Завтра настанет утро опять

      Хоть в бюджете и было немного денег, она распорядилась приготовить ленточки, которые были повязаны на все здания власти в дистрикте. На деле одна ленточка представляла собой чуть ли не половину флага Панема, трепетавшего над зданием управления. Женщина распорядилась прикрепить ленточку над дверьми или на самих фасадах. Ей было без разницы, как именно её подчиненные будут выполнять работу. В конце концов, у неё есть сотрудники, способные проконтролировать и это дело.       Через полтора часа ей надо было быть на кладбище Двенадцатого дистрикта с другими высокопоставленными лицами, представляя новый, изменившийся Капитолий. Отдав несколько распоряжений насчет работы на сегодняшний день она, закрыв кабинет на ключ, спустилась вниз. К кладбищу её должен был подвезти кортеж, но перед этим следовало дождаться представляющих от Капитолия. Поговаривали, что приедет сама президент, хотя никто не знал, правда ли это.       Поезд пришлось ждать минут десять. Работники вокзала, получившие данные по компьютеру, еле слышно сообщили ей, что состав пришел на несколько минут раньше.       Погода выдалась сегодня ужасной. С минуты на минуту обещал пойти дождь, и второй час где-то вдали слышались раскаты грома. Женщина чувствовала, что даже её сердце, обычно безучастное к таким событиям, наполняется скорбью и печалью. Как-то это все неправильно. Так не должно быть. Когда-то была революция, когда-то её родители сделали все возможное, чтобы она жила. Она представила себе такой же пасмурный день, когда она будет хоронить членов своей семьи, и закрыла глаза.       — Это вы Глен? — тишину нарушил резкий женский голос. Глен открыла глаза и увидела перед собой женщину с короткими волосами и в черном пальто. За ней маячила девушка, чьи русые волосы доставали до пояса. Она никак не могла найти вторую перчатку и то и дело хлопала себя по четырем карманам плаща. Незнакомка, задавшая вопрос, заметила, что Глен смотрит куда-то сквозь неё и недовольно засопела.       — Д… да.       — Джоанна Мэйсон.       Глен по привычке протянула руку, но Джоанна быстро отвернулась от неё. Глен знала это имя, но понятия не имела, как она смогла не узнать эту женщину — героиню революции, победителя Голодных игр, пленницу, над которой издевалось правительство Сноу.       — Нам сказали, что нас отвезут прямо туда. Не подскажете, как долго еще ждать?       Несмотря на то, что слова Мэйсон подбирала очень и очень вежливые, выглядела она так, будто находилась среди последних отбросов общества. Глен вспомнила, что в её досье характер Джоанны упоминался лишь вскользь. И теперь понимала, почему.       — Скоро приедут машины.       — Блестяще.       Чтобы не раздражать Мэйсон, она прошла к представителям из столицы, встретив по дороге маленькую женщину и высокого парня, выходящих из пятого или шестого вагона. На этот раз гром раздался прямо над их головами, и Глен, испугавшись, озадаченно похлопала глазами. Женщина почему-то чувствовала, что день, начавшийся еще худо-бедно хорошо, кончится просто ужасно.       — Добрый день, — оказалось, что делегация приехала не только из Капитолия. Тут был заместитель мэра Второго дистрикта, Вигор, несколько человек из администрации Пятого. Глен запуталась в именах уже после седьмого человека, забывая пожать руку некоторым из них.       — Здравствуйте, командир Лайм, — победитель Голодных игр и теперь уже начальник одного из подразделений обороны Капитолия, Лайм была довольно крупной женщиной. Лишь двое мужчин, стоявших в кругу, были выше неё. Волосы Лайм, некогда бывшие русыми, схватила седина. Она поприветствовала Глен в ответ и извинилась перед собравшимися, направившись в ту часть платформы, где стояла Джоанна. Мужчины и женщины, кивнувшие на её извинение, быстро заняли себя разговором, в то время как Глен смотрела на светлую макушку Лайм. Возле Джоанны теперь стояла и та маленькая женщина, которую под руку вел молодой парень.       Машины приехали через десять минут.       Сгруппировавшись по трое, группа заняла места, и автомобили вскоре двинулись с места.       Джоанна смотрела на небо, думая, на какой минуте речь очередного чиновника из Капитолия пойдет дождь. Она жалела, что подобной погоды не было в Седьмом. Там пережидать грозу в лесу было одним наслаждением. Разгромленный некогда Двенадцатый встречал её новыми зданиями, отстроенными магазинами, больницами с ухоженными лужайками.       — Они развесили черные ленточки, — хмыкнула она, прерывая разговор Лайм и Селии, — лучше бы направили потраченные средства куда-нибудь в больницу.       Командир кивнула, а Селия нерешительно опустила голову. На пальце у неё был перстень с большим черным камнем — подарок матери на недавний День рождения. Девушка вспоминала, с каким боем она уговаривала Джоанну наведаться к парикмахеру. С того самого дня, когда маленькую внучку Сноу привезли к Мэйсон, бывшая победительница обычно стригла себя сама.       — Мы точно не можем заехать в деревню победителей?       — Мы поедем туда позже, мам. Сначала кладбище.       Селия могла поклясться, что видела, как у Джоанны заблестели глаза.       Вдалеке сверкнула молния, и раскат грома в очередной раз заставил особо впечатлительных вздрогнуть. Машины остановились на холме, откуда кладбище было видно целиком. Оставалось спуститься и пройти несколько метров. Джоанна вышла из машины и, стараясь не заплакать, осматривалась по сторонам.       «Вот это ты, конечно, размазня».       Другая её часть твердила, что в такой день было бы странно не проявлять эмоции, но Джоанна привыкла, что слезы и заливистый смех не были её способностями. Она была скупа на эмоции. Даже спустя тридцать четыре года. Господи, прошло так много времени, а она до сих пор чувствует запах крови и мочи в своей капитолийской камере.       Она спускалась с холма с помощью Селии, аккуратно переставляя ноги. Через год-другой ей стукнет шестьдесят лет, и теперь, даже не желая того, она была вынуждена принимать помощь.       — Мам, все хорошо?       — Насколько это возможно в данной ситуации.       Даже будучи похожей на маленькую бабулю, седовласая Энни не потеряла своего шарма. Её сын, от вида которого у Джоанны внутри все сворачивалось, был вторым Финником. Если забыть, что Одэйр когда-то умер, то можно было подумать, что он сохранился тут лучше всех.       — Привет, — прошептала она, когда Энни, сдерживая слезы, кинулась её обнимать. Потом старушка потянулась и к Селии, а ей оставила загорелого парня. Именно парня. Ему было больше тридцати, а он выглядел так, как Финник в свои двадцать четыре.       Джоанна обняла его и уловила запах моря в теплом черном пиджаке.       — Как дети? Амелия?       — Отлично. Остались дома, помогают маме делать пирог.       Это было так просто и так… так обычно. Джоанна почувствовала, как слезы наворачиваются снова, и мысленно влепила себе десять оплеух. Не хватало еще, чтобы после этого дня Энни начала её подстегивать насчет её внезапно «прорезавшихся» в старости эмоций.       Они приехали позже. Девушка с косичкой из густых темных волос и мальчик с выразительными серыми глазами и светлыми лохмами Пита. Они задержались у машины на минуты три — надо было помочь родителям выбраться. Китнисс, которую лет десять назад опять пробило на охоту с луком, из-за поврежденной тогда ноги не могла передвигаться без палки. Седеющий Пит махнул рукой и начал спускаться в одиночку, страхуя жену спереди.       — Сколько времени прошло…       — …а она все еще его недостойна, — закончила Джоанна мысль Энни.       Объятия уже стали их постоянным ритуалом. Смерть всегда была рядом с ними, но теперь, становясь старее, они понимали, насколько важно человеческое тепло. Семья. Друзья.       Люди, которых ты любишь.       — Зато если теперь уж не попадешь стрелой, можешь кинуть свой… костыль, — брякнула Мэйсон, когда они с миссис Мелларк уже обнялись. Китнисс так зловеще нахмурилась, что дочери, не слышавшей разговор, захотелось погладить маму по спине, чтобы успокоить.       Послышались короткие смешки. Они стихли сразу же, как только Селия и Лайм увидели на холме еще одну подъехавшую машину.       Катафалк представлял собой ужасное зрелище. Большая и неповоротливая махина, она абсолютно не нравилась Питу, но на этом настояла сама Пейлор.       «Если не хотите делать нормальные похороны, то уж автомобиль позвольте мне выбрать самой».       Пейлор хотела собрать такое количество людей, которое только было возможно. Ей надо было, чтобы люди помнили, чтобы участники событий рассказали все вновь, чтобы память не угасала, а сердца не забывали ни единой детали. Ей нужна была память, и Пит не мог винить её за это. Это было вовсе не шоу Капитолия времен Сноу, но это было… не совсем правильно.       — Прошу меня простить.       — Мы не думали, что вы придете.       — Но как видите.       У Китнисс с Плутархом до сих пор были неважные отношения. Даже в возрасте Эвердин не утратила своей способности смотреть исподлобья так, чтобы у её собеседника начинали потеть ноги вместе с руками. Хевенсби был намного тоньше, чем все они его помнили, а его костюм на размер больше свисал с подтянутого тела. Из-за болезни мужчина серьезно похудел, но быстро отъел свое обратно.       — Думаю, он бы хотел, чтобы я тут был.       Все промолчали, не зная, соглашаться с этим утверждением или нет.       Гроб доставали из машины и готовили к погребению слишком долго. Минут семь точно. Священник, спустившийся вслед за Плутархом, жестом пригласил группу пройти к заранее разрытой могиле.       Китнисс, шедшая с помощью детей и палочки, поковыляла первой. Чиновники из столицы и других дистриктов неловко помялись следом. Гром раздался еще раз, и сразу две молнии сверкнули над лесом. Пит хотел выйти вперед, чтобы поддержать жену, но понимал, что три человека вместо одной больной ноги уже слишком. Китнисс замедлила ход и кивнула сыну и дочери, чтобы они отпустили её. Дети понимающе отошли в сторону, а Мелларк прошла вперед. Она встала перед разрытой ямой, так, чтобы всем хватило места. Пропустила священника.       А потом Пит увидел, как слезинки одна за другой исчезают в её черном пальто. Рука, держащая палку, задрожала, и Пит притянул жену ближе к себе.       Она беззвучно плакала. Джоанна стала рядом с Мелларком и понимающе ему кивнула. Её глаза тоже были на мокром месте, хотя она как могла старалась избавиться от непрошенных слез.       Через минуту все заняли свои места, а через две гроб наконец-то донесли и поставили на подставку.       — Мы собрались здесь сегодня, чтобы почтить память… — начал свою мантру священник, а Китнисс, спрятав лицо в объятьях Пита, рыдала, уже не сдерживаясь. Мелларк внимательно изучал священника. Мужчина лет сорока или даже старше. Он поднял глаза на собравшихся всего лишь на минуту, прежде чем открыть рот и не выдавить ни звука.       — Мы бы могли сказать много слов и фраз, которые уже не раз слышали на подобных… несчастьях. Все мы прекрасно знаем, что это за слова, знаем, что они бы могли очень хорошо подойти, — священник нерешительно убрал карточку и выпрямился.       Он… он не собирается говорить написанный текст. Китнисс в руках мужа потихоньку успокаивалась и её уже не трясло.       — Но вместо этого мы вспомним, каким человеком был Хеймитч Эбернетти. Несмотря на то, что он нарушал Божьи заповеди, допускал чревоугодие и часто всем признавался, что в Бога не верил, он был хорошим человеком. Он был человеком лучше, чем те, кто готовили для него такую участь. Он был человеком чести, храбрости. Он любил свою семью. Хеймитч…       Хеймитч не взял в рот ни капли спиртного после того, как умерла Эффи. Это случилось спустя четыре года с момента первого приступа. Четыре коротких, непозволительно коротких года на то, чтобы побыть вместе. Им троим тогда пришлось ехать в Капитолий, и Пит никогда не забудет то, как бережно и нежно Эбернетти гладил бледную Эффи по лицу, волосам, как смеялся с её шуток. Как продолжал держать её мертвую за руку минут двадцать, а потом тяжело поднялся с больничной кровати и на негнущихся ногах вышел в коридор. Пит помнил слезы Китнисс, то, как стоял сам, прижимая к себе жену и смотря на белоснежную кожу Эффи Тринкет. Она была как бабочка, как маленькая птичка колибри, которую уничтожили несколько сотен лет назад люди своими же руками.       Эффи Тринкет могла жить, жить о-очень долго и счастливо, но вместо этого она попала к тем, кто хотел причинить ей боль. Её час пришел, пусть и отсроченный. Она просила, чтобы её похоронили в Капитолии, и Пейлор нашла место. За небольшим холмом, вне границ города, находилась поляна, на которую практически всегда светило солнце. На могильной плите Эффи выточены бабочки и одна-единственная птица. Так распорядился Хеймитч, который, вернувшись в Двенадцатый, не выходил из дома целый месяц.       Он жил без Эффи больше десяти лет. Помогал Питу с делами пекарни, играл с детьми, помогал Китнисс, справлял вместе с ними Рождество и Новый год, ездил к Энни, оставался на несколько дней у Джоанны, но улыбался все реже и реже. За несколько недель перед смертью, помогая сыну Пита и Китнисс делать домашнее задание, он потрепал парня по голове и усмехнулся. Хеймитч словно почувствовал, что уходит.       Первой всполошилась Китнисс. Когда Хеймитч не пришел к завтраку, она повела плечами и ушла на рынок. Когда не пришел на обед — пошла его искать. И нашла.       Речь священника продолжалась уже больше восьми минут.       — …но мы должны помнить, ради чего он делал все это. Мы должны чтить это. Так или иначе, все действия Хеймитча вели к тому, чтобы люди, дорогие ему, были в абсолютной безопасности.       Китнисс схватилась за руку Пита, отстраняясь от его объятий. Распухшие и покрасневшие глаза закрылись вновь, когда солнце, выглянувшее из-за туч, ослепило женщину.       — Мы будем помнить тебя, Хеймитч Эбернетти. Где бы ты ни был сейчас, ты воссоединился со своим земным отцом и отцом небесным. Ты навеки будешь с нами.       Потом настал черед речей служащих из столицы, которые, сказав пару заученных фраз, опускали голову и изучали землю. Они не знали Хеймитча, для них он просто был героем, участником революции. Больше всех отличился Плутарх, который, изменив своей кроткой улыбке на лице, замер и положил руку на крышку гроба. Он говорил много, и говорил тоже от души, но сильный ветер и раскаты грома не давали ему закончить.       — Вы хотите что-нибудь сказать? — тихо спросил мужчина в черной шляпе у Мелларков, Мэйсонов и Одэйров. Все помахали головами. Гость, надеявшийся на другой ответ, неловко помялся на месте. А уже через пару минут гроб с телом Хеймитча опустили в яму, и каждый бросил туда по пригоршне земли. Джоанна, прежде чем передать очередь следующему, бросила вместе с землей какую-то маленькую серебряную шкатулку.       На вопрос Китнисс, что это такое, она ответила, что Хеймитч обрадовался бы, узнав, что она это сделала.       По настоянию Пейлор вечер памяти должен был пройти в столице. Мелларки, Мэйсоны и Одэйры лишь за день до церемонии отказались присутствовать на ней, ссылаясь на плохое самочувствие. Плутарх, узнав об этом, согласился замолвить слово перед президентом.       После возложения цветов представители власти начали собираться и уходить назад к машинам. Командиру Лайм пришлось проследовать за ними. На прощание она кивнула бывшим трибутам и их детям. Плутарх уходил последним.       — Надеюсь, вы приедете хотя бы через месяц. Это не цирковое представление и это не Сноу. Тем более, — он замолчал на несколько мгновений, — через месяц день Белой Сойки.       — Мы будем, — медленно кивнула Китнисс. Глаза женщины все еще были красными от слез. Днем Белой Сойки назывался день траура по всем погибшим во время революции и восстановления.       — Спасибо вам, — вмешался в разговор младший Одэйр. Плутарх, пристально посмотрев парню в глаза, закивал головой, развернулся и медленно побрел прочь. Каждому рано или поздно казалось, что перед ним, ничуть не изменившись, стоит тот самый Финник Одэйр, самый молодой победитель Голодных игр.       Машины по очереди начали отъезжать, но никто из оставшихся возле могилы не проронил ни слова.       — Дорогая, пожалуйста… — Китнисс кивнула на машину, и дочь, понимая, чего от неё хотят, быстрым шагом пошла наверх по тропинке. Селия последовала за ней. Девушки принесли две большие охапки примулы. Потеснив розы и гвоздики Плутарха и остальных служащих, темно-красные, белые, синеватые и желтые цветочки заняли их место.       — Саженцы пока оставили дома. Потом посадим примулы в землю.       Слезы все еще струились по щекам Китнисс, Джоанны, Энни и Селии. Дети Мелларков, обнявшись, стояли и смотрели на могилу, шмыгая носом. Спустя пять минут было принято решение ехать в деревню победителей Двенадцатого дистрикта, но перед этим…       — Братская могила, — громко сказала Китнисс Мелларк. Там была похоронена маленькая девочка, жизнь которой Китнисс так и не удалось спасти.       В машине у Мелларков оказалось еще две больших охапки маленьких цветочков. Для Примроуз и каждого жителя Двенадцатого, который отдал жизнь в борьбе с тираном и его беспощадным режимом. На могиле сестры Китнисс улыбалась. Когда-то она рассказывала Энни, что сестра спит с ней рядом и охраняет её, а теперь лишь нагнулась и погладила цветы.       — Я часто сюда прихожу. В конце концов, знаете… Прим же сейчас с папой и мамой.       Они вернулись домой к обеду, уставшие, с красными от слез глазами и маленьким букетиком примул, которые Энни оставила, чтобы поставить в вазу. Остывший пирог ждал их в духовке. С помощью Селии и Джоанны Китнисс приготовила тетерева с кашей.       — Ловила не я, — на недовольный взгляд мужа ответила Сойка-пересмешница и кивнула на дочь. Та лишь пожала плечами и продолжила накрывать на стол.       Вскоре громовые раскаты вернулись снова, а по окнам застучал небольшой дождик. Солнце то появлялось, то исчезало за облаками. Через полчаса слабый дождик превратился в хороший теплый ливень.       — А ведь знаете, — начал Пит, когда они уже сидели за столом и поглощали горячее, — ведь где-то существует мир, где всего этого нет. Где жив твой отец, Китнисс. Где жива Прим. Где Финник сидит за столом рядом с женой и сыном, седовласый и уже не такой меткий и быстрый, но он с ними. Где родители Джоанны живы. Где не умирали столько людей. Не существует никакого дня Белой Сойки, годовщин бомбежек, расстрела двухсот человек, братской могилы, кучи костей под нашими ногами. Где жив Хеймитч и жива Эффи, у них есть дети, которых Тринкет то и дело наряжает в самые странные, но, бесспорно, самые достойные наряды капитолийских дизайнеров. Может быть, это бы были работы Цинны. Или Порции. Где моя семья жива, а моя мать не считала меня ненужным ребенком. В Тринадцатом люди не жили бы под землей, у нас не было шахт, людей бы не били розгами. Все это существует где-то. Очень далеко или очень близко, я не знаю. Но… Хеймитч не хотел бы, чтобы на его похоронах мы рассуждали о таком. Он хотел, чтобы каждый из нас нашел свою семью. Не так, как искал он, — через потери, смерти, лишения, нет. Чтобы мы научились беречь то, что нам дорого, не забывали о дорогих нам людях, не бросали их, считая, что без нас им бы жилось легче. Потому что это не так. Это… это не так. Он бы хотел, чтобы у каждого из нас все было хорошо, чтобы мы не закрывались в себе, избегая абсолютно всех вокруг, так как понял, что есть семья. Она поможет, она сделает все, что в её силах. Он хотел бы, чтобы мы имели подобное. И я думаю, это у нас есть.       fin Эта работа далась мне очень нелегко, но она мне очень сильно нравится. Мне нравится то, каким вышел финал, мне нравится, что я смогла сделать что-то, по моему мнению, достойное копилки «а как бы оно могло быть», которая и так уже полна. Я хочу сказать вам спасибо за каждый плюсик и за каждый просмотр, за прочтение, за внимание. Спасибо моей дорогой и наконец-то появившейся бете, которую я очень сильно люблю. Спасибо вам огромное, Marj, Анита Бендер и рибоза. Огромное-огромное спасибо. Должна признаться, к моим работам т а к и х отзывов еще никто не оставлял. Я надеюсь, что не разочаровала никого, а если так, не дай бог, и случилось — я попытаюсь исправиться в дальнейшем. Спасибо огромное за то, что вселяете в меня веру в собственные силы. Вечно благодарная avalon.