Каникулы с убийцей

Утром за завтраком всё было как обычно, не считая ошеломлённых, почти испуганных взглядов, которые бросал на Макнейра Поттер. Он явно пытался убедить себя, что ночное происшествие ему почудилось или приснилось. Макнейра так и подмывало развеять его иллюзии, но он сдерживался: пришибленный вид и внутренние терзания Поттера служили небольшой компенсацией за ноющую боль в яйцах, результат подавленной эрекции. Стояк вчера был – хоть стены тарань. Понятно, что приспичило: два месяца не трахался, тут и на гиппогрифа встанет. Но он ушёл. Почему? Макнейр и сам не понимал. Поттера можно было брать тёпленьким, он и сопротивляться бы не стал. То есть, побрыкался бы, конечно. Секунд десять. За время службы у Лорда Макнейр не раз проделывал это с приглянувшимися парнями: развернуть спиной, зафиксировать запястья, прижать, надавить на поясницу, заставляя прогнуться, – очень просто. А если захочется по-другому, то достать нож, поиграть им немного, и – полное послушание, жажда жизни победит. Она всегда побеждает. Поттер сидел, уткнувшись в кружку с чаем. Его очки запотели от пара, кончики ушей выглядывали из взлохмаченных волос, наливались краснотой. Забавное зрелище. И зачем надо было лезть к нему с поцелуями? Макнейр не особо умел целоваться, шлюхи этого не любили. Трах с соратниками сводился к снятию напряжения, избавлению от опасной, клокочущей в жилах ярости, которую вызывает в мужчинах запах крови и звук битвы. Продолжение схватки. Не всерьёз, не до боли, но безо всякой осторожности и бабских слюней. Поэтому ему и нравился секс с мужчинами – полное понимание, никаких претензий. Никаких поцелуев. Просто один уступает на время другому, более сильному. Ему. Щурясь сквозь исходящий от кружки пар, Макнейр разглядывал Поттера. Тот нервно дёргал плечом, пытаясь поправить сползающий свитер, облизывал губы. Он только что от души хлебнул горячего чая и, надо думать, сильно обжёгся, но смолчал и даже не поперхнулся кипятком. Макнейр усмехнулся про себя: молодец. Интересно, под ним тоже был бы таким тихим? Но лучше не проверять, возни с этими девственниками. Да и как его, такого мелкого, трахать? Там же просто некуда. Он ощупал взглядом торчащие из ворота ключицы, костлявое плечо – свитер опять сполз, колени, притянутые к подбородку, — и как только умещается на табуретке с ногами. Жестокость была частью профессии Макнейра, но удовольствия он в ней не находил. И детей не трогал. Но Поттер не ребёнок. А с девственниками никто не любит иметь дела, но кому-то ведь приходится… Под его взглядом Поттер наливался красивым алым цветом и пыхтел, как закипающий чайник. Макнейр наконец отвёл глаза, хлебнул остывшего чаю и потянулся за пирожным. Он не стыдился своей любви к сладкому. Попробовал бы кто посмеяться. Он шлёпнул на мягкую, пропитанную мёдом корочку ложку любимого малинового джема; подумал, добавил ещё одну. — Сдохнешь от диабета, – выпалил вдруг Поттер. Смеялся Макнейр долго и во весь голос; лучшего способа разрядить обстановку быть не могло. Поттер покраснел ещё больше и вылетел из кухни. А Макнейр полдня представлял себе страдающего диабетом медведя и весело фыркал. * * * После обеда зарядил нудный дождь, и Макнейр вновь растопил камин. Сидеть без дела не хотелось. Он решил почистить оружие и поднялся наверх за сумкой. Поттер выглянул на шум, увязался следом; вид при этом имел решительный и мрачный. В гостиной побродил немного, косясь на разложенные по ковру ножи, а потом спросил: — Здесь есть хоть какие-нибудь книжки? Макнейр мотнул головой в сторону шкафа. Что-то там завалялось ещё с дедовых времён, учебники из Хогвартса тоже остались. Кроме Трансфигурации, её он сжёг. Поттер порылся на полках, выудил книжку и притих с ней на софе. Макнейр начищал метательные ножички – короткие, но с широким лезвием, их у него было два десятка. Дождь глухо барабанил по черепице, потрескивали дрова, шелестели страницы. Макнейр не сразу понял, что именно читал Поттер. Оказалось, он взял увесистую кожаную папку, набитую пожелтевшими листами. Историю самой древней династии палачей Британии – Макнейров.(1) В папке содержались письма, документы и заметки, которые Иннес собрал воедино, создав нечто вроде истории семьи. Из неё можно было узнать, что династии палачей существовали всегда. Городам требовался человек для узаконенных убийств, но никто на эту должность, понятно, не рвался. Доходило до того, что к исполнению приговоров принуждали кого-нибудь из осуждённых и сокращали им за это срок. Непрофессионалы не всегда могли провести казнь правильно: человек мучился в петле или на костре дольше положенного, топор в неумелых руках перерубал шейные позвонки хрипящей жертвы только со второго, а то и третьего раза… «Стыд, а не казнь, — говорил дед. – Стыд и позор». У города с династией всегда был палач. А у палача – ненависть окружающих. Человек, несущий смерть, — его сторонились. Палачам неплохо платили, но невест найти им было почти невозможно. Кто пойдёт за человека, занимающего отдельное место в церкви? Кто согласится жить в доме, стоящем на отшибе? Да что говорить: завидев его, встречные переходили на другую сторону дороги, шарахались, словно от прокажённого, ведь с палачами было связано много дурных примет. «Мракобесы, — морщился дед. – Дурачьё и трусы. Шарахались бы лучше от тех, кто узаконил казни и изобрёл пытки». Иннес учил внука: Макнейры никогда никому не позволяли презирать себя. Бояться – сколько угодно. «Когда тебя боятся, то вокруг просторнее, — говаривал он. – Воздуху больше». А ещё учил не стыдиться своего предназначения. «Если уж решил принять его, так неси с честью, не трусь. Или поезжай в Глазго, работать на фабрике». Уолли не трусил, но проблема была: в конце девятнадцатого века в Британии отменили публичные казни. Непубличные проводились ещё долго, особенно во время и после мировых войн. Именно тогда дед заработал свою немаленькую пенсию, которую государство ему выплачивало за «особые заслуги перед Отечеством». Но через два года после рождения Уолли, казни отменили совсем. Когда пришло письмо из Хогвартса, его мать была счастлива: смеялась, сверкала глазами и даже прикрикнула на заупрямившегося отца. Тот махнул рукой и ушёл в любимый бар, где проводил вечера. А мама достала палочку (первый и последний раз, когда он видел её колдующей) и рассказала о волшебстве, о мире магов и о Хогвартсе. — Мы найдём денег, и ты поедешь учиться, станешь магом, мой Уолли… Она тискала его, тормошила, без конца гладила по голове. Уолли вытерпел ласку, а потом спросил, очень серьёзно: — А у магов есть палачи? Мама растерялась, стала лепетать что-то об Азкабане, из которого не сбегают, и дементорах. Уолли призадумался. Насколько он понял, любая казнь была милосерднее этих дементоров. А вдруг колдуны одумаются и вернут палачей? В любом случае, свой мир Уолли знал и не ждал от него ничего хорошего; так может, у магов повезёт? — Согласен, — сказал он. – Поеду учиться. Хогвартс был интереснее обычной школы, хотя и в нём хватало ерунды. Уолли не волновал квиддич и соревнование факультетов; его по-прежнему считали недоумком, но говорить об этом вслух перестали очень быстро. Он жил от лета до лета и всё надеялся, что ему найдётся место в магомире, но дементоры по-прежнему охраняли Азкабан и высасывали жизнь из заключённых. Уолли уже смирился с мыслью, что придётся стать наёмным убийцей (дед с неохотой признавал, что в мире без палачей это единственное подходящее ему занятие), но на шестом курсе услышал о человеке, обещавшем войну. Лорд Волдеморт был хитрецом, Макнейр это сразу понял. А тот понял, что он понял, и не стал юлить и пудрить мозги, как остальным, каким-то там могуществом и властью чистокровных. Он расспросил Макнейра о его жизни, об Иннесе, а потом откинулся в кресле и своим глубоким звучным голосом произнёс единственно верную фразу: — Мистер Макнейр, — сказал он. – Мне понадобится исполнитель приговоров. В то лето не стало мамы. Макнейр приехал в Глазго, собрал кое-какие вещи, зачем-то взял мамину палочку и, миновав сморенного портером отца, вышел из дома. Больше он туда не возвращался. Служба у Лорда была недолгой. Однако и этого бы хватило, чтобы загреметь в Азкабан. Макнейр уже прикидывал, а не удастся ли ему убить дементора, но прослышал, что павлинистый Малфой отвертелся, сославшись на Империо. Как ни странно, ему тоже поверили. Вспомнив уроки деда, Макнейр решил: в глубине души людям трудно поверить, что кто-то мог быть палачом по доброй воле. Да ещё преподаватели из Хогвартса невольно помогли – засвидетельствовали, что он был плох в колдовстве. Как сказала Макгонагалл, «худший ученик за последние двести лет». Макнейр смотрел на Визенгамот синими глазами, изображал «дубину Уолли», деревенского увальня, который и двух слов-то связать не может. Непростительных на палочке не нашли, да и откуда им было взяться, он же ей почти не пользовался. Макнейра полностью оправдали и даже взяли на работу в министерство, казнить зверюшек. Деда к тому времени уже не было в живых, и Макнейр согласился на этот балаган. Тем более в министерстве тонко намекнули, что лучше этой работы ему не найти. Выходит, даже с вакансией звериного палача были проблемы. Но они могли бы и не угрожать, Макнейр сам понимал, что легко отделался. Так он и жил себе в Лондоне, по выходным бывал в Килхух-глен. Дед оставил ему дом и счёт в банке с круглой суммой, скопленной за двадцать лет – на всю жизнь хватит. Но в один прекрасный день потускневшая Метка вновь налилась обжигающей чернотой… Макнейр не сразу осознал, что Поттер говорит с ним. — А? — Говорю, у вас что же, вся семья такая? – повторил тот. — Нет, только мужчины, — ехидно уточнил Макнейр. Но Поттер был серьёзен. — И твой отец? — Нет. Но дед – да. Взгляд Поттера метнулся к фото. — А… От чего он умер? — От восемьдесят три года, — пробурчал Макнейр. – Между прочим, полжизни на правительство работал. — И научил тебя всему, — утвердительно произнёс Поттер. — Ну. — Но как же так можно? — Что? — Делать из внука… — тут он осёкся, и непроизнесённое слово повисло в воздухе, словно облачко едкой каминной сажи. Убийца. Макнейр хмуро смотрел в ответ. Объяснять он не умел. Вот дед, тот бы смог… — Смотри на этот нож, — Иннес поворачивал лезвие, холодная сталь ловила отблеск закатного солнца. Они сидели на крыльце. Дневные упражнения были закончены, и теперь – Уолли знал – настало время для других уроков. — Видишь? – продолжал дед. – Это ты. — Я? — У людей есть страх, ненависть, зависть, гнев. Они хотят убивать, но не желают пачкаться, боятся принимать метку смерти. И вот они решили, что если убивать будет другой человек, да ещё и по закону, то это правильно, справедливо и ничем им не грозит. — А это грозит? – настороженно спросил Уолли. — Не знаю. Не уверен, — дед улыбнулся. – Мы сейчас не о них. Смотри, — он прижал ладонь к широкому лезвию, — это сталь. Твёрдая, непроницаемая, — его голос стал певучим, словно у сказителей древности. – Грязь мешается с грязью, ржавчина разъедает слабый металл и превращает в труху. Так было и так будет. Но стали нет до этого дела. Грязь не сможет проникнуть в неё, и ржавчина не запятнает. Если ты твёрд и неизменен, то ты чист. Перед собой и перед тем, кто зачем-то придумал и сталь, и ножи, и то, что ножи должны прерывать жизнь. Перед тем, кто держит все ножи. — Ты про Смерть? – прошептал Уолли.(2) — Ну, можешь его так назвать, — дед, щурясь, посмотрел в небо. – Возможно, для нас это и есть Смерть. Я хочу лишь сказать, — он вложил нож в руку Уолли, — что грязь вокруг не твоя. Из кого-то получается плотник, садовник или пахарь. Из кого-то не получается ничего – ряска в стоячей воде. Ну а ты нож. Таким ты создан, и таким хорош, — он рассмеялся над получившимся стишком. – Ты хорош, когда ты на своём месте… Всё это Макнейр мог бы пересказать Поттеру, если б язык был подвешен. А так всё объяснение свелось к одной фразе: — Кто-то должен это делать. — И никогда не хотелось изменить всё? Быть кем-то другим? Макнейр передёрнул плечами. Что за дурацкий вопрос. — Рыба не может стать птицей, — сказал он, чувствуя, что начинает терять терпение. — Если только очень хреновой. — Понятно, — протянул Поттер. – Понятно… Он опять глянул на фото, потом на аккуратно разложенные ножи, на Макнейра. Знакомый колючий взгляд из-под взъерошенной чёлки. – И тебе нравится? Нравится убивать? — А тебе нравится ходить? Или говорить? — Это не одно и то же! – Поттер внезапно разозлился. — Как можно сравнивать?! — Значит, ни черта ты не понял! Поттер вскочил, резко захлопнул папку, но – хватило ума – на полку поставил бережно, и вышел. Почти сразу же над головой раздались шаги, Поттер метался туда-сюда по комнате как заведённый. И чего бесится, подумал Макнейр. Он взял тесак и поднёс к лицу, привычно вглядываясь в широкое лезвие. Светлая сталь затуманилась от учащённого дыхания. * * * На следующее утро снаружи развиднелось. Поттер окопался наверху, а Макнейр, припомнив его слова про диабет, решил вместо завтрака потренироваться. Жир на его стальных мышцах прижился бы не раньше, чем через полгода праздной жизни, но сноровку терять не следовало. Он надел старые кожаные штаны, взял сумку с оружием и вышел на задний двор. Мишенью служила доска, накрепко прибитая к столбу. Истыкана она была так, что ножи с трудом держались в разлохмаченном дереве. Надо было заменить. Пока менял, вспомнил, как дед учил особому удару: закрепил такую же доску, только потоньше, и предложил пробить её кулаком. Потом-то стало ясно, что весь фокус в терпении, но сразу он не сообразил и сильно поранил руку. Дед носился с ним как с хрустальным: промывал рану, закармливал сладостями и даже читал вслух. Но когда рука зажила, подвёл к доске и велел попробовать ещё раз. На тренировках дед его не жалел. И правильно, иначе не научишь. Макнейр провёл во дворе всё утро. Метал ножи с одной и двух рук, в прыжке и с кувырка, из-за спины и с разворота. Потом взял тесак и битый час махал им, укладывая воображаемых врагов. В окне на втором этаже мелькнул Поттер. «Паршивец, в мою комнату влез», — подумал Макнейр, но не стал прерывать тренировку. Наконец, усталый и довольный, он убрал оружие и подошёл к колодцу. Хотел попить, в результате окатился прямо из ведра. От ледяной воды ломило зубы, кожа вспыхивала красными пятнами. На миг он ослеп от повисших на ресницах капель, а когда проморгался, то увидел стоящего неподалёку Поттера. Видимо, он решил понаблюдать за тренировкой вблизи. — Я не разрешал тебе выходить из дома, — проворчал Макнейр, стряхивая капли с исчерченной шрамами груди. Поттер как-то растерянно мотнул головой, и Макнейр замер. Его взгляд – не равнодушный, не злой, не настороженный. Другой. Этот взгляд заставил Макнейра открыть рот и сказать: — Иди наверх. — Зачем? — Я тебя трахну. И не вздумай брыкаться, хуже будет. Поттер посмотрел на висящий у его бедра нож, повернулся и зашёл в дом. Макнейр не последовал за ним сразу. Выждал немного, поднялся, убрал оружие, вытерся. Из комнаты Поттера не доносилось ни звука. «Да что я, боюсь, что ли», — раздражённо подумал Макнейр, вышагивая по коридору. У Поттера, по его мнению, был единственный шанс сбежать – притаиться за дверью и попытаться проскользнуть мимо него. Но Поттер не попытался. Он спокойно стоял у окна. Голый. В солнечном свете он выглядел ещё более тощим. А может, так казалось из-за позы – плечи опущены, руки прикрывают пах. Но подбородок был упрямо вздёрнут, и голос звучал ровно: — Я подумал, обидно будет умирать девственником. Макнейр молча смотрел на него. В памяти почему-то всплыла история Поттера – полученный в детстве шрам и всё, что он за собой потянул. Не жизнь, а лабиринт: не имеющий выхода, но с призовым кубком, к которому ведут все дороги и который зашвырнёт победителя на кладбище. А победитель – взъерошенный мальчишка, не знавший в жизни ничего, кроме принуждения, грубого или ласкового, но не разучившийся при этом держать голову прямо. Макнейр шагнул к выходу. — Что, всё настолько плохо? Он обернулся. Поттер имел вид человека, сморозившего жуткую глупость и мечтающего откусить себе язык. Макнейр, не отпуская его взгляд, скользнул навстречу. Поттер разом растерял всю смелость и попятился, но за спиной был подоконник. Макнейр протянул руку и коснулся его лица: отвёл чёлку, тронул лоб, щёку. Поттер смотрел, не мигая, и, казалось, даже дышать перестал. Ладонь Макнейра сместилась ниже, большой палец надавил на губы – несильно, но настойчиво, и проник внутрь, в шелковистую влажность. Поттер задушенно промычал что-то, но разомкнул зубы; Макнейр ощутил робкое прикосновение языка к подушечке пальца и словно проснулся. — Эх ты, зверёк, — пробормотал он, отводя руку. А потом повернулся и вышел. (1) — фактологическое АУ: я не нашла данных о династиях палачей в Британии. Но в других странах были. Самая известная — парижские Сансоны, подробнее можно почитать в рассказе Радзинского "Прогулки с палачом". И маленькая статья по теме: http://znayuvse.ru/istoriya/palach-professiya-po-nasledstvu (2) — напомню для всякого: в англоязычной традиции воплощение Смерти — лицо мужского пола. То же с Чумой и Войной:)