Чарльз вошел во дворец не через парадный вход, а через один из боковых, который узнал от интенданта уже будучи советником. Таким образом, он несколько сократил путь по запутанным переходам, уменьшил количество знакомых, с которыми пришлось раскланяться по дороге, и кроме того получил возможность заглянуть в придворную церковь.
До заседания Парламента оставалось еще достаточно времени, но утренний прием короля был в самом разгаре, а Чарльзу хотелось увидеть заранее, в каком расположении духа монарх сегодня, потому что дело могло быть как просто скверно, так и очень скверно. Граф быстро преклонил колени перед алтарем, перекрестился и вышел-таки через неприметный коридор к королевской приемной. Толкнул тяжелую дверь и так и замер на пороге, совсем забыв о негласном правиле не привлекать лишнего внимания к тайным проходам дворца, потому что в зале в окружении придворных стоял Гентиан.
Он был в ярко-синем костюме, говорил не меньше шестидесяти слов в минуту, умудряясь обращаться одновременно ко всем, поминутно зубоскалил, на каждое слово отвечал десятью и все с издевкой — в общем, вел себя как лучший образчик своего искусства.
Чарльз настолько отвык от него — такого — что аж воздухом поперхнулся в первое мгновенье.
В ответ на расспросы придворных, Гентиан трещал, не переставая, словно горох сыпал из дырявого мешка.
Чарльз, улучив момент, пробрался ближе и тихо спросил:
— Ты что здесь делаешь?
Гетиан поднял глаза, зрачки его были расширены так, что синий цвет радужки едва угадывался, и когда Чарльз стоял так близко, то видел, как грудь Гентиана часто вздымается, словно от тяжелой работы. Он едва переводил дыхание между очередными порциями шуток и присказок, так чтобы не потерять кураж и не сбиться с нужного настроя. Почти шепотом, так что его слова надежно заглушил гомон придворных, он попросил:
— Не мешайте мне, граф.
Доверившись его словам, а больше тону, Чарльз послушно отошел и заставил себя усилием воли расцепить нервно переплетенные пальцы, чтобы не выдать никому своего волнения. Едва он успел занять положенное место, как двери распахнулись и в залу вошли король с королевой.
Добрый король был очень высок ростом и широкоплеч, но худ настолько, что едва ли мог производить впечатление силача. Монаршие одеяния висели на нем так, словно под ними вообще не было плоти, а лишь обернутые драгоценной тканью кости. Острая жидкая бородка заставляла его лицо выглядеть еще более длинным и худым, чем оно было на самом деле. Плотно сжатые губы короля нервно подрагивали, крупно вырезанные ноздри трепетали, словно он старался учуять какой-то еле уловимый запах.
Королева, сама немаленького роста, едва доставала ему до плеча верхушкой своей прически. Ее пухлые щеки подпрыгивали от волнения, на лице выступили красные пятна, нескрываемые даже белилами. Королева выглядела так, словно она плакала или страдала от бессонницы, как, в сущности, часто и бывало. Ее коротенькие толстые пальцы с такой силой вцепились в веер, что дорогая безделушка готова была треснуть в любой момент.
Король едва кивнул на почтительные поклоны, однако лицо его оставалось таким же мрачным, как и все последние дни, и слегка просветлело только, когда на глаза монарху попался Гентиан, который в своем ярком костюме, прямой, как палка, выделялся на фоне склонившихся придворных.
— Ну, надо же! Здорово, друг, — воскликнул король низким густым, словно из глубины бочки, басом, делая одновременно знак придворным, что они могут подняться.
— И тебе, братец, не хворать, коли не шутишь, — в том ему отозвался Гентиан, подходя и, пользуясь привилегиями, что испокон веков давались только шутам, уселся на ближайшую к королю скамейку в весьма развязной позе.
— Привели-таки, граф? — мимоходом бросил король, оборачиваясь к Чарльзу, на что молодой человек лишь покачал головой.
— Он пришел сам, Сир, — ответил граф Бар с видимым спокойствием, а дальше слушал, как король роняет отдельные реплики, а ему в ответ Гентиан частит прибаутками, каждая из которых была на грани пристойности. Кавалеры возбужденно переговаривались и пересмеивались, дамы прятали усмешки за веерами, король внезапно разражался хохотом, и каждый раз, когда такое случалось, королева открыто вздрагивала, хоть и пыталась прикрыть это неуверенной улыбкой. Откровенно говоря, колючая дрожь продирала в такие моменты многих придворных, хоть они и старались этого не показывать. Однако Чарльз уже знал достаточно, чтобы знать, куда смотреть — желтое, словно от разлившейся желчи, лицо епископа; нервно подергивающаяся от несдерживаемой дрожи туфля первого министра; стискивающий зубы, как от боли, государственный секретарь; смертельно бледный виконт МакКей, крутящий на пальце кольцо-розарий.
— Был я в горах, был на островах — да там сейчас не при делах, я все искал, что стащить, чтобы тебе подарить. Нарвал роз букет, положил на паркет, пришла толпа — цветы растолкла…
— Дурак, — осклабился король, показывая мелкие острые зубы. — Разве хранят цветы под ногами, где их затопчут?
— Вот оно как? Кто же знал, брат, что нельзя топтать цветы и ожидать, что они сохранятся. Запомню, — спокойно ответил шут. — Решил принести певчего соловья, в глотку натолкал ему тряпья, шею свернул, чтоб из клетки не улизнул, петь, подлец, не хочет, только курицей клекочет.
— Дурак, — рассмеялся король с видимым удовольствием. — Разве будет соловей петь, если ему свернуть шею?
— Вот оно как? Кто же знал, брат, что нельзя откручивать птице голову и ожидать, что она будет петь. Запомню.
Он слегка откинулся назад на скамейке, обхватывая руками себя за колено.
— Хотел привести свою верную собаку, что за меня бы лезла в драку, забрал из клети, гнал сюда плетью, дура взвыла, меня же и укусила, показал бы куда — да перед дамами беда.
— Дурак, — расхохотался король, и в этот раз даже граф Бар присоединился к нему вполне искренне, уж больно сопровождавший слова шута жест был забавен и непристоен. — Разве пса на верность плетью натаскивают?
— Вот оно как? Кто же знал, брат, что нельзя животное безжалостно избивать и ожидать, что оно тебе будет верным. Запомню.
Гентиан качнулся вперед, будто собираясь нырнуть носом в пол, но лишь облокотился на одно колено, а второй рукой демонстративно почесал в затылке.
— Только странно мне, брат, — я думал, что цветут растоптанные розы, поют убитые соловьи и верны исхлестанные собаки, и я вроде как дурак, а ты хочешь, чтобы процветали разоренные земли, платили налоги убитые люди и были спокойны и верны притесняемые поданные, и ты при этом умный.
Улыбаться король не перестал, но в зале немедленно стало так тихо, что Чарльз и в самом деле услышал, как где-то неподалеку жужжит залетевшая муха.
— Ты, друг, политику мою критиковать, что ли, вздумал? — уточнил король, медленно положив руки на подлокотники.
— Тут два варианта, брат, — отозвался немедленно Гентиан, — или я умный, или политика твоя дура-дурой.
Монарх на это только закивал в ответ:
— Казнить велю, — пообещал добрый король с такой обыденностью, что это могло бы показаться смешным, но никто даже не улыбнулся.
Чарльз бросил быстрый взгляд на королеву, но та, очевидно, отыскала в себе последние силы и выглядела теперь совершенно спокойной. Зрелище это, как ни странно, укрепило и его самого, так что он выше поднял голову, ожидая, что будет дальше.
Гентиан откровенно присвистнул в ответ:
— Кто, ты?
— Я, — подтвердил король, — я.
— Кого, меня?
— Тебя, дурака, — ласково сообщил король, — тебя.
Гентиан покачал головой:
— Ну, тут, брат, ты завираешь. Дураков власть любит, это умных она казнит.
Монарх снова кивнул — он больше не улыбался — а потом ударил кулаком по широкому подлокотнику и закричал: «Молчать!» — несмотря на то, что в зале и так уже царила мертвейшая тишина. Его обычный бас сорвался почти в визг. Придворные отшатнулись, словно волна прошла по всей приемной. Чарльз не тронулся с места из-за чего остался у трона в полном одиночестве. Гентиан тоже не пошевелился, даже глаз не отвел, продолжая смотреть на задыхающегося от ярости короля в упор.
— Кто-то еще… еще кто-то тут имеет что-то сказать?
Первый порыв злости монарха выплеснулся, и голос доброго короля звучал сдавленно, но и только.
— Да, Сир, — промолвил Чарльз и сам поразился спокойствию своего тона. — Ваше Величество, если мы сейчас потребуем от такого количества людей отказа от их религии, то мы должны будем быть готовы к внутренней войне. Сир, мало чести для любого правителя сражаться с собственным народом.
— Если это не останавливает других монархов от того, чтобы жечь на кострах наших единоверцев, — жестко отозвался король, — почему это должно останавливать меня от того, чтобы вывести скверну из своей страны?
— Ваше Величество, если другие безумны настолько, чтобы истреблять собственных людей, означает ли это что нам следует уподобиться потерявшим разум и воевать против своей страны? Кто и когда слышал, чтобы в такой войне были победители?
— В ересь попустительства впадаете, граф, — ответил король, и в глазах у него вспыхнул зловещий огонек.
Боковым зрением Чарльз увидел, как с щек королевы сбежала последняя краска. Собственного лица он, конечно, не видел, но по ощущениям оно было куда бледнее. Что грозило сейчас за сочувствие ереси, понимали все. Тем не менее, несмотря ни на что, внутри Чарльз ощущал абсолютное спокойствие человека, который знает, что поступает правильно, и чувствует пусть непрямую, но искреннюю поддержку.
— Сир, я не лучший богослов, чем Вы, — по наитию сказал он, и король слегка расслабился: он, и в самом деле, никогда в жизни до последней недели не отличался религиозностью, — но предпочту впасть скорее в грех снисходительности, чем жестокости.
Ответом ему было молчание — король, ни на кого не глядя, барабанил пальцами по деревянному подлокотнику. Чарльз продолжал смотреть на повелителя, силясь постичь, что за размышления протекают в его затуманенном разуме — занятие, которому он предавался все последние месяцы и, как внезапно пришло ему на ум, которое будет составлять львиную долю его жизни еще долгие годы. На графа внезапно накатила усталость, он опустил взгляд и тихо заговорил сам:
— Я принес проект, Сир, по поводу обучения в школах, пришлого населения, ну и прочее. Это не может дать быстрых результатов, но постепенно…
Король безмолвствовал. Из него будто вытащили стержень — и теперь он не выглядел ни веселящимся добрым королем, ни яростным тираном, а просто очень утомленным, больным человеком. Наконец, он тряхнул слегка головой и обернулся к государственному секретарю:
— Ну что Вы тут стоите со своими гадкими бумагами? — набросился он на несчастного толстяка, словно в появлении этого злосчастного приказа, лежащего вместе с другими документами в вензельной папке, виноват был именно секретарь. — Пойдите вон. А Вы, граф… готовьтесь, расскажете, что Вы там придумали, на сегодняшнем заседании. Что вы все встали с такими похоронными лицами?! Продолжайте веселиться, господа! Что касается шута… А где он, кстати?
Чарльз слегка вздрогнул и быстро оглянулся, однако Гентиана и след простыл.
***
Шут отыскался в одном из странных, на первый взгляд никуда не ведущих проходов, на которые была так богата старая часть дворца. Гентиан сидел на широком подоконнике и смотрел на залитый дождем, пустынный внутренний двор.
— Все благополучно, — тихо сообщил ему Чарльз, внезапно оробев.
Не поворачиваясь, Гентиан кивнул, и граф прикусил губу — шут провел рядом с королем столько лет, что несомненно раньше многих мог с уверенностью сказать, когда гроза миновала.
— У Вас руки дрожат, — заметил Чарльз мягко, подходя ближе.
Это было преуменьшение — пальцы Гентиана, лежащие на подоконнике, крупно тряслись и совладать с этим шуту явно никак не удавалось.
— А Вы, мой граф, так бледны, что краше в гроб кладут. Полно. Оправьтесь, похлещите себя по щекам — нельзя в таком виде идти на совет.
Чарльз присел рядом с ним.
— Зачем же Вы пришли сегодня? — прошептал он. — Я ведь Вас об этом не просил…
— Нет, — медленно ответил шут, — не просили… Почему Вы не попросили меня, граф? Я десятки раз делал такое для Вашего отца — и Вы это прекрасно знали.
— Вы ведь сказали, что не хотите возвращаться ко двору.
Шут досадливо дернул плечом:
— Я бы Вам не отказал.
— Знаю, — просто ответил Чарльз. — Поэтому и не хотел просить.
Гентиан поднял на него глаза, полные самого искреннего изумления, которое только приходилось когда-либо видеть Чарльзу. Никто из них не прерывал мягкую, теплую тишину очень долго, пока, наконец, Гентиан не вздохнул:
— Вы очень хороший человек, граф.
— Да?
— Да.
Решившись, Чарльз протянул руку и коснулся прохладного запястья. Помедлив долю мгновенья, Гентиан повернул кисть ладонью вверх и очень осторожно, легче прикосновения ветерка, сжал его пальцы.
«Я буду это помнить», — вдруг осознал Чарльз.
Именно это. Не их банальные признания, не неопрятный сад, не нарочитые серенады, не тривиальные сонеты, не альковные игры, но этот момент разделенной и преумноженной заботы, поддержки, сердечной ласки.
И в самом деле, уже много позже, в ссылке, возвращенный назад ко двору, в тюрьме, в ожидании казни, помилованный и возвышенный, снова высланный, на этот раз из страны, и опять вернувшийся — короче, всю свою трудную и, в общем-то, достойную жизнь, где-то там, на самой границе разума и души, Чарльз, одиннадцатый граф Бар, хранил это воспоминание как то, за что можно держаться, когда становится совсем тяжело.
— Да, — продолжил Гентиан, — и учитывая, что в жизни каждому из нас встречается больше дурных людей, чем хороших, больше горя, чем радости, больше труда, чем отдыха, больше шипов, чем цветов — я тот еще везунчик.
Выглядел он как угодно, но только не как человек, который считает, что ему повезло.
— Для того, кто прошел по самому острию меча, посмеялся над величайшим правителем Европы, сохранил свою голову в неприкосновенности, спас множество людей, включая меня, не говоря уже о том, что провел со мной ночь, — шутливо заметил граф, потеплев щеками, — Ваша философия слишком мрачна.
— А что поделаешь? — скривил губы шут. — К какому-то возрасту устаешь вырывать из сердца шипы после каждой попытки сорвать цветок…
— Вы считаете, что я могу причинить Вам боль? — растерялся Чарльз.
— Ах, граф, конечно, Вы можете! Скажу Вам больше — не существует во всем этом мире другого человека, который был бы способен причинить мне боль. Ради Вас я с радостью делаю то, чего не хотел.
Чарльз потянул его к себе, но с таким же успехом можно было тянуть статую.
— Я не оскорблял Вас недоверием — так поверьте и Вы мне. Позвольте мне попробовать подарить вам розы… без шипов, если таково Ваше желание.
На этот раз Гентиан рассмеялся искренне, покачал головой, словно освободившись от тяжкого груза, потянулся сам, привлек Чарльза в объятия, едва касаясь легкими поцелуями губ, щек, век, перебирая пальцами аккуратно завитые крупные кудри.
— Глупый Вы мой, родной человек, да разве же без шипов это розы? Нет уж, мой граф, не нужно меня щадить. Приходите вечером. Приходите всегда. И… как знать? Научимся, быть может, вместе рвать розы и беречь друг друга от шипов.
Чарльз прикрыл на мгновенье глаза, наслаждаясь теплым прикосновением к волосам, знакомым запахом, ощущением плотной ткани под руками, шумом дождя.
Пришла осень, и их осень была прекрасна.
***
Роз нежных красота увяла к октябрю,
И ноты выцвели, и лютня та истлела.
Клянясь в любви, я никогда не вру,
А все ж слова еще не дело.
Кто и кого любил, не ошибаясь?
Но верю я, как раньше, милый друг,
Что спляшем на углях, не обжигаясь,
И роз нарвем, не раня рук.
Пусть ошибаться больно нам,
Любовь я страхам не отдам.
