Wiatr we wlosach

Так нельзя. Нельзя любить битвы, я же знаю. Только ничего не могу с собой поделать, — мне нравится то молчаливое и тревожное ожидание перед каждым боем. Всякий раз я ужасно волнуюсь и воображаю десятки вариантов плохого конца, всякий раз боюсь, что-либо я, либо Польша не выйдет живым, всякий раз пытаюсь убедить себя, что можно было попытаться решить всё мирным путём, хотя уже слишком поздно. Но я до сладкой боли любил тот час, когда мы тщательно осматривали доспехи и второпях затачивали клинки. Любил, потому что Польша всегда пел, когда точил свой меч. И пел только о добром и светлом, вселял в моё сердце надежду и не давал этому страшному ожиданию сломить дух. И сейчас, зная, что новый враг может оказаться гораздо сильнее, чем мы предполагали сначала, я невольно заслушался, чисто машинально продолжая распрямлять оперение на стрелах. А Феликс напевал, иногда посвистывая, и отбивал задорный ритм пальцами по щиту. Длинный меч, и без того острый — я пару раз видел, как он этим вполне грозным оружием подравнивал себе локоны — лежал рядом и ждал, когда его владелец соизволит им заняться. Но вот мотив кардинально изменился, ритм стал совершенно чётким и немного непривычным, а улыбка на губах поляка мгновенно пропала, прикрытые глаза зажмурились, будто от переживаний. Gdy emocje już opadną Jak po wielkiej bitwie kurz Gdy nie można mocą żadną Wykrzyczanych cofnąć słów Я невольно заслушался, очарованный ещё молодым голосом, который всё же пытался явить миру изящную хрипотцу. Он никогда не пел эту песню. Никогда не пел песен, похожих на неё. И я не знал, стоит ли считать это каким-то предзнаменованием. Czy w milczeniu białych haniebnych flag Zejść z barykady Czy podobnym być do skały Posypując solą ból Jak posąg pychy samotnie stać Кажется, он даже частичку себя вплетал в каждое слово, чего я не замечал за ним раньше. Да и кто знает, из каких глубин его души рождается этот мотив?.. Где-то во дворе небо покрывалось угрюмо-серыми тучами, а Феликс всё так же пел, вслепую затачивая меч и поправляя крылья на панцире. Наконец он в последний раз топнул ножкой, быстро отвернулся, а после открыл глаза и совершенно привычно улыбнулся, протягивая в мою сторону руки: — Лит, ты чего, типа, застыл? Сейчас я, скорее всего, выглядел точь-в-точь, как Австрия, на глазах у которого скрипка превратилась в гремучую змею и уползла ломать любимые розы в саду. Хихикая в кулак, Польша взъерошил мне волосы и прикрыл ладошкой глаза. — Пойдём, нас уже заждались на улице. Мне оставалось только идти за ним, пытаясь понять, как настроение может так быстро скакать. Всего минуту назад — такой серьёзный, задумчивый, а уже сейчас — совершенно обычный, пытающийся казаться беззаботным шалопаем. Нет, он никогда не перестанет меня удивлять.