Хрусталём твои слёзы, мой милый, Да в глазах всё сапфиры разбиты. Не стальные совсем твои силы, Да и сердце не из гранита… А китайский фарфор — твоя кожа, И рассветом струится улыбка. Никогда не отдам тебя, может, Хотя так совершу я ошибку.
Над серым туманным горизонтом медленно поднималось солнце. Вначале появилась заря, такая великолепная и такого нежно-розового цвета, что ею нельзя было не залюбоваться. Постепенно тонкая полоса неба окрасилась в блёкло-алый, и наконец из-за ещё спящих зданий показалось чистое золото, постепенно охватившее почти половину чуть поголубевшего неба. Цвета медленно оживали: чёрная ночью тюль оказался сиреневым с лёгким оттенком фуксии, постельное бельё внезапно проявило свой фиалково-изумрудный узор, бледно-серые ещё пять минут назад обои вновь стали прежними, приятно молочными с весёленькими рисунками. А волосы отчего-то проснувшегося поляка отливали тем же золотистым сиянием, что и небо. Рассвет удивительно быстро проходил, уступая место полноценному утру. Вот уже выкатилось блестящее круглое солнце, и сквозь листья стоявших на подоконнике цветов заструились его лучи, а, посеребрив немного кустик алое, доживающий последние дни, поспешили вглубь комнаты. Обычное, тотально обыкновенное утро, такое же, как тысячи тысяч предыдущих. Нет ничего особенного в том, что на моей подушке покоится голова Лита, а сам он во сне кажется таким спокойным и даже улыбающимся. Всё ведь, типа, в порядке вещей. Странно только то, что я так рано проснулся. Рано — это до обеда или до девяти часов? Тотально рано, а это тогда, когда Лит ещё спит. Он всё время вставал раньше меня, и это стало нашей, типа, семейной традицией. Сколько раз я видел его по утрам ещё спящим? Один, два или вообще никогда? Солнечные лучи постепенно добираются до кровати, предварительно скользнув по тумбочке и сложенным на ней вещам. Совершенно обычная одежда, телефоны, ключи от машины и что-то похожее на бумажник. Ничего из ряда вон выходящего. А небо уже прекрасно голубое, только нижняя треть залита золотом. А одинокие лучики ласково щекочут бледную кожу, передвигаясь по голым плечам, по кистям рук и щекам. ..А он потрясающе милый во сне, только этот солнечный свет делает его таким… Он словно хрустальный. Тень. Кажется, прикоснись сейчас к нему рукой — и нащупаешь только воздух. Фантом, иллюзия — но не более. Одной ночи тотально мало, чтобы разубедиться в этом, потому что мы становимся тенями прошлого друг для друга, правда же? Хрустальный… Польша протягивает руку и откидывает со лба спящего прядь волос. Мягкие. Ковыль в степях. Ковыль — тоже призрак. А кожа у Литвы гладкая-гладкая и мягкая. Тонкие пальцы оставляют на ней красноватые следы, в то же время не стремясь причинить боль. Просто нужно убедиться, что это угловатое плечо действительно существует. У Польши когда-то были великолепные куколки из лучшего китайского фарфора, такие утонченные, прохладные. Без единого изъяна. С прикрытыми глазами и смиренными личиками, они так напоминали ему единственного лучшего друга… Странно, что он, типа, не исчез. Я думал, тут же рассыпется мелкой алмазной пылью, стоит только тронуть. Всё слишком ирреально, чтобы оказаться правдой. Ирреально, что он совсем случайно оказался на территории Варшавы и решил зайти в гости. Я ведь знаю, что он не боится путешествовать ночью. Он тотально ничего не боится, мой Лит. Только мой ли? Разве может кому-то принадлежать хрустальная тень? Уже совсем не рассвет, но полноценное утро, и переливающиеся радугой лучи больше не скользят по маленькой комнате. Теперь совсем светло, и Литва во сне жмурится, а спустя пару минут потягиваний и невнятного ворчания открывает глаза. — Что-то не так? — В недоумении хрипло шепчет он, замечая слишком странный взгляд со стороны поляка. — Доброе утро, мой милый. И правда глаза сапфировые. То ли два огромных камня, то ли много-много мелких осколков. И впрямь что-то не так, думает литовец, а в следующий миг понимает, что именно. Он никогда не видел, чтобы Польша просыпался раньше него.Тень, моя тень с сапфировыми глазами, так ловко скрывшаяся в ковыле…