Пожалуйста, не сгорай

Коннор проснулся от тихого звука, похожего на скулёж собаки. Его тело горело, глаза не желали раскрываться — должно быть, ресницы снова покрылись засохшей жёлтой коркой. Попробовав пошевелиться, Коннор упал на пол и сжал зубы, стараясь не застонать снова. Одеяло и простыня, облепившие горячую кожу наподобие кокона, отсырели от пота. Коннор резко дёрнулся и высвободил руки для того, чтобы с силой провести пальцами по глазам, открыть их и не увидеть вокруг себя ничего, кроме темноты. Однако в первые секунды, а иногда — минуты после пробуждения он мог ничего и не видеть, кроме цветных или чёрных пятен. С равной вероятностью сейчас мог быть как день, так и ночь.  — Эй, — хрипло позвал он. Вышло не очень громко, и Коннор попробовал ещё раз. — Лина… Кх-кх. Лина.  — Просто ложись спать, — яростно ответили ему откуда-то сверху. Коннор пошарил рукой по полу и понял, что свалился с кровати во сне.  — Я хочу пить.  — Спустись и налей воды. Не пытайся пробить меня на сочувствие. Ты не болен. Коннор попытался возразить, но внятный голос сестры с лёгкостью перекрыл его хрипение.  — Ты не болеешь. Коннор чуть приподнялся и, попробовав взобраться на кровать, придавил ногу сестры. В этом не было его вины, — убеждал он себя, — ведь он почти ничего не видел. Тем не менее Лина наградила брата хорошим пинком и спихнула обратно на пол. От удара в голове у Коннора прояснилось, и он увидел сероватый свет, грязные шторы на полу и совершенно неожиданно — склонившуюся над ним сестру.  — Я сегодня хотела устроиться куда-нибудь, — она замолчала, словно ждала какого-то ответа от Коннора. Но и он молчал, думая лишь о том, чтобы Лина убрала с его лица свои волосы цвета сероватой второсортной овсянки, которые той же самой овсянкой и пахли.  — Меня, конечно, возьмут — приличия ради, со смешным испытательным сроком, — продолжила она. — А недели через две найдут хорошую причину, чтобы меня выгнать. Я сама вижу эту причину. Она в тебе, Коннор, и в том, что я от тебя терплю. Коннор щурился, пытаясь определить, где находится минутная стрелка — на половине пятого или чуть побольше того. Он не осознавал своей вины. Сероватые волосы наконец соскользнули с лица Коннора. Лина отодвинулась от края кровати и заворочалась где-то вверху. Коннор смотрел на разделяющие их полметра высоты и думал, что будет для него мучительнее — взбираться к сестре и требовать принести воды снова или ползти, ползти по лестнице вниз, а потом цепляться за стол, а потом…  — Мне же вставать через два часа, — пробормотала Лина и вдруг подхватилась с кровати. Небрежно откинутое ею одеяло упало прямо на Коннора. Он с удовлетворением вслушивался в её шаги. Он знал, что будет, как всегда бывало — прохладная вода, лёгкий скрип кровати и мерное дыхание сестры. Вечное ворчание по поводу якобы обременительности Коннором он никогда всерьёз не воспринимал. Она просто принесёт ему воды, ляжет и заснёт, много не потеряв от этого, — вот извечное утешение, словно медленное брождение по кругу, возвращение каждую ночь к одному и тому же порядку вещей. Конечно, ничто не могло изменить этот порядок в мыслях восьмилетнего. Только вот Лина с открытыми глазами лежала до самого утра, несмотря на огромное количество принятых снотворных таблеток. … Во второй раз пробуждение далось легче. Утешало, что разбудили его не собственные жалкие всхлипы, а Лина, на этот раз пахнущая животными жирами, проще говоря — хозяйственным мылом, которое Коннор ненавидел с тех пор, как им стало не хватать на обыкновенное детское с календулой. Вообще, как это — не хватает денег на мыло? Он поморщился, когда сестра кинула в него одеждой.  — Просто оденься и уходи в школу, ладно? Не нужно устраивать сцен, харкать кровью и ползать на коленях, иначе я начну делать то же самое, только более натурально. День и так не задался. И так каждое утро вместо обычного приветствия. Лина, наверное, просто не знала, как обращаться с внезапно свалившимся на голову братом, думал Коннор, и в этом был не так уж и далёк от истины. Больше всего в школе Коннор любил то, что до неё нужно было идти. Туда и обратно в пелене серых туманов каждую осень. Иногда с неба начинала капать вода, и Коннор радостно смеялся, когда она затекала ему за шиворот, просачиваясь сквозь дырки в красном зонтике. Дождь и долгие прогулки, заканчивающиеся выговорами, никак не могли повредить его здоровью, думалось мальчику. И они действительно никак ему не вредили, пока он верил в это. В классе осенью было холодно и сыро, так же, как и на улице, но там было много маленьких мальчиков и девочек, которые старались разговаривать с ним — поначалу дружелюбно, но по мере того, как Коннор всячески демонстрировал им своё отчуждение, их дружелюбие постепенно сходило на нет. Последней сдалась Джейк. Ему она не нравилась потому лишь, что напоминала сестру и внешностью своей — тонкие русые волосы, острый подбородок, смехотворно маленькие ступни и руки, — и поведением: вечное покровительство, но не тёплое и приятное, нет. Рвущее края его восприятия, словно ножом, неровное, как фанера, и такое же шероховатое. Обременяющее. Коннор мог ещё прощать выходки своей сестры — иногда по воскресеньям и пятницам, ведь всё же был ей навязан. Навязан призраком внезапно скончавшейся матери и, чуть позднее — старшего брата. Однако Джейк никто не просил заботиться о Конноре, она ничего не была ему должна. Почему она отчаянно защищала его долгое время, казалось непонятным. Ведь было же, было. Тогда, когда учителя становились слишком требовательны и жестки — Коннор ощущал миазмы их головной боли, витавшие в классе, — наседали на кого угодно, но не на Коннора. Тогда, когда один из учеников вдруг падал в обморок, или у него шла носом кровь, или что-то ещё случалось, выходящее за рамки обычного, помочь просили кого угодно, но не Коннора. Он, в принципе, не считал одноклассников плохими. Но мальчики были слишком не похожи на брата, на Фреда, а девочки были слишком девочками. Обычное дело. Коннор был уверен: во всём, что помогало укладывать неприятно хаотичную школьную жизнь в приемлемые рамки, стояла, даже возвышалась, как статуя, Джейк. Каждый вторник, вот как сегодня, Коннор с трудом выдерживал три первых часа занятий. Предметы почему-то постоянно менялись, но последними уроками ставили неизменно мелкие и неважные — этикет, рисование или эти вот ещё танцы. С них можно было уйти, и никто бы не заметил. Коннор воспользовался этим и сбежал, чувствуя себя в этот вторник почему-то хуже, чем в остальные. Голова ныла, как обычно — Коннор уже привык, но перед глазами плясали мушки, каждую он мысленно поименовал — Дженни, Мэри, а вот та, противная и не желающая уходить, Лина. Привкус школьной овсянки на языке тоже не желал никуда уходить, и это огорчало больше, чем ноющая голова, боль в ушах и даже Лина. Хотелось найти что-нибудь не столь отвратительное и зажевать. Коннор знал, куда прийти за этим. Целые заросли травы, кисловатой или, наоборот, сладкой, росли на кладбище.  — Привет, Фред. Рядом с могилой брата образовалась лужица, заросшая кустиками брусники. Хилыми тонкими кустиками, но их хватило, чтобы утешить Коннора.  — Я снова тебе мешаю, — печально сказал он, устраиваясь на полусгнившем столике. — А ты даже сейчас помогаешь мне. Как у тебя дела, братик? Раньше так говорил Фред. «Как у тебя дела, братик?» — каждый день до последнего. Иногда Коннору чудилось, что Фред всё ещё рядом. Не рядом с ним, Коннором, а конкретно где-то на кладбище. Может быть, он там, внизу, рядом с серыми плитами и жёсткой травой. Может быть, наверху, в сухих ветках мёртвых деревьев. Может, он бродит среди расцарапанных, наполовину разрушенных статуй, и видит, какими они были давным-давно, когда кто-то следил за ними. Но вероятнее всего он был в руинах усыпальницы. Фред очень любил спать. Коннор поэтому был уверен, что присутствие брата ему только кажется. Фред уснул крепко-крепко, совсем-совсем уснул. Зачем ему просыпаться? Лужица подёрнулась рябью. Откуда-то сверху свалился бурый листик и тут же утоп, лишь немного покачавшись на воде. Коннор достал из поношенного рюкзака красную вязаную шапку и натянул на голову, внезапно догадавшись, почему у него так болят уши. К горлу подкатил комок. Коннору говорили, что так иногда бывает, если очень грустить, но он знал, что это очередной спазм и прямо сейчас его стошнит. Так и вышло. Мальчик с трудом успел вскочить со столика и перегнуться через ржавую ограду, чтобы овсянка пополам с травянистой кашей оказалась за ней, а не на земляном холмике, под которым спал Фред.  — Я не болею, — сказал Коннор брату, вытирая рот. — В любом случае, не тем же, чем ты. Правда?  — Правда, — жёстко ответила Лина. Коннор сжался, подхватил рюкзак, отряхнул его от земли, но поворачиваться к сестре не стал. Мальчик был подавлен, расстроен тем, что сестра пришла сюда и застала его в разговоре с Фредом, но не удивлён. Это уже случалось. Лина схватила Коннора за руку. Её собственная была холодной и влажной, как у кладбищенской лягушки, и этой самой рукой она потянула за собой брата. Тот дёрнулся, вырвался и прижал сползающую шапку к ушам.  — Даже не знаю, куда сдавать тебя — в школу, больницу или лучше оставить здесь и смотаться за священником.  — Зачем? — пробурчал Коннор, нехотя поднимая глаза. Лина встала перед ним — вся в чёрном, укутанная в чёрный же шарф, и полезла в карман плаща. Полинявшая оранжевая перчатка упала в лужу.  — Вот же дрянь! — она подняла намокшую перчатку и запихнула обратно в карман. — Зачем ходить в церковь, как думаешь? Коннор не знал, зачем ходить в церковь.  — А ведь вы были там с тётушкой. Когда жили ещё в Саутварке, помнишь? Коннор помнил, что он ходил с мамой в Собор. Это было восхитительное белое здание, похожее на один из тех сказочных замков, про которые рассказывал ему Фред. Внутри было множество цветных картинок, и про некоторые из них брат тоже рассказывал Коннору.  — Там было красиво.  — Мы можем сходить туда сейчас. Коннор кивнул. Ему совсем не хотелось возвращаться в школу, а воспоминания о Соборе, которые он, казалось, мог попробовать на вкус, были приятными и светлыми, потому что неотрывно связывали Коннора с Фредом и мамой. Лина сняла с руки сероватую дешёвую резинку и подвязала ею волосы.  — Только запомни, пожалуйста, мальчик. Если в церкви тебе «вдруг» станет плохо, я не буду тебе потакать и тем более объясняться со служащими. Она не смотрела на неприглядную кашицу за оградой, но Коннор сразу понял, что сестра имеет в виду.  — Мне будет хорошо, наверное. У меня нет крестика только.  — У меня его тоже нет, — презрительно сообщила Лина, снова хватая его за руку. Коннор даже не стал вырываться на этот раз. — И не было никогда. Если тётка считала, что тебе нужен этот ржавый металл на шее, это было её право. А со мной тебе это не надо. Лина, наверное, была всё же не совсем хорошей англиканкой. Но мамы больше не было, и не было Фреда. Коннор не знал, в чём искать спасения — но в Лине его не было. Воспоминания о хорошем казались близкими-близкими, как будто ещё вчера мальчик касался того, что любил. Пока в этих мыслях не было горечи.  — Саутваркский Собор, — сказала Лина, когда Коннор, вымотанный от долгой ходьбы, незаметно прижимался к чёрным прутьям высокой ограды и восхищённо пялился на белые стены «замка». — Пойдём. Коннор кивнул снова. Он чувствовал себя совершенно счастливым целых четыре минуты, до тех пор, пока не понял, что в Собор их не пустят.  — Чёрт. Богослужение, — объяснила ему Лина, и два совершенно разных слова в одном её предложении прозвучали противоречиво, но ясно. Коннор понял, что он не попадёт туда сегодня. И завтра тоже. Потому что завтра его совершенно точно отведут в школу. Лина вздохнула, наверное, почувствовав настроение брата.  — Что ж, зато ты посмотрел издалека. Это было слабым утешением. Коннор не мог понять — неужели в его жизни совсем нет места хорошим событиям, если даже одно-единственное, самое-самое последнее у него отобрали?