзя вот так просто уместить целую мечту в одну мысль, или сжать в кулаках, пусть и двух, или четырёх, если ты — забрёдший далеко от дома аватар, или шести, если ты — обманщик со стажем и самый лучший исполнитель джаза в том месте и времени, в которых остановился. Барон рисовал тех, кто приходил к нему во снах: а гостей у него обычно немало. Любой считает своим долгом хоть раз в жизни присниться Барону. А он и рад: любит гостей, как любой уважающий себя художник-предсказатель. В левом глазу у Барона была любовь: она пылала ярче солнца и могла ослепить любого неосторожного зрителя. Этот глаз он всегда держал открытым, на всякий случай, ведь любовь, как известно, поражает внезапно, тут уж никак не уследишь. Можно посмотреть на море и мгновенно влюбиться в эти бирюзовые волны и далёкую голубую даль, можно увидеть, как кто-то точно так же влюбляется в то же самое море, и на самом деле совершенно неясно, что же из этого лучше. Правый — был глазом хищника. Стоило ему сощуриться и улыбнуться, и ты уже не в силах пошевелиться — как кролик перед питоном. Этим глазом Барон научился мастерски отделять добро ото зла — в самых маленьких объёмах, конечно, потому что, как известно, в мире они в чистом виде почти не встречаются — а также усмирять дикие помыслы и неуместное поведение. У Барона был и третий глаз. Вырезанный костяными иглами одного бога, который читал по паутинам судеб и ткал препятствия на пути смертных. Из-за этого третьего глаза и прозвали Барона Карточным. Он не умел играть в покер или в «сундучок», никого не оставлял в дураках, зато мог прочесть по паутине вашей жизни, разложив потёртые карты, которые хранил в кармане фиолетового пиджака. Еле заметное движение костлявыми пальцами, яркие рубашки больших карт с оторванными или загнутыми углами, и перед вами — пять карт, или три, или всего одна, или столько, сколько попросится в бароновы руки. Никаких Башен, в которые ударяет молния, никаких Смертей, Дьяволов и Дураков: одни только кости, яркие, цветастые, с орнаментами вокруг пустых глазниц. Выпал Додо с клюшкой — фламинго на фоне выкрашенных в кроваво-красный роз — жди того, что жизнь твоя перевернётся или твоя королева закричит «Голову с плеч!», или сюрпризов, о которых ты не просил. Выпала стая лебедей — с призрачными крыльями, ровно двенадцать — жди превращений, верности, семейных драм, или волдырей от крапивы, или приглашения в Ватикан на место Папы или хотя бы одного из его советников. Выпали скелеты деревьев, переплетающиеся то ли в клетку, то ли в карету, то ли в тюремную клетку — жди судебных запретов, или штрафов, или повышения, или, может быть, тёмной ночи, когда будешь возвращаться домой через парк и отыщешь на дереве огромную клетку, а в ней — маленькую девочку, которую ни за что нельзя выпускать. Барон никогда не предлагает вам погадать: раз уж свела судьба ваши дороги в одну, то она же и предоставит случай: тёмную барную стойку, или плед на траве, или приборную доску, куда можно будет кинуть несколько карт рубашкой вверх. Бывало и так, что Карточный Барон даже не тянулся к карману, чтобы достать свои полные костей карты. И даже он сам не мог объяснить причины такого поведения. И, конечно, Барон никогда не раскладывал рубашками кверху судьбу богов или зверей, чей смех сотворил Вселенную. Даже если его очень хорошо просили. А Койот Брэдли, который засмеялся в самом начале времён, да так, похоже, и не заткнулся, умел просить. Он навещал его только раз в год, чтобы не давить и не надоедать, не наблюдать лишний раз за коллапсом наскальных цивилизаций или цветущими меж усов Карточного Барона васильками. В тот год, когда на жёлтых скалах не осталось места, Брэдли пришёл к Барону в начале осени, когда небо и море окончательно слились в единое серое целое, чтобы так перезимовать. У Барона меж зубов торчали высохшие синие цветочки, в правом его глазу таился зверь, в левом горело пламя, а в третьем зияла бездна, которую Койот прежде никогда не видел. — Сегодня, — сказал Барон. — Мои карты хотят с тобой говорить. В другой раз Брэдли захлебнулся от радости, закрутился волчком, покатался бы в жёлто-синей пыли, оставшейся после местного апокалипсиса, и завыл так громко, что звёзды услышали его даже днём и тут же пустились в пляс. Но лето закончилось, и та осень, что пришла на его смену, была слишком по-медному тяжёлой, слишком наполненной смертью, и совсем не той, которая никому не грозила, пекла калаверы и пела под звуки гитары и маракасов. Койот только кивнул, закатал рукава своей клетчатой рубашки, присел на землю, поджав под себя хвост — чтобы было больно и чтоб помнил, что всё вокруг нестрашный сон — и уставился на покрытые травяными узорами карточные рубашки. Барон перемешал свои карты, зажмурив все глаза, кроме левого. Выпавшую карту он положил на колено Койоту картинкой вверх, и Брэдли увидел в ней весь мир, похожий на лес, и лес, похожий на весь мир, и пустыню, и гитары, и звёзды, и цирковые артистов, и мелькнувший среди зарослей травы хвост, белый на конце, и последним — синий огонь в чьих-то глазах. Потом Барон зажмурил все глаза, кроме правого, и Койот увидел тьму, настоящую, вовсе не чёрную, а совсем пустую, и в ней — совиные крылья, и волчьи клыки, и смыкающиеся над мокрой шерстью воды, и много-много чужих смертей, которые не смог остановить. И, наконец, Барон зажмурил все глаза, кроме того, что был во лбу, и вытащил карту, и положил её рубашкой вверх, на которой зелёные побеги и цветущий летний луг вдруг сменились осенним пожаром, золотом листьев и алыми каплями рябины. — Эту карту возьми с собой, — сказал Карточный Барон, открывая глаза, — Она сама так захотела, так кто я такой, чтобы ей помешать. Брэдли посмотрел на карту — так пристально, что, казалось, он уже смог разглядеть, что она в себе скрывает. А потом взял её мягкой лапой, стараясь не задеть когтями, и положил в пыль обрушившейся цивилизации. Не сказал ничего — встал, кивнул Барону в знак прощания — и отправился рассказывать сказки, торговать своим голосом, балагурить, пить, есть и танцевать всю ночь напролёт, пока не пропоют петухи. Карточный Барон тоже поднялся, отряхнул свой яркий фиолетовый костюм, поправил оранжевый галстук на бирюзовой рубашке и поздоровался с Волком, которого принёс северный ветер сразу после того, как исчез Койот. Потянулась когтистая лапа, которая ещё совсем недавно бережно обнимала за плечи мёртвых, утешая и направляя, к лежавшей в пыли карте, а Барон цокнул громко языком. — Как ни стыдно Смерти подсматривать в чужие судьбы. — Не стыдно, — прохрипел Волк, переворачивая карту босой ногой, покрытой шрамами. — Коли своя давно остановилась. — Ну и что, — усмехнулся Барон. — Видишь что-нибудь? Клацнул пастью Волк — той, в которой носил смерть для богов, героев и всего невидимого народца — и Барон увидел вдруг открывшимся третьим глазом день, когда умрёт. Он был похож на все остальные дни, и это его несказанно обрадовало. — Тебе, — прищурился Карточный Барон и развёл руками. — Не могу карт разложить. Приходи с сестрой. Может, тогда… — Не нужны мне твои карты, старик, — рявкнул Волк и почувствовал, как заворочалась под языком его липкая, солёная неизбежность. — Не за тобой пришёл. Так и разошлись. А карта Койота осталась лежать в песке вместе с двумя другими, и ни на одной из них не было костей, потому что в судьбе Брэдли были судьбы всего мира. А ему ещё не скоро придёт конец.