Правильное решение

С самого утра только и разговоров было, что об аресте канцлера. СМИ драли глотки, на все лады обмусоливая официальное заявление, в котором магистр Винду изобличал Палпатина в его преступлениях против Республики. Тон журналистов варьировался от сдержанного скепсиса до ужаса и такой агрессии, что впору было идти на Храм войной: послушать особо рьяных обличителей, так Орден — не что иное, как страшная тоталитарная секта, а члены ее — сплошь фанатики, что руководствуются лишь благом Ордена и беспрекословно следуют приказам магистров из Совета. Естественно, алчных, жадных до власти и давно уже замысливших установить в Республике теократическую диктатуру. Но даже те издания и каналы, что предпочли быть сдержанней в суждениях, исподволь подводили аудиторию к мысли, что Орден вышел за пределы своих полномочий, грубо поправ все нормы республиканского законодательства. — Уже началось, — Падме кругами расхаживала по комнате, беспокойно заламывая руки. Позади нее голоэкран передавал очередное мнение очередного политолога по поводу происходящего. Насколько Энакин понял, суть вновь сводилась к обвинениям Ордена в государственной измене, замаскированным под мишурой мудреных фраз и юридических терминов. Он не особо вслушивался: мерзко было до тошноты. — Только послушай, что они говорят о вас! Энакин в отвращении скривился: — Слушаю уже все утро. Что там опять несут? Что мы устраиваем оргии и жертвоприношения по праздникам? — Если так и дальше пойдет, скоро этому никто не удивится, — Падме с осуждением взглянула на голоэкран, будто хотела пристыдить эксперта за наглую ложь. — Это не шутки, Энакин. Видишь, как быстро они отреагировали? Магистр Винду не успел сделать заявление, а на Орден уже ополчились и журналисты, и ученые… их просто с цепи спустили, дав команду! Свободные республиканские СМИ… — она всплеснула руками: видимо, слов, чтобы выразить всю глубину своего возмущения, найти уже не могла. Что Энакин обожал в своей жене — если опустить длинный список прочих качеств, за которые можно обожать Падме Амидалу, — так это способность думать о свободе слова, когда галактика стремительно катится ко всем чертям. Возможно, в политике он понимал немного — а по правде сказать, не понимал практически ничего, — но кое-что для него было ясно, как татуинский полдень: пока Республика занята внутренними дрязгами, КНС вполне способна мобилизовать свои все еще немалые ресурсы, вновь отодвинув конец войны на неопределенный срок. А из того, что Энакин успел узнать о республиканской политике, вывод напрашивался простой: дрязги затянутся надолго. Утешало одно: без Сидиуса, Дуку и Гривуса сепаратисты будут заняты ровно тем же самым. Падме тем временем продолжала бушевать, не замечая, что муж с отсутствующим видом смотрит куда-то в стену и поддерживать диалог явно не стремится. Привычку говорить много и будто бы для себя Энакин за любимой знал давно и относился к ней с пониманием, а временами — со здоровым юмором: бесчисленные заседания Сената кого угодно приучат доносить свои мысли так, чтобы оппонент и слова вставить не мог, а под конец речи согласился со всеми выдвинутыми постулатами — лишь бы оратор оставил его в покое. — И это ведь не вчера началось! Общественное мнение против вас настраивают уже не меньше пяти лет: принижают роль джедаев в победах и винят во всех поражениях, выставляют жадной до власти, невероятно влиятельной и богатой организацией… даже современные исторические программы показывают Орден с наихудшей стороны! А теперь еще и это… Энакин машинально кивнул, благоразумно смолчав о том, что пустобрехи разной степени профессионализма его интересуют примерно столько же, сколько скопившаяся в углу пыль. Если бы его кто спросил — пусть себе общественность и разномастные эксперты хоть ядом изойдут, если им так неймется. Куда больше его волновало, насколько катастрофичными станут потери на фронтах, пока командование разбирается, кто теперь отдает приказы. Внезапно Падме обернулась, едва не запутавшись в волочащемся по ковру подоле. Ее щеки разрумянились, огромные глаза горели… в который раз Энакин поразился, какой прекрасной она становится, когда волнуется или злится. — Вы поторопились с этим арестом, Энакин. Даже мне трудно поверить в то, что сказал магистр Винду, в то, что говоришь ты… но дело не только в этом. Канцлер неприкосновенен до тех пор, пока решение о его аресте не одобрит Сенат, и никто, даже джедаи, не имеет права нарушать этот порядок. Я уже разговаривала с Бейлом… «Ну конечно же. И почему я не удивлен?» Энакину уже не раз приходила в голову мысль, что имя Бейла Органы он слышит слишком часто. О его уме, самоотверженности, отваге, профессионализме и прочих положительных качествах он был осведомлен так хорошо, что порой руки чесались проверить, относится ли к их числу умение быстро бегать и уворачиваться от ударов по аристократической физиономии. –… и он очень обеспокоен. Говорят, на чрезвычайной сессии Сената будет ставиться вопрос о признании ареста канцлера незаконным. Многие уже сейчас говорят, что собираются поддержать резолюцию, осуждающую действия Ордена, и… Падме вдруг побледнела и, пошатнувшись, схватилась за спинку кресла. Не успела она присесть, как вскочивший с места Энакин подхватил ее под руку и, бережно поддерживая, помог опуститься на софу. — Ты в порядке? Падме бледно улыбнулась и, молча кивнув, накрыла ладонь Энакина своей. Холодной, чуть дрожащей. Румянец исчез с ее лица, лоб влажно поблескивал от испарины. — Все хорошо, Энакин. Я просто… — она поморщилась, прижимая ладонь к животу. — Просто переволновалась. Ты же знаешь, я боюсь за тебя… И вся эта история с канцлером… я до сих пор не могу поверить! Он же был другом моей семьи, поддерживал меня, когда я была королевой, да и потом, в Сенате… конечно, власть изменила его не в лучшую сторону, но мне бы и в страшном сне не пришло в голову подозревать его в чем-то подобном! Какая-то полудетская обида мелькнула на ее лице; подозрительно заблестевшие глаза Падме поспешно утерла тыльной стороной ладони. Ничего сейчас не осталось в ней от хладнокровной сенатора Амидалы — была лишь та, настоящая Падме, которая в Сенате прячется за пышными одеждами и слоями грима: беззащитная, доверчивая и ранимая. Повзрослевшая раньше срока девочка, которая отчаянно старается быть мудрой и сильной… не так уж и многое в ней изменилось за эти тринадцать лет. Только не для него. — Бросила бы ты все это, Падме, — негромко произнес Энакин, слегка сжимая ее тонкое запястье. — Я уже говорил тебе, и говорю снова: тебе нечего делать в этой змеиной яме. Особенно сейчас… Он мягко коснулся кончиками пальцев ее живота и улыбнулся: малыш тут же зашевелился — возможно, и просто так, но хотелось бы верить, что почувствовав присутствие отца. «Не о том думаешь, Падме, не о том. Тебе не о Республике сейчас надо заботиться, а о нашем малыше. И о себе. Остальное — хоть огнем гори. Республика, Сидиус со всеми своими планами, Органа, чтоб он провалился…» — Энакин, — протянула Падме с усталым снисхождением. Улыбнулась, как могла бы улыбаться неразумному ребенку, требующему купить ему настоящий звездолет. — Ты же знаешь, что это невозможно. А если бы я попросила тебя бросить Орден? Никогда больше не возвращаться на фронт? Глупость же, правда? А ведь я этого хочу… больше всего на свете хочу. Она подалась вперед и обхватила руками его шею — неловко, едва не потеряв равновесие. Ее подбородок немного болезненно уперся Энакину в плечо, но он и не подумал отстраняться — напротив, крепко, но бережно обнял ее, стараясь не надавить на живот. — А знаешь… я все-таки попрошу, — вдруг заявила Падме с наигранными капризными нотками. — Когда война закончится, уходи из Ордена. Мне нужен муж, а не рыцарь-джедай. Муж, слышишь? Энакин еще крепче стиснул жену в объятиях. Провел ладонью по ее спине, огладил плечи и шею, зарылся пальцами в волосы, чувствуя, как она млеет от его прикосновений и льнет ближе, словно котенок, напрашивающийся на ласку. Никто не спешил прерывать тишину: не так уж и часто выпадали моменты, когда они могли просто помолчать, выбросив из головы все проблемы, наслаждаясь близостью друг друга и мечтами о том, как могло бы быть, если… Вот только если бы Энакин довольствовался мечтами, то до сих пор был бы рабом на Татуине. — Я слышу, Падме. И обещаю тебе: так и будет. Как только кончится война, я уйду из Ордена. Мы наконец-то сможем стать нормальной семьей. Падме вздрогнула, словно по ее телу пропустили электрический ток. — Ты… правда сделаешь это? Порвешь с Орденом? — ее игривости как не бывало: казалось, она была не до конца уверена, что не ослышалась, настолько несмело прозвучал ее голос. Энакин и сам чувствовал себя странно. Произнеся эти слова, он будто переступил порог Храма и услышал за спиной грохот тяжелых дверей, закрывшихся для него навсегда. Чертовски приятный звук, как оказалось. Даже жаль, что пока он существует лишь в его воображении. — Да, — твердо ответил Энакин, глядя жене прямо в глаза. — И жалеть не стану. Свой долг за освобождение из рабства я сполна выплатил — да так, что Орден мне еще должен останется, если я возьмусь подсчитывать. Когда сепаратисты будут разгромлены, меня там больше ничто не будет держать. Уж точно не стремление положить жизнь за идеалы, чуждость которых становилась для него все яснее и яснее с каждым годом. Уж точно не необходимость скрывать ото всех свой брак и месяцами не видеться с семьей. Магистры говорили, что он избран восстановить равновесие Силы… что ж, насчет равновесия — хатт его знает, но победу над последним повелителем ситхов он дражайшим учителям принес — как истинный джедай, отбросив привязанность к человеку, ставшему ему наставником и другом. Избранный выполнил свою задачу — а мальчишке-оборванцу с Татуина, слишком испорченному нормальной жизнью, чтобы стать настоящим джедаем, в Ордене нечего делать. Жаль только, что мальчишке-оборванцу потребовалось тринадцать лет, чтобы это осознать. Счастливая улыбка Падме и долгий поцелуй стали для Энакина лучшим подтверждением его правоты. Окончательным, не подлежащим сомнению. — Может быть, я тоже уйду в отставку после войны, — задумчиво протянула она, с неохотой оторвавшись от его губ. — Знаешь, с четырнадцати лет заниматься политикой и не видеть ничего, кроме нее… это нелегко. Да еще и время такое безумное… может, ты и прав — хватит с меня этого. Но сейчас я не могу уйти, ты ведь понимаешь. От меня… — Слишком многое зависит, на тебя слишком многие рассчитывают. Я знаю. Энакин попытался ласково улыбнуться, но актер из него всегда был никудышный, так что улыбка получилась кривоватой и больше похожей на оскал. Его бы на то воля, и Падме больше и шагу на порог Сената не сделала: меньше всего ему хотелось, чтобы его беременная жена лезла в чреватые летальным исходом политические дрязги. Вот только в таких делах мнение Энакина значило для Падме меньше, чем утратившие силу статьи законодательства. Поэтому ему ничего не оставалось, кроме как смириться… и делать все возможное, чтобы очаровательная головка жены и дальше оставалась на плечах. — Мы обязательно поговорим об этом позже, — клятвенно пообещала Падме. — Когда… — Война закончится. — Именно. Они оба рассмеялись — немного горько, с почти неприкрытым сарказмом, но зато искренне и в едином порыве. «Интересно, что мы будем говорить друг другу, когда война действительно кончится?» А политолог все продолжал вещать с голоэкрана о презумпции невиновности, канцлерской неприкосновенности и еще что-то — о чрезвычайной сессии Сената. Судя по мрачно-суровому выражению лица и заявлениям апокалиптического толка, в скором возвращении к мирной жизни этот господин серьезно сомневался.