Выпускной

— И королем этого бала становится… Зал замер в ожидании, окутанный звенящей, оглушающей тишиной — все ждали. Он тоже ждал, стоя возле стены, почти у выхода, готовый услышать имя победителя и со спокойной душой покинуть этот праздник жизни. Впрочем, его желаниям не суждено было сбыться. Он даже не слышал этого — слишком быстро зал утонул в громких овациях. Впрочем, яркий луч прожектора, выхвативший его из толпы даже там, где он стоял, был лучше любого другого ответа. Они все-таки сделали это. Парень нервно сглотнул. Он не хотел становиться королем выпускного бала. Нет, конечно, этого хотят многие и когда-то он не был исключением… Но сейчас все, чего ему хотелось — просто уйти. Впервые в большом окружении людей он чувствовал себя не в своей тарелке. Казалось, что вот-вот, и у него просто подогнутся ноги. Он не знал, что сказать, он не готовил речь. Последние несколько дней он в принципе ненавидел этот бал всей душой. Считал это фарсом. Он усмехнулся. Раз, еще один, смешки быстро слились в один сплошной истерический хохот, заставляющий едва ли не сложиться пополам. В прочем, он не мог долго смеяться — его ждала сцена. Он добрался до лестницы, казалось, в несколько быстрых шагов, не смотря на то, что стоял в другом конце зала, но этого времени хватило, чтобы понять, что именно он должен сказать. И от этого на лице парня заиграла улыбка. Еще нескольких шагов хватило, чтобы подойти к микрофону. Кто-то надел ему на голову корону, что, казалось, только придало ему сил. Он сделал глубокий вдох, медленно выдохнул, а потом поднес микрофон к губам. — Меня зовут Келлин Куинн, — произнес он. — И я хотел бы сказать несколько слов тем, кто за меня голосовал. Знаете, что, ребят? Я вас ненавижу. По залу пронеслись удивленные вздохи. Кто-то зашептался. — Да-да, вы не ослышались. Я ненавижу вас всей душой, — он сделал шаг вперед, ближе к толпе. — Вы — лживые лицемерные ублюдки. Впрочем, наверное, именно поэтому вы выбрали королем кого-то такого же, как вы. О да, теперь я король лжецов, — он неприязненно усмехнулся. — Вам интересно, почему? Я скажу. Скажу, почему вы все твари. И почему я ничем не лучше вас. Он оглянулся на мгновение за кулисы, где стоял директор, но тот, видимо, решил, что Келлин не представляет никакой опасности, поэтому не прерывал его монолог. — Вы считаете себя судьями. Вершителями чужих судеб. Все вы, богатые, популярные — богема, — вы возомнили себя чуть ли не богами. Вы думаете, что вправе решать, кому жить, а кому умереть. Вы раздаете места под солнцем, меняя свои деньги на чужую популярность или свою популярность на чью-то красоту. Вы просто шлюхи, — он выплюнул это слово, тряхнув головой. — Вы торгуете собой. А тех, кто не хочет жить по вашим законам, вы завешиваете ярлыками. «Прыщавый», «жирная», «лесбиянка», «девственник», «урод», «придурок»... Вы даже не думаете, когда разбрасываетесь словами. Для вас же это всего лишь слова. Несколько букв. Очередной ярлык. Который может стоить чьей-то жизни. Но разве вам есть дело до тех, кто не вписывается в вашу идеальную картинку мира? Он помолчал, глядя на непонимание, написанное на лицах большинства присутствующих. — Вы знаете, сколько подростков ежегодно, да даже ежедневно пытаются покончить с собой из-за травли в школах? Вы знаете, скольким из них это удается? Еще вчера они были среди вас, еще вчера вы смеялись над очередной девочкой за то, что она весит больше сорока килограмм, а сегодня даже не вспомните ее лица и имени. Она была для вас всего лишь деталью, не подходящей к паззлу вашей собственной жизни. Что она сегодня? Всего лишь имя на очередном надгробии. В крышку гроба скрытого под ним вы вбивали гвозди день за днем. Хочу ли я, чтобы вам было стыдно? Да вы и не знаете, что такое стыд. Вы не знаете, что такое сострадание. Вы не знаете многих вещей. Дружба, любовь… Келлин тряхнул головой снова, подойдя еще немного ближе к краю сцены. — Вы судите даже не людей. Вы судите картинки. Вы судите счета в банках и даже отметки в дипломах. Кто я для вас? Красивый, популярный парень, довольно богатый, довольно умный… Фарс. Все это просто фарс. Это смешно, — он действительно засмеялся наигранно. — Это ничто, кроме обложки. Трусливой попытки скрыться, вписаться в придуманные вами, «обществом», рамки. Чтобы слиться, чтобы не стать очередным ярким ярлыком. И знаете, что? Я посвящаю эту победу таким же лицемерам, как я. Каждому чертовому гею и лесбиянке в этом зале! Ну же, где аплодисменты? Неужели вы не рады? Вы такие же, как я, и теперь эта победа ваша. Он стянул с головы корону и запустил ее в зал, не беспокоясь, куда она упадет. Но едва ли кто-то даже шелохнулся. — Она принадлежит каждой лживой твари, которая боится быть собой. Каждому, кто боится, что если только признается — все его возненавидят. Каждому, кто переживает за мнение других, за мнение ублюдков, выродков, считающих себя стоящими выше «обычных смертных». Каждому, кто настолько боится быть забракованным, что предпочитает отсиживаться в своем шкафу и бояться. Бояться быть собой, бояться высказаться и быть услышанным. Я тоже боялся. Он поправил волосы, растрепавшиеся от слишком резких движений. — Несколько дней назад из-за своего страха я потерял человека, которого любил, — Келлин опустил взгляд в пол. Впервые за все выступление ему понадобились силы, чтобы собраться с мыслями. — Из-за вас, из-за меня, он едва не стал одной из тех фотографий на надгробии, глядя на которые принято вздыхать над тем, как несправедливо, что умирают молодые. По залу снова понесся шепот. Келлин понимал, что всем интересно, о ком идет речь. Впрочем, они знали. — Я хотел бы, чтобы он слышал мои слова сегодня. Возможно, он гордился бы мной. Впрочем, я понял все это слишком поздно. Я жил в рамках слишком много лет, и только едва не потеряв навсегда главного человека в своей жизни понял, насколько глуп и слеп был. Только сейчас, я готов громко, во всеуслышание, даже со сцены сказать, что я люблю его. Пусть после двух лет моей трусости, сегодня, в день, который мог стать нашей годовщиной, на его собственном выпускном балу, на котором его нет… Я готов сказать это. Келлин вздохнул, собираясь с силами. Глупо было признаваться в любви человеку, который все равно его не услышит. Глупо было признаваться в любви тому, кого он вряд ли смог бы когда-нибудь уже вернуть. Но именно сейчас он наконец-то понял, насколько устал скрывать свои чувства. Насколько важно произнести это. Именно сегодня, именно сейчас. — Я люблю Виктора Фуэнтеса, — выдохнул он в микрофон. — Я тоже люблю тебя, — отозвался тихий насмешливый голос откуда-то у него из-за спины. — Вик? — парень обернулся, чувствуя, как неожиданно быстро забилось сердце и как пересохло в горле. Его не должно было быть тут, он говорил, что не придет, он говорил, что не может видеть их. Что не может видеть и его, Келлина. И вот сейчас он стоял в паре шагов, одетый в простые черные джинсы и рубашку с закатанными рукавами, открывающими многочисленные бинты, обмотанные вокруг предплечий. Стоял, потупив взгляд, и мягко улыбался. — Ты пришел? — глупо спросил Келлин. Парень в ответ только кивнул. — Я не думал, что ты… — Я горжусь тобой, — сказал Вик, перебив его. — Ты сказал, что хотел бы, чтобы я был здесь и гордился… Я горжусь. — Я люблю тебя, — снова повторил Келлин и, осторожно взяв парня за перебинтованное запястье, притянул к себе и мягко поцеловал. И в этот момент зал взорвался аплодисментами. Келлин едва ли осознал, что происходит. В одно мгновение все стало таким сюрреалистичным. Вик, который все-таки пришел, который слышал его и, кажется, забыл о том, что решил его бросить. Зал, утопающий в овациях в ответ на речь, за которую он ожидал получить только ненависть. Тонкое тело у него в руках, жмущееся ближе и мягкие губы любимого человека на губах. Жалел ли он о том, что пришел? Жалел ли он о том, что решился и произнес эту обличительную речь? Мог ли этот день стать лучше? Наверное, ответ очевиден.