Песочные люди

Я это помню. Порой мне кажется, я слишком уж много помню - для того, чтобы это было правдой. Но что поделаешь, память — бездонный колодец. Проваливаешься каждый раз, вроде бы, точно зная, что вот сейчас, да, сейчас протянешь руку и вцепишься в верёвку, или в скобу, и падение прекратится... обман. Ничто не остановит, пока не размажет по случайному, но такому яркому, такому подробному воспоминанию — словно проживаешь заново… …ей всего восемь. Мне десять. Она ниже меня почти на голову. Если она перестаёт материться и вертеться, становится похожа на статуэтку. Почти шоколадная от загара кожа словно покрытая лаком деревяшка, мелкие чёрные кудри над огромными вишнями глаз, яркие губы, растёртый платком простуженный нос — мы все простужены, все чихаем… если она перестаёт вертеться и материться, её хочется сломать. Уронить с большой высоты, чтобы разлетелась на десятки маленьких лакированных частей. Нельзя, чтобы живое существо было настолько совершенно. Завершённо. Это наверняка одно и то же слово, совершенным может быть только то, что завершено — так, что ни убавить, ни прибавить. Она чувствует мой взгляд. Всегда. И перестаёт вертеться и материться. Замирает. Не улыбается. Никогда, никому не расскажет о наших… играх. Понимает, наверное, больше, чем я. Я — ребёнок, непрочно осознающий собственный пол, ещё не определившийся, верить ли родителям, что девочка. Она — женщина. Маленькая, хрупкая. Это она, почти без цензурных слов, рассказывала ещё в позапрошлом году, откуда берутся дети и на примере себя и своего родного брата всем желающим показывала — да, вот оттуда. Будний вечер, на дачах тишина. Привезённая кем-то ветрянка разогнала всех, кто ещё не болел, в город. Я не болела. Марина тоже. Но пока всё идёт отлично, мы на даче, родители будут только в выходной. Бабушки собрались на "скамье мира" обсудить мировые проблемы, дедушек в золотистой тишине слышно издалека: "забивают козла". Мы вдвоём на пронизанной лучами заходящего солнца веранде. — Встань на стул, — приказываю я, и Марина, как марионетка, ломаными движениями сползает с высокой широкой кровати. По ночам на ней спит её бабушка, потому что на веранде не душно. Вечерами играем мы, дети. Днём спят кошки. У Марины нет кошек, приходят соседские. — Быстрее, — тороплю я. Хочу видеть первую тень испуга на лице. Вижу. В душе разливается золотой закатный свет, мягкий и тёплый. Это приятно, когда тебя боятся. Мои родители уверены, что у нас игра такая, "в хиппи", мы делаем "бахрому" из прищепок по подолам сарафанов, на рукавах, на брюках, я даже выпросила упаковку новых, пластмассовых, ярко-синих. Они лучше всего смотрятся на почти шоколадной коже Марины. Я соскальзываю с кровати. Ни разу не видела себя со стороны, но хотелось бы верить, что ребята говорят правду: я перетекаю с места на место, бесшумно и плавно. Марина говорила, ей страшно, когда я на неё смотрю так, как сейчас, пристально и почти не мигая. Но я на самом деле любуюсь ею. Она не матерится и не вертится, застывает в неловких позах на долю мгновения, чтобы вздрогнуть и двинуться дальше, а мой взгляд скользит по изгибам её тела, прикрытого только коротеньким сарафанчиком. Такие тоненькие ручки и ножки, такое тоненькое тельце, не вдруг угадаешь под одеждой… мне кажется, она знает, что я хочу её сломать. — Сними сарафан. Марина вздрагивает, руки рывком вцепляются в подол и замирают. Это уже игра. Мы обе знаем правила. — Сними. Её руки суетливо перебирают край ткани, украшенный прищепками, старыми, деревянными, разными. — Быстрее. Её губы дрожат, а глаза становятся ещё больше, ещё ярче. — Может… может, не надо? — Я сказала: сними сарафан. Быстро. Она знает правила игры. — Пожалуйста, нет!.. А я знаю, на чём задержался её только что метавшийся взгляд: у меня в руке прут. Тонкий, длинный прут. Он оставит на её теле те же следы, что оставляют ветки кустов, по которым они с братом шастают целыми днями. Но одно дело кусты, а другое… Прут со свистом рассекает золотой вечерний воздух и наискосок перечёркивает Марину. Вот так — вот так можно взмахнуть очень тонкой и прочной ниткой, на огромной скорости, и тогда она разрежет на части деревянную куколку… Марина издаёт приглушённый писк, и я замечаю в её глазах что-то невыносимо похожее на радость. — Не-е-е-ет… — шепчет она, а я улыбаюсь и режу её каждым взмахом прута на кусочки. — Я сниму, погоди, я сниму!.. Она торопливо сдёргивает с себя пёструю тряпку, и я вижу, что загорает Марина в купальнике, взрослом раздельном купальнике, в прошлом году она была шоколадная вся, и на тёмном загаре багровели соски её плоской груди, а теперь тело перечёркивает уродливая белая полоса. Я… да. Я в бешенстве. В бешенстве… …зарёванная Марина, обессилевшая я, мы сидим на высокой широкой кровати, аккуратно снимаем с её тела прищепки, цепляем на края моего платья, её сарафана. — Это оргазм, — всхлипывает Марина. — Уверена, вот это точно был оргазм, как про него Светка рассказывала, ты знаешь, она там трахается со всеми… — Заткнись, — приказываю я, и Марина умолкает так, словно выключили звук. Я беру деревянную прищепку и скрепляю ею губы девочки. В её глазах восторг. А я всё ещё хочу её сломать. Расколоть. Но так, чтобы она осталась жива — и по возможности невредима. Чтобы последствия нашей игры можно было списать на падение с обрыва, например. Иногда мне кажется, что я это всё придумала. Или всё-таки помню?