Il Confessione

Италия, 1470 год -Это я виноват в его гибели. Я признаю это, — Алинард вскинул на инквизитора ясные глаза, тот плотно сжал губы. Казалось, в этом зале, наполненном любопытными, между ними шел какой-то особый разговор, понятный только им двоим. Подсудимый отнюдь не выглядел сломленным и раскаявшимся перед лицом своего судьи, наоборот, Алинард, закованный в цепи, тонкий и высокий, казался гордым и неприступным, в то время как глаза инквизитора избегали его взгляда, словно это он был виноват в каком-то тайном злодеянии. Зал гудел, как потревоженный улей. Обвиняемый признал свою вину, так что же дальше? Инквизитор стукнул кулаком по столу, призывая к тишине. — Господин Аббат, разве я не просил не допускать в зал посторонних? У этих любопытных послушников нет других занятий? — Но, Ваша Милость, они радеют за судьбу своего брата. — Они удовлетворяют собственное преступное любопытство. Аббат уже пытался удалить посторонних, но безуспешно: уж слишком сильно занимало этих любопытных человечков разбираемое дело. Инквизитор встал и подошел к подсудимому. Тот стоял, смиренно опустив главу и потупив взор, и все же инквизитору чудился в этом деланном смирении вызов. — Что же ты делаешь? — спросил он едва слышно, одними губами, обходя Алинарда. — Каюсь в содеянном преступлении, — так же едва слышно ответил Алинард. — Я спас тебя от пыток! — Но какую цену Вы за это запросили? — на губах подсудимого мелькнула кривая усмешка. — И все же, как видишь, я не получил за свои старания вознаграждения, — в еле слышном голосе инквизитора послышалась горькая ирония. — Ваша милость, раз подсудимый признал свою вину добровольно, не пора ли нам вынести приговор? — подал голос Аббат, которого вся эта история невероятно огорчала, так как ставила под удар репутацию его монастыря и его самого в частности, что было, в общем-то, не слишком приятно. Солдаты одобрительно звякнули цепями, намекая, что пора уводить подсудимого обратно в его темницу. — Постойте, — подсудимый вдруг словно очнулся от оцепенения. — Разве не должен я рассказать вам о том, что произошло? Разве не желаете вы удовлетворить свое любопытство, ради которого вы здесь собрались, возлюбленные мои братья? — Любопытство есть сладострастие, — прервал его инквизитор. — Должно быть, Ваша милость лучше знает о сладострастии, — бледными губами улыбнулся Алинард. Ровно столько же, сколько и Вы, мой дорогой брат, — холодно ответил Инквизитор, — сверля глазами монаха. — Пусть расскажет эту историю в назидание другим, — заявил старец Иоахим, известный своей суровой фанатичностью. Инквизитор на мгновение словно впал в замешательство, но это был столь краткий миг, что никто, вероятно, и не заметил, что он утратил хладнокровие. Никто, кроме подсудимого. — Вы уверены, что эта история не повредит неокрепшим умам, внушая им неподобающие мысли? — бесстрастно поинтересовался он. — Пусть знают, как окончат свои дни те, кто предаётся преступным страстям, — парировал невозмутимый старик. — Что ты знаешь о преступных страстях, ты, старая мумия, заживо замуровавшая себя в келье! — раздался голос из зала. Послышались возгласы одобрения и порицания, смешки, началась возня, и Аббату пришлось приложить немало усилий, употребив весь свой авторитет, чтобы угомонить распоясавшихся сыновей. Когда, наконец, воцарилась относительная тишина, Инквизитор, устало вздохнув произнес, на его лице тревога сменилась безразличием, словно он принял какое-то решение, принимая неизбежное. — Что ж, если так угодно. Если подсудимый, уверен, что хочет выносить свой позор на общественное обозрение. — Через свое признание я приду к покаянию, — произнес Алинард. — Ведь в этом Вы мне не откажете? Разве Вы, Ваша милость, не ставите своею высшей целью добиться от подсудимого, чтобы тот признался и покаялся? Разве я, в таком случае, не являюсь доказательством Вашего триумфа? Я готов покаяться в содеянном, разве Вы не готовы раскрыть мне свои объятия? Он говорил спокойным ровным голосом, глядя в лицо своего судьи и от этого по коже инквизитора пробежал мороз. Несмотря на свою молодость Даниэле делла Вольпе был уже был известен в определенных кругах, снискав себе славу неподкупного и сурового борца с ересью. Он был на хорошем счету при папском дворе и жизнь его можно было считать сложившейся удачно. Его тонкое бесстрастное лицо с острыми скулами и тонкими губами выдавало в нем человека крутого нрава, однако, инквизитор умел подавлять свои эмоции, во имя высшего долга. Говорили, что он был невероятно хитер и изобретателен, добиваясь признания у подсудимых, он мог быть добр или жесток, милосерден или суров, в зависимости от того, что было необходимо для следствия. Но одного у него было не отнять, никто и никогда, ни при каких обстоятельствах не мог догадаться, какие чувства скрываются под искусно подобранной маской. И сейчас он хранил самообладание, но лицо его побледнело, словно внутри он переживал сложную гамму чувств, не подвластную никаким описаниям. Был ли это ужас, страх, презрение, отвращение? Чем это было вызвано? Наконец, тонкие губы его растянулись в усмешке. — Итак, возлюбленный брат мой, мы послушаем Вашу историю.