Shock in!

      Я помню свой десятый день рождения. Это был мой первый юбилей, и мои родители расщедрились на ресторан с аниматорами и приглашениями. Я была красивой девочкой, так что все мальчики присматривались ко мне, хотя мы были в одной возрастной категории. Но вы знаете, как это бывает: подобия взрослых отношений начинаются чуть ли ни с детского сада.       Мне было неинтересно. Я пялилась на клоунскую веселую рожу и как-то вяло хихикала, болтая ножками на слишком высоком для меня стуле. Единственное, что мне нравилось — платье на мне. Оно было такое воздушное, легкое, из неизвестного мне материала, искрящегося на свету, в несколько слоев — круче, чем в фильмах. Не знаю насчет детской неотразимости, но тогда я была способна затмить любую красотку из кино. Я была уверена.       Самомнения было не занимать. Я делала высокомерный вид со своими гостями и чувствовала себя бриллиантом в грязи.       Там были мои школьные подружки, которые не хотели разговаривать со мной, потому что с клоунами было веселее, и, конечно, мальчики, часть из которых предпочла мое общество, хотя я почти ничего не говорила, только делала скучающий вид. Я мельком приглядывалась к каждому из них и решала, кто станет моим будущим мужем, исключая возможность того, что я повстречаю достойную кандидатуру слегка попозже — скажем, когда выйду из школьного возраста.       До сих пор смеюсь над этой мыслью — и тем, какими странно извращенными последствиями она обернулась для меня.       — Эшли, детка, может, тортик? — спросила мама.       — Доченька, а потанцевать с папой? — спросил папа.       Угх, подумала я, не позорьте меня перед людьми. Просто займитесь какими-нибудь своими делами.       — Улыбочку, — попросил фотограф. Я кисло улыбнулась.       Может, Дэвид? Он уродливый, но с ним есть, о чем поговорить. А Марк симпатичный. Дерек толстый и тупой, но его родители — богачи, а у меня семья весьма среднего достатка. Я накрутила свой локон на палец и надула губы. Мне б еще хотелось, чтобы у моего жениха обязательно была кошка и лошадь. Это были мои любимые животные, и мириться с отсутствием кошки и лошади у всех ухажеров было непросто.             Я посмотрела на фотографа, который просматривал сделанные снимки.       Вот это да.       Я даже не заметила, как мой рот открылся от удивления. Он был намного старше меня, но это ведь как раз то, что нужно! Ведь я неотразима, разве нет?       Тут должен быть рассказ на тему влюбленности девочек во взрослых мужчин. Но я его миную, девочки страдают этим в любом возрасте.       У него были пушистые белые волосы (наверняка крашеные), аристократичное худое лицо, неземной красоты светлые глаза (цвет я не различила), еще большего шарма добавляли изящные руки (на одном из запястий я с восторгом различила цветную татуировку), серьга в ухе (ни у одного моего знакомого мальчика не было такого!) и хипстерская одежда, которая мне показалась одеяниями принца. А кто принцесса, если не я?       Я соскочила со стула и быстро посеменила к фотографу. Вот оно! Решено, если есть кошка и лошадь, выхожу замуж немедленно.       — Покажи, — потребовала я, дергая за край клетчатой рубашки. Парень дернулся, с удивлением посмотрел на меня, однако наклонился, присаживаясь на одно колено, чтобы быть со мной на одном уровне. О да. Точно принц. Если кто-нибудь из моих одноклассников присядет, как принц, то станет гномом. Так-то.       — Вот, смотри, — он начал листать передо мной фотографии. Я очень внимательно их просмотрела: как часто я в кадре? Достаточно ли неотразима?       Его голос оказался неожиданно нежным и звонким, я предполагала его более мужественным, но это мне тоже понравилось.       — Кошка и лошадь у тебя есть? — ничтоже сумняшеся, спросила я, повернувшись к нему.       — А? — опешил он. — Я не… Э… Кошка дома есть, да.       Неполное, но счастье, подумала я и решительно сказала:       — Будь моим мужем!       Казалось, даже музыка затихла в этот великий момент, и все смотрят на него и меня. Я с гордостью ожидала согласия.       — Каким мужем? — опешил он, разрушив мои надежды. — Я же старше тебя на шесть лет, Эшли! И, — заметил он уже шепотом, так как на нас начинали смотреть другие. — Я ведь девочка. Я не могу быть мужем.       Я тогда чуть не сгорела со стыда. Как это так — девочка?! Как это так?!       В этот момент я и познакомилась с таким явлением, как трансгендер. Сейчас-то я уже знаю разные умные слова, но тогда для меня это был колоссальный шок. И даже не в том, что мальчик оказался девочкой, а в том, что я в эту девочку влюбилась, и она оказалась моим бесспорным идеалом, моим бриллиантом в грязи и ростком пшеницы среди одних плевел. И все видели и слышали, как я предлагала ей стать своим мужем! Конечно, то, что она девочка, поняли только взрослые, а она сказала это вполголоса, но вот то, что меня прямо отвергли, било мне прямо в сердце.       Шона многократно звонила и извинялась, потом лично занесла фотографии на флэшке и еще раз извинялась. Мои родители говорили только:       — Ничего страшного!       — Забавная шутка!       — Подумаешь!       Я физически чувствовала, как Шоне неловко из-за того, что она такая мальчиковатая девочка. Для детей она мальчик, так как дети еще не умеют так четко определять пол людей. Взрослые явственно видят, что она девочка. Как объяснить такую ситуацию? Как сказать дочери, что этот мальчик — чертова девочка?!       — Извини, — сказала мне Шона. — Если бы я была мальчиком, я обязательно женилась бы на такой миленькой девочке, как ты, когда ты стала постарше.       — Я не хочу других мальчиков! — топнула я ногой. — Я хочу, чтобы Шона была мальчиком!       Шона была дочерью друзей моей матери. Так или иначе, мы с ней должны были еще раз пересечься: она подработала фотографом на моем дне рождения, а потом…       То, что произошло потом, не имело никакого отношения к моей семье. Так могли бы встретиться и прохожие.       Мы с матерью ходили в филармонию на концерты. У нее была страсть к классической музыке, и мне тоже старательно прививали эту страсть, хотя для меня все было скучно. Раз в месяц мы с мамой наряжались, мне позволяли накрасить губы помадой, накинуть шаль, а потом мы ехали в холл, слушать всякого Моцарта, Бетховена или Чайковского.       Мама не заметила, а вот я высмотрела на запястье одной из скрипачек знакомую татуировку. Это был антракт, и я потом старалась усмотреть, где же Шона, на сцене. Было слишком далеко.       Мне было двенадцать лет.       После школы, зимой, вместо того, чтобы сразу идти домой, я села на автобус и прямо с портфелем поехала к концертному залу. Кто мне сказал, что Шона там будет? С чего я решила, что снова ее найду? Хорошо, что мне повезло. Это могло бы и плохо закончиться, но она выходила покурить как раз. Я с ног сбилась, пытаясь отыскать, где я могу войти, и пришла к служебному входу, где горстка скрипачей: студентов и маэстро, грела руки у огонька одной зажигалки. Они пускали сигареты по кругу, смеялись и терли пальцы, пуская клубы дыма и пара настолько густые, что не было видно их лиц.       Я миновала шлагбаум и потрусила к лестнице, где они стояли. Учебники в моем портфеле громыхали, а мне казалось, что это мое сердце в грудной клетке бьется так ужасно громко и спотыкается на каждом вздохе.       Я вбежала на лестницу и стала вглядываться в каждое лицо: не то, не то, не то…       — Девочка!       — Смотрите, девочка!       — Совсем одна!       — Девочка, как тебя зовут?       — Ты потерялась?       — Кого ищешь?       — Девочка! ..       Я ухватилась за поданную руку.       Черное пальто, ослепительно белая рубашка с отогнутыми уголками воротничка, облегающая жилетка, так восхитительно подчеркивающая ее талию, галстук-бабочка и небрежно взъерошенные ветром волосы цвета воронова крыла. И глаза, как волны Ледовитого Океана. Я тут же нашла кучу сравнений. Мне показалось, что я сейчас упаду в обморок, забуду как дышать.       — Шона! — закричала я, когда легким стало совсем больно. — Какая же ты девочка! У тебя совсем нет груди!       Она опешила так же, как и два года назад. Ее товарищи засмеялись беззлобно: видимо, знали, что она «такая».       — Эшли? Это ты? Господи, почему ты одна? Где твоя мама? — она поспешно затушила сигарету и шикнула на других.       — Я нашла тебя, потому что ты сказала, что если станешь мальчиком, ты возьмешь меня в жены, — безаппеляционно заявила я. — Ты женишься на мне?       — Боже мой, эта девочка действительно настойчива… — пробормотала Шона. — Дорогая, девочки не могут просто так становиться мальчиками, и наоборот. Девочки не женятся на девочках, а мальчики не выходят замуж за мальчиков. Это правда жизни. Ты уже взрослая и должна это знать, поэтому больше не говори чепухи. Я не могу жениться на тебе ни при каком раскладе.       — Что, ни чуточки? — спросила я, как будто если она могла жениться на мне не «совсем», а «чуть-чуть», то я бы согласилась, не раздумывая.       А потом я заревела. Мне было так обидно, и я была так зла, и слезы были такими солеными: на морозе они жгли мне щеки и бежали в открытый рот, как будто мне было пять, а не двенадцать, хотя у меня самой уже начинала расти грудь, и я была уже почти девушкой, я ревела, как младенец.       Шона отвела меня внутрь, позвонила моим родителям, накормила меня едой из буфета и напоила чаем. Мне пришлось ждать, пока они закончат репетиции: родители мои были на работе, так что ей пришлось отвозить меня самой. Я сидела в пустом зале и смотрела на сцену, вяло жуя бутерброд. Глаза у меня были красными и опухшими, а рот до сих пор дергался от судорожных всхлипов.       — Больше никогда так не делай, Эшли, — журила меня Шона, везя домой. Я продолжала тихонько всплакивать время от времени и иногда выла от горя.       — Твои родители, что бы они подумали? Я, какая-то незнакомая девочка, звоню им и говорю, что их дочь у меня! В таком возрасте, да еще и зимой, когда рано темнеет, одной бродить по городу опасно, разве ты не знаешь? А если бы ты меня не нашла? Так бы и бродила, пока не замерзла?       — Какое там опасно, — буркнула я. — Я же не заблужусь…       — А что девочек похищают, тебя не предупреждали? — укоризненно спросила Шона. — Особенно красивых!       Я замолчала. Я не думала о том, что меня могли похитить. Я думала о том, что я красивая: с опухшими глазами и носом и комплектом соплей и слез.       Я красивая.       — Я не буду тебя слушаться, — сказала я. — Ты не моя мама.       — Да не слушайся! — фыркнула Шона. — Только попробуй прийти ко мне на работу еще раз! Что это ты думаешь? ..       Она еще много чего говорила. Я уж и не помню. Я запомнила четко только одно: девочки не женятся на девочках. Девочки не становятся мальчиками.       — Мамочка, почему девочкам нельзя жениться на девочках? — спросила я дома, когда мать устала меня журить.       Переглянувшись с отцом, она странно на меня посмотрела. Я не смогла истолковать это выражение лица, только позже поняла — все мои проблемы возникли из-за этого вопроса. Мои родители просто сложили два и два.       — Видишь ли, детка, мы тебе уже говорили с папой, как ты у нас получилась… И это естественно: когда мама и папа любят друг друга, они делают ребеночка. Когда девочки любят друг друга, или мальчики, не важно, это противоестественно, и они сделать ребеночка не могут. Поэтому союзы такие и не скрепляются в церкви. Это противоестественно. Даже Адам и Ева в глубине своего грехопадения сделали правильную вещь, и лишившись бессмертия в раю, смогли обрести бессмертие в своих потомках. Да, дорогой?       — Я бы даже сказал, что содомия совершенно недопустима, — важно покивал отец. — Именно за это Господь сжег целых два города! Пары, не способные продолжить род, не должны существовать. Это не имеет никакого смысла.       — Но миссис и мистер Пампитс тоже не могут иметь детей, мама, ты мне говорила. Почему тогда они поженились?       — Потому что они мужчина и женщина, как Адам и Ева. Они должны были иметь детей, но Бог дал им такое испытание.       — Но ведь можно взять ребенка из приюта, да? Они рождены от мужчины и женщины, но наверняка им так одиноко без мамы и папы. Я бы хотела, чтобы у меня были родители, хоть какие-нибудь, если бы я была сиротой.       — Какая сердобольная крошка, — умилилась мама. Но папа нахмурился и строго покачал головой.       — Эшли, я запрещаю тебе гулять по городу одной. Это опасно. И строжайше запрещаю тебе ходить к зданию филармонии без мамы. Понятно?       Я застыла, как громом пораженная. Нельзя? Почему нельзя? Я что, маленькая?       Когда они легли спать, я подумала, как мне осточертело строить из себя девочку-конфетку. Я залезла в интернет и начала искать.       Девочки, которые любят девочек.       Лесбиянки.       В двенадцать лет я знала про секс больше, чем мне позволили знать родители. Но я ничего не знала про лесбиянок. Меня от этого отгораживали, как отгораживали от вегетарианства, наркотиков, курения, алкоголя, хулиганства, чипсов и газировки. Как отгораживали от ругани, порнографии, политических дрязг и атеизма. Как отгораживали от других точек зрения.       Лесбиянки и геи. Трансгендеры и транссексуалы. Бисексуалы и пансексуалы. Геронтофилы, педофилы, зоофилы. Фетишизм, вуайеризм, онанизм, эксгибиционизм…       В моем детском уме все перемешалось. Я не могла отличить одно от другого, запомнить все это, понять, где хорошо, а где плохо. Телефон жег мне руки и глаза, и больше, чем мне хотелось бы, я испугалась. Но в то же время мне было интересно.       Пальцы дрожали от страха познать недозволенное. Я натыкалась на порно-журналы, статьи, интервью, встречи в клубах и жаркие дебаты гомофобов.       Порно.       Я открывала и закрывала страницы, не решаясь посмотреть, что же там такое. Заголовки меня пугали, но и интересовали тоже. От одного этого у меня внизу живота появлялось приятное тянущее чувство, до этого мне знакомое только смутно: в эту ночь я несколько раз бегала в туалет, безуспешно, не понимая, как мне от этого избавиться, но возбуждение так и не прошло, ведь я просто не знала, что мне делать. Я закрыла страницы, потерла историю и легла в постель, но уснуть не получалось: я еще не совсем понимала, что испытываю первое сексуальное возбуждение, не понимала, но подозревала. Все-таки дурой беспросветной я не была.       Если у мужчины есть пенис, и он вставляет его во влагалище женщины, то что вставляют лесбиянки? О фаллоимитаторах я еще не знала, но знала, что там, между ног, нужно как-то потереть.       Мое тело все взмокло. Мне было очень жарко, но как только я открывалась, меня знобило. Я обняла ногами одеяло, пытаясь как-то справиться с этим, но вновь стало холодно. Я просунула руку между ног: там было мокро и очень жарко: я даже не почувствовала влаги, только намокшая ткань трусиков прилипла к коже.       Онанизм.       Я закусила губу и облизала пальцы. Они были солеными: я вся вспотела.       В процессе экспериментов со своим телом в эту ночь я испытала свой первый оргазм: горячий и вымученный. Трусы пришлось относить в стирку, а мокрую от моего тела простыню я меняла, трясясь от каждого шороха и боясь, что родители меня застукают и поймут, чем я занималась. Я еще не была уверена, что это был оргазм, но я знала, что это такое: когда женщина или мужчина после трения испытывают очень приятное чувство. Мне показалось, что я словно плавилась и таяла где-то там, внутри, настолько явственно, что я даже испугалась, но это было так приятно. Ощущения длились недолго: когда кончилась пульсация между моих ног, я обнаружила, что возбуждение прошло.       Нужно ли говорить, что отцовские запреты только подстегнули мое любопытство? Я поняла, что мои родители не ярые гомофобы, но уж точно меня по головке не погладят. Я не стала им ничего говорить. Но я начала дальше экспериментировать с собой и своим телом, больше читать и смотреть материалов не своей возрастной категории, представлять разные вещи, пока наконец не дошла до эротических фантазий. Возможно, не зря от этого ограничивают детей — может быть, я немного сошла с ума.       Я заметила, что когда я представляю, что со мной делают что-то, я возбуждаюсь еще больше. Я уже в точности знала, как мне нравится больше всего.       Наверное, родители бы пришли в ужас, узнав, что я такое делаю, отвели бы меня в церковь, чтобы я исповедовалась, но другие люди вытворяли такое, что мне совсем не казалось зазорным немного помастурбировать.       К четырнадцати годам у меня достаточно выросла грудь, чтобы покупать мне лифчики с чашечками. Она была не очень большой, но если белье было неплотным, у меня просвечивали соски, особенно когда мне было холодно или я возбуждалась в публичных местах. Такое тоже бывало.       Я тайком бегала к филармонии, но больше мне не везло. Я не видела Шону, а заходить и искать ее было неловко: она могла снова позвонить моим родителям, и тогда отец точно влепил бы мне затрещину. Я отлично понимала, что если мои родители узнают, что я смотрю лесбийское порно и иногда ласкаю себя под него, они обвинят в этом Шону. Я бы и сама обвинила, но мне нравилась она. Этот ее образ женственного мальчика был лучше всех принцев, пиратов, ковбоев и прочих соблазнительных мужчин. Я часто представляла, что она ласкает меня: языком или руками, и тогда мне становилось стыдно. Она не знает об этом, но от этих фантазий мне было безумно хорошо.       Однажды я увидела, как Шону встречает другая девушка. У нее были огненно-красные волосы и невероятная одежда: черная сетка, кожа, заклепки, черепа.       Шона и эта девушка… Они шли, весело смеялись, целовались, ловили друг друга, идя по улице… Красные волосы вились на ветру, как полотнище войны.       Придя домой, я долго ревела от зависти и злобы. Ревность жрала меня большими кусками, выплевывала и жрала снова.       Умом я понимала, что Шона может встречаться с кем-то. Но я отказывалась это принимать.       Я выкрасила волосы в красный цвет и накупила черных шмоток. Отец вылупил меня ремнем за шевелюру, меня, четырнадцатилетнюю девку, у которой уже выросла грудь и начались месячные. Я была уже почти женщиной, а меня высекли ремнем. Так и повторялось: я красила волосы, а он меня лупил. Мама охала, хваталась то за меня, то за отца, то плакала, то умоляла, то кричала на меня, а я упрямо продолжала красить волосы каждый раз, когда отрастали корни.       В конце концов они решили, что у меня так проявляется переходный возраст, и отстали от меня.       Принцессой мне больше быть не хотелось. Но Шону я забыть не могла. Осознание того, что я сохну по девушке уже пятый год, натолкнуло на мысль, что это действительно моя настоящая любовь. Но помимо всего, у меня все прибавлялось и прибавлялось ума, а вместе с этим приходил и стыд.       Я красила губы в черный цвет и частенько грубила. Иногда, под предлогом того, что останусь у подруги, уходила ночевать ко взрослым девушкам и парням (вместе с этой самой подругой, имени которой я уже не вспомню). Там меня научили целоваться, пить и курить.       — Ты можешь сначала втянуть дым только в рот, а потом потихоньку вдыхать носом вместе с воздухом, — давал мне советы парень. — Иначе поперхнешься и закашляешься.       Пьяно. Я сделала слабую затяжку: настолько страшную, что она оказалась ничтожной. Я выдохнула, но дыма не было.       — Слишком мало, — сказал он.       — Давай, — подначивала меня подружка. — Не научишься курить, тебе тут нечего будет делать. Потеряешь сознание от дыма!       Все рассмеялись. Я втянула в себя воздух: дым рванулся в мое горло.       Я думала: подумаешь, затяжка. Я и раньше вдыхала дым: от костра, например, или от барбекю. Что такого в этом дыме, чтобы нельзя было сдержать кашель.       Когда горло сдавило так, словно я проглотила песок, смешанный с рубленым волосом, у меня потекли слезы. Голова закружилась, и, естественно, я закашлялась. Все заорали и заулюлюкали, приветствуя меня. Я откашливалась, улыбалась сквозь слезы, потом сделала еще одну затяжку… И потеряла сознание.       Очнулась я от того, что кто-то облизывал мои губы. Меня тошнило, но я открыла рот и позволила себя целовать, надеясь, что от меня не слишком кошмарно пахнет алкоголем. Это был парень, тот, что постарше и всегда приносил алкоголь. Его рука лежала на моей груди и сжимала ее через лифчик; майки на мне не было. Вяло я спросила себя: это что, секс? ..       Ощущения смутно напомнили те, когда я ласкала себя, но были тошнотно-серыми и искаженными. Я подумала: если бы я не пришла в сознание, было бы это изнасилование? Да? Меня бы изнасиловали во сне?       Мне было плохо. Пахло перегаром, куревом и потом, в голове царил один сплошной туман, и хотя я лежала на одном месте, перед глазами все плыло.       Я отпихнула от себя парня и встала. К счастью, он не стал настаивать: кажется, он даже не понял, кто я. Моментально он отрубился, упав на то место, где только что лежала я.       Голова кружилась и гудела. Я поспешила в туалет; меня вырвало.       Все спали, кто где. Наскоро умывшись, я выскользнула из квартиры и поплелась домой.       Это было действительно плохо. Я, встрепанная, с размазанной косметикой, воняющая перегаром и сигаретным дымом, ввалилась домой: хорошо еще, что родители были на работе, а я, как они полагали, в школе.       Я уставилась на себя в зеркало. Помятая прическа и потекший макияж, едва ли смытый водой. Принцесса.