Wiatr we wlosach

— Небо горит, — вздохнул кто-то, да так, что я невольно вздрогнул и обернулся. В нескольких шагах позади стояла босоногая растрёпанная девчушка лет семи, а её крепко держал за руку ещё совсем маленький мальчик. Вероятно, братик и сестрёнка. Жаль, что у меня нет родни… — А нас не сожжёт? — Взволнованно пролепетал малыш. — Не бойся, — улыбнулась девочка, чертя в воздухе перед собой и своим братишкой крест, — Если матушка выставит плошку с молоком за порог, ничего с нами не случится! И они такие же! Ох, почему это так больно и так трудно? Ведь я же стоял перед святым отцом и слушал пение в храме, у меня на шее есть крест, а Польша учит меня правильно молиться. Почему же, зачем всё это? Как бы я ни пытался, часть меня ещё не готова ко всему этому. Или попросту не желает ничего принимать. Часть меня остаётся прежней, суеверной и сомневающейся, и от этого я будто разрываюсь напополам. Больно, больно до ломоты в суставах, а в висках оглушительно стучит кровь. У меня так плохо получается быть таким, как надо! И это так обидно, ведь я ещё молодой, а молодость позволяет приспособиться ко всему. Во всяком случае, так обычно говорят. И Ягайло сказал мне то же самое, когда мы шли в гости к Польше, чтобы заключить союз… А небо всё так же горело, и лёгкие облака на горизонте ежеминутно меняли свой цвет: золотистые, огненные, алые, пунцовые… И где-то среди этого великолепия внезапно появился тёмный силуэт. Всадник. Расстояние обманчиво, а сильная головная боль мешает точно оценить что-либо, но невысокая и какая-то даже тонкая фигурка, гордо восседающая на крепеньком резвом коньке, показалась мне смутно знакомой. Вот она приблизилась, заслонила собой огромное красное солнце, и я смог хорошенько её разглядеть. Да, это действительно был едва знакомый мне поляк. — Эй, Лит! — Кричал он, размахивая соломенной шляпой. — Я тотально спешил к тебе и хотел успеть до ночи! Откуда у этого паренька всегда берётся столько радости и веселья? Он ведь практически мой ровесник, и он точно так же, как и я, уже успел узнать немало горя. Где же он берёт столько сил и энергии, чтобы всё время смеяться и дурачиться? Может, он знает какой-то особенный секрет? Может, стоит попросить открыть эту тайну, чтобы и я перестал грустить? А ещё мне казалось до невозможности удивительным то, что он совершенно не злился из-за прошлого и не вспоминал о том, как мы прежде враждовали. «Забудь, Лит. Это всё равно не вернётся», — говорил он всякий раз. — Ты что, снова, типа, грустишь? — Прощебетал Феликс, бросая поводья своего коня на ветку ближайшего дерева и хватая меня за щеки. Он ужасно любил их трогать. Больше моих щек он любил только мои волосы. — Нельзя всегда быть таким тотально хмурым! — Я не хмурый, а серьёзный, — попытался возразить я, ощущая, как меня прошиб холодный пот. Ясно, снова кто-то крестится и одновременно задабривает местных божков. — И отпусти меня, пожалуйста. Я себя плохо чувствую. — Это из-за того, что ты хмурый! — Вынес вердикт Польша, подняв вверх указательный палец. — Давай я буду тебя веселить! *** Наше прошлое правда было таким, скажи мне? Ты всякий раз пытался меня развеселить, я же — образумить тебя. Я все те детские и юношеские годы, которые мы прожили под одной крышей, пытался тебя понять. А ты не только мешал этому, но и не предпринимал каких-нибудь схожих попыток в ответ, словно вовсе не интересовался мною. Мы жили вместе и в то же время порознь. У каждого была своя воля, хотя ты часто напоминал о главенстве, только я ничего не имел против. Твоё общество меня устраивало, даже если я боялся себе в этом признаться. Мы не были братьями, но отчего-то были близки, только сперва этого не понимали. А потом просто привыкли. Ты стал моей привычкой, а я — твоей, и бесполезно спорить, что случилось раньше. А привычки оказались такими, от которых слишком сложно избавиться. Настолько, что гораздо проще продолжать жить с ними. Таким было наше прошлое, мой милый? Ты пел, готовясь к битве, а я ночами беззвучно и безутешно плакал, потому что пел ты не для меня. И всё равно я умудрялся тебя разбудить, совершенно того не желая, и ты, уткнувшись мне носом в грудь, хотя следовало бы, чтоб это сделал я, вполголоса напевал какую-нибудь донельзя светлую колыбельную. Прости, что я ни разу не ответил тебе тем же. Мне стыдно, ведь мне кажется, что я никогда не смогу сравниться с твоим ангельским голосом и потрясающим мастерством. Были ли мы привычками друг для друга? Я не знаю, ведь я так и не сумел тебя понять. Ни тогда, ни сейчас. Да только для меня ты был чем-то большим, чем-то… Увы, я даже не знаю, остался ли ты им, равно как и то, какие чувства я испытываю по отношению к тебе. Неужели таким и было наше прошлое? Я не буду спрашивать о горьких временах, когда я не только не видел тебя, но и не получал о тебе никаких вестей. Порой я даже не мог предполагать, жив ли ты. Я обещал себе отомстить за всё, что с нами произошло, но так и не смог. А спустя много лет вышло так, что я тебе мстил. За что? За обиду, нанесённую ранее? Или за что-то невыносимо древнее? Не знаю, простишь ли ты меня. Только и я тебя вряд ли прощу. Да, ты хотел, как лучше, а вышло, как всегда. А ещё ты не думал, что я стану противиться твоей воле. Наше прошлое было таким, да? О, почему я у тебя это спрашиваю?.. *** — А помнишь, как мы когда-то точно так же стояли в костеле, будто на венчании? — Хихикнул Польша, легонько пихнув меня локтём в бок. Да, он не раз сравнивал моё крещение с какой-то свадьбой, а, если учесть, что наш союз был династическим… Да ну, бред какой-то. Чтобы я, да с ним, да семью, да всерьёз!.. Только мысль какая-то странная. Действительно бред. Лучше повнимательнее вслушаться в возвышенное пение органа, глядишь, и всякий вздор из головы выветрится. А ещё лучше встречаться с этим зеленоглазым чертёнком не когда попало, а только в определённые дни, чтоб уж наверняка избежать совместного посещения богослужений. — Конечно помню, — всё же улыбаюсь я. Трудно не улыбнуться от тех воспоминаний, которые исполнены света, добра и радости. Трудно не улыбнуться, когда Феликс выжидающе смотрит прямо в глаза и при этом тискает мои щеки, как в далёком детстве. Вообще трудно не улыбнуться, даже если ты очень серьёзный, пусть некоторые и называют тотально хмурым.