Canis aureus

Ваньке очень нравилось работать с птицами, да и вообще работать руками, делать все те обыденные и небольшие, порой даже монотонные действия, из которых и собирается на самом деле очень большой и кропотливый проект, то, что люди зовут наукой. Мир обрастал бумажками, замерами, данными, таблицами на ноутбуке. Каждое утро он часами бродил по высокой сочной сорной траве, совершая обходы. Это был хороший мир, в котором у него была цель и был какой-то глубинный покой при этом, словно лето собиралось длиться бесконечно, такое же жаркое, а ночи такие же чернильно-звездные, с соленым воздухом, пьяным и живым. С Леночкой и Серегой он поладил в первые же дни, Сашка все еще держался слегка особняком, но без неприязни, просто обособленно. По утрам на одеяле часто бывала теплая вмятина у Ваньки в ногах, словно ночной гость совсем потерял страх и совесть - если те у него, конечно, были. Еще у него была рыжеватая жесткая шерсть, однажды оставшаяся как неоспоримое доказательство. Это было слишком странным, чтобы размышлять об этом. Поэтому Ванька старательно об этом не думал. Постепенно жизнь обрела какой-то внутренний ритм и пошла своим чередом. Через вечер Ванька заходил в гости к Сергею Владимировичу, который его уже не звал, а – ждал (от осознания самого этого факта порой становилось неловко), чтобы сыграть в шахматы очередную разгромную и безнадежную партию, в конце которой Божецкий преувеличенно удрученно качал головой, а потом, улыбаясь одними своими чудными глазами, предлагал ему чаю. А за чаем рассказывал о чем-нибудь или выслушивал охотно трепавшегося Ваньку. Чай всегда казался особенно вкусным, и это было ужасно сентиментально, вообще ужасно во всех смыслах, и было в этом какое-то изощренное удовольствие, в котором он, конечно, никому никогда ни за что не признался бы. Временами Ванька сидел на голубой веранде в прохладе летнего вечера, грел руки об чашку, от которой шел пар, таявший в густом кавказском воздухе, и словно впадал в какое-то неглубокое оцепенение, глядя на Сергея Владимировича. Он смутно хотел чего-то, от чего странно томилось все его существо; он не хотел ничего конкретного от него, ни вечеров длиннее и взглядов внимательнее, ни какой-то особой физической близости, он просто иногда не мог перестать смотреть. Хотелось коснуться этого человека, словно он был не совсем настоящим, проверить. Хотелось остаться спать у него под боком, просто спать, ощущая странность этих вечеров, перетекшую в ночь. Иногда казалось, что от того веет домом, что ли - таким, настоящим человеческим домом, который у каждого человека на земле один. Хотя, конечно, иногда хотелось вполне конкретных и не самых пристойных вещей, и в такие моменты кивал Ванька особенно рассеянно, выслушивая чужой мягкий говор, сглатывавший часть согласных. Стараясь отогнать подобные мысли и сосредоточиться на рассказе, а не на тонких губах, округло произносивших слова. Сергей Владимирович иногда в такие дни улыбался себе под нос, словно мог читать по его лицу отчетливее, чем по книге на родном языке. Словно Ванька и был его родным языком, как бы странно это ни звучало. Это звучало ужасно, признавал перед собой Ванька. В один из таких вечеров как-то раз, когда небо рассыпалось яростной летней грозой, прорывая тяжелое, налитое брюхо свинцового неба острой молнией, Сергей Владимирович, чей дом стоял в отдалении от прочих, не отпустил Ваньку под дождь. Просто потребовал, чтобы тот дождался окончания, а потом уже смел идти на все четыре стороны. Еще и пожурил за несовершенные проступки в своей излюбленной манере: - Знаю я вас – промокнете насквозь, а потом решите, что ерунда это всё, вы молодой и здоровый. А мне потом вам нос платочком вытирать и за вас сетки обходить. Иногда Ваньке было нелегко от того, насколько отчетливо он ощущал Божецкого старшим, тем старшим, чьей руке хотелось позволить себя вести, хотя Ванька нечасто чувствовал и ценил подобное. В итоге в тот раз Ванька случайно уснул на чужом маленьком кособоком диванчике, неуловимо и тепло пахнувшем собачьей шерстью и, кажется, кофе; разбудил его Сергей Владимирович только под утро. Но – разбудил и выгнал под свинцово-серое утреннее небо, еще не до конца просохшее после ночи, и строго велел лечь досыпать оставшиеся несколько часов. Что за человек станет бодрствовать в пять утра и будить других, Ванька решил не думать, потому что ничего лестного о таком человеке сказать не мог. Или не хотел. Сергей Владимирович и без того норовил заполнить всё доступное ему пространство в чужих мыслях. В другой раз, поздним вечером возвращаясь с контрольного обхода, на котором он торопливо проверял, надежно ли были закреплены сетки перед лицом надвигавшейся непогоды, Ванька всё же безнадежно вымок под свирепым кавказским дождем. Небо тогда утонуло в серой пелене угрожающе мрачных туч, и он даже не стал пытаться придумывать оправданий или слов приветствия, просто торопливо, отфыркиваясь взбежал на голубое крылечко и забарабанил в дверь. Сергей Владимирович открыл почти моментально и просто молча посторонился, давая Ваньке пройти. В доме было восхитительно тепло и светло, дощатый пол ласково и сухо поскрипывал под шагами, а на плите как раз уже начинал посвистывать чайник. - Стоять, Ванюша, - неожиданно командным тоном велел Божецкий, когда мокрый Ванька попробовал забраться в глубокое мягкое кресло, в котором ему хотелось просто свернуться клубком и больше никогда не вставать. Сергей Владимирович деловито залез в старый, видавший виды шкаф, и через пару секунд кинул в него махровым чуть выцветшим полотенцем, а затем протянул сухую рубашку, которая была тощему Ваньке слегка широковата в плечах. Но рубашка была сухая и теплая, и ощущение той самой домашнести, которой иногда веяло от самого Божецкого, от его мягких, хитрых улыбок и прищуренных глаз, словно ласково обняло его за шею, обдавая неуловимым ощущением довольства жизнью. - Спасибо, что все же вытираете мне нос платочком, - фыркнул Ванька, цитируя недавний разговор. Божецкий взглянул неодобрительно, этим своим любимым взглядом “ну оч-чень смешно, молодой человек”, под которым Ванька однажды разглядел тщательно скрываемое веселье, и с тех пор этого взгляда не боялся, даже ждал. Странные у него все же развлечения завелись на Черном море. Вообще, день ото дня в нем крепло то первоначальное впечатление, будто вся жизнь для Божецкого была веселый праздник, словно тот пришел в зоопарк поглядеть, а не забрался в сонную глушь жаркого редколесья, чтобы заняться наукой. Причем поглядеть он пришел на людей, льнущих к вольерам, а не на животных. Homo (не очень) sapiens, торопитесь увидеть! Сергей Владимирович забрал у него полотенце, придирчиво скользнул глазами по собиравшимся на кончиках коротких волос каплям воды и вдруг предельно деловито, словно для него это было самым обыденным делом, растер Ваньке волосы насухо, так что у того начали гореть уши, как в детстве. - Не за что, - угрожающе ласково улыбнулся тот, пресекая возмущения. И велел немедленно выпить горячего, чтобы не простыть, а потом оставаться спать здесь, потому что в общежитии больно уж сквозняками тянет, он-то помнит, как когда-то там мерз. Уже когда согревшийся и разомлевший Ванька мягко соскальзывал в ласковое тепло сна, раздался какой-то шорох, и на живот ему словно опустилось что-то тяжелое, теплое, беспокойное – но Ваньке не было до этого уже ровным счетом никакого дела, потому что граница яви и сна окончательно стерлась, и он не был уверен в реальности собственных ощущений. Было просто невероятно тепло и спокойно. И, возможно, куда спокойнее, чем пару минут назад. Утром же он об этом так и не вспомнил, слишком мерзко саднило в горле, и мир сводился к простуде, которую он следующие дни тщательно пытался скрыть. Что же касается остального, то другой важной частью его жизни стала Лена, куда важнее почти всех прочих обитателей заповедника. Она не просто казалась замечательным человеком, отличным товарищем и очаровательной девушкой, но умудрялась действительно быть такой, и Ванька неоднократно благодарил судьбу за то, что свела его с Леночкой. Потому что зачастую именно она была тем крепким плечом и ласковым подзатыльником, что требовался ему, чтобы развеять грусть или внезапно напавшую хандру или отвлечься от Божецкого, к визитам к которому бы иначе неизбежно свелся бы весь его досуг и социализация. Даже будучи не в духе, даже в самом склочном своем настроении, она умудрялась оставаться чем-то невыразимо хорошим, и иногда Ваньке хотелось просто обнять её за плечи, уткнуться носом к кудрявые волосы и рассказать ей о том, какая она чудесная, и как же сильно за эти до смешного короткие дни он успел её полюбить. Беда была только в одном. Это была не совсем та любовь, которой можно было бы ожидать, которую бы хотелось ожидать, потому что это решило бы огромное количество проблем. Иногда ему становилось тесно в груди оттого, что она была рядом, такая живая и такая человечная, улыбчивая и славная, но это странное обожание было направлено, как ни парадоксально, на неё исключительно как на человека, личность, и, как он ни искал в себе, не находил ни намека на ту самую, романтическую любовь. Это была дружба, от которой порой было страшно дышать, и не слишком привыкшего к такому странному душевному родству Ваньку это пугало. Впрочем, гораздо чаще его тревожило собственное незатихавшее влечение к Божецкому, без которого, по его мнению, он бы жил куда спокойнее. Куда, куда спокойнее. Причем через какое-то время выяснилось, что и впрямь было бы спокойнее, не проводи он столько времени со своим научником, не склонным к повышенной общительности. Потому что однажды, когда они грелись на лавочке перед столовой, Ленка вдруг как-то внутренне подобралась и с неожиданно хмуро сведенными бровями сказала ему: - Вань, ты это… там уже тетки некоторые и правда шептаться начинают. Ты намекни ему, что ли, - она как-то неопределенно повела плечами, словно решив не уточнять. - Что? - он даже опешил. - Ты о чем вообще? - Божецкий, - пробормотала она, словно тот мог их услышать из своего дома. - Ты серьезно? - он поглядел на нее и замер, даже оторвавшись от собственных неровных записей, которые рассеянно правил, положив блокнот на колено. Жесткая, хрустящая исписанная бумага трепетала на ветру, и какое-то время этот звук был единственным, нарушавшим тишину. - Они же не всерьез? В смысле, ну… в том самом смысле? Да быть не может, ты же не серьезно. - А черт их знает. Они про него настолько ничего не знают, что за эти годы неизвестности уже готовы во что угодно поверить. Тем более, что за ужином вас всегда нет обоих, или приходите вдвоем. Он смотрит на тебя, разговаривает с тобой, почти заботится. Не знаю, - она замялась, торопливо пожала плечами. - Я понимаю, что это вообще ничье дело, просто его много лет таким не видели, вот и думают… всякое. Тем более, помнишь наверное, сколько у нас в институте на нашем факультете было ребят с любой ориентацией. И все помнят. - А ты? - тихо спросил он. Было тревожно задавать этот вопрос, если честно. - Ты что думаешь? - Это не моё дело, - упрямо сказала она, отводя взгляд (словно у неё действительно были какие-то вполне определенные соображения на данный счет) и поднялась с рассохшейся лавки, напоследок ободряюще потрепав его по плечу. - По крайней мере до тех пор, пока ты не решишь иначе. Пойдем есть уже? - Спасибо, - искренне улыбнулся он. Ленка действительно была сокровищем. С того памятного разговора Ванька и сам начал приглядываться, сравнивать, изучать. Правда, изучать было почти нечего - Божецкий и впрямь был предельно краток и сдержан в своих социальных контактах, разве что Лене улыбался достаточно сердечно, да откровенно веселился, когда вдруг видел, как он с Ленкой дурачился. С прочими же был деловит, собран и бесконечно вежлив, словно стоял, отделенный от них огромным толстым стеклом. Однажды Ванька, торопливо пересекая поле на окраине станции, чтобы успеть на ужин, машинально повернул голову – он каждый раз бросал торопливый взгляд на голубой домик, повторяя глазами его контуры; почему-то это успокаивало - но только пройдя еще пару шагов по направлению к лесу, он понял, что его смутило в этот раз. Кажется, в двери не торчало ножа. Но Ванька торопился, так что времени вернуться и на всякий случай глянуть поближе у него не было – и так опаздывал. Впрочем, Сергей Владимирович опоздал даже сильнее, и выглядел до странного недовольным. На следующий вечер Ванька болтал, позвякивая, ложечкой в чашке (ложечка была бессовестно украдена из станционной столовой под насмешливым взглядом Божецкого за завтраком) и, подперев голову рукой, лениво размышлял о том, что в глазах остальных их жизнь с Сергеем Владимировичем выглядит куда интереснее, что она вообще кем-то расценивается как “их” жизнь, собирательно. А на самом деле всё было настолько обыденно, что порой становилось грустно. Впрочем, в домике Божецкого у него уже была своя чайная ложечка, любимая кружка и даже сахар в сахарнице персонально для него, потому как Божецкий пил кофе, чай (и алкоголь с формалином, шутил он) несладкими, а Ванька увлеченно всыпал сахар ложка за ложкой под скептическим взглядом наставника. Но вот на самом деле что тревожило Ваньку всерьез, так это даже не собственные романтические поползновения, не глупые спекуляции сотрудников, а вещь куда более странная, да и дурацкая пожалуй что. Иногда ему становилось неловко за то, что он со своим рациональным умом будущего ученого мог - пусть хотя бы на пару секунд - всерьез рассматривать эту абсурдную идею. С другой стороны, именно аналитическая обстоятельность его разума и не позволяла ему отмахнуться. В Божецком было слишком много странностей. Мелких, едва заметных глазу, и потому часто ускользавших от внимания, не задевавших ни одной тревожной струны. Но общее ощущение не отпускало ванькиного сердца, и потому он начал прислушиваться; думать; сопоставлять. В самый первый вечер ручка ножа была теплой, по-человечьи теплой. А до этого он не мог отыскать Божецкого, словно тот под землю провалился. Вчера он однозначно видел, что ножа в двери не было, а тот потом опоздал. От дивана, на котором он ночевал в грозу, неуловимо пахло псиной, и этот запах преследовал его иногда по утрам. Неуловимое животное, пригревавшееся у него в ногах по ночам. Сергей Владимирович, отыскавший его в первую ночь у реки, и его шуточка про русалок. И та девушка из реки, в речи которой в первый раз тоже проскользнуло что-то этакое… Ванька решительно не мог вспомнить, что же его задело. А камень. Камень? С камнем вообще странно было. В конце концов, из очевидного: Божецкий заперся отшельником у моря и при всём своем очевидном таланте и перспективах, сидел там безвылазно, стараясь ни с кем не устанавливать доверительных контактов. Из всего этого у него получался один идиотский однозначный вывод: Сергей Владимирович был оборотнем. Никак иначе вместе факты не складывались. Как в том анекдоте про слово “вечность”. Потому что было еще одно, от чего он никак не мог отмахнуться при всем желании: однажды он проснулся посреди ночи, потревоженный первыми, особенно надоедливыми комарами, искусавшими ему лицо и руки, да так и замер, не решаясь пошевелиться. В ногах его одеяла клубком свернулась какая-то некрупная собака, размером меньше Сахарка – или это коварная ночная темнота скрадывала очертания, искажая пропорции? Ванька понимал, что попробуй он сесть в кровати или включить свет – и может потревожить животное. И ладно, если это окажется собака со станции, но что, если… Если нет? Ванька чувствовал себя идиотом, подозревая подобное. Но, как показывал опыт, попытки закрыть на это всё глаза приводили лишь к тому, что он ощущал себя лишь все более непролазным дураком. Вопрос, почему оборотень спит на его кровати ночь за ночью вводил его в ступор. Хуже была только мысль о том, что это вовсе не оборотень, а просто дикое животное, прикипевшее своей смутной лесной душой то ли к нему, то ли к затертому одеялу – поскольку это было бы действительно необъяснимо. А всё остальное было просто совпадением. Когда же Ванька, прощупывая почву, пожаловался, что однажды спугнул у себя в доме шакала, тот только посмотрел на него вопросительно, словно прося подтвердить, что правильно расслышал. - Шакал, говоришь? – наконец, изумленно приподнял бровь тот. – Ты точно не перепутал спросонок? - У меня, конечно, нет докторской степени, но шакала-то от собаки я отличу, - обиженно вздернул острый подбородок Ванька. - Ты уверен, что это был шакал? – озадаченно потер лоб Сергей Владимирович. Честное слово, не подозревай его Ванька, он бы принял все за чистую монету и еще бы дураком себя чувствовал – ну это же надо, шакал в постели примерещился. – Шакалы здесь, конечно, водятся, - кивнул он, - но чтобы приближаться к людям? Очень сомневаюсь. И потер переносицу. Что явно выдавало какую-то глубокую озабоченность, насколько Ванька научился распознавать. Чем больше дней лета утекало в прошлое, тем чаще жизнь в некоторые из дней так и норовила превратиться в неловкую игру в гляделки, в которой оба её участника не признавали своей заинтересованности. Ванька бросал короткие взгляды на Сергея Владимировича, мучительно пытаясь понять, что же происходит, и происходит ли вообще, вернее, происходит ли не только с его стороны?.. И проблема была вовсе не в этом, потому что смотреть друг на друга – это нормально; проблема была в том, что вечно теперь примешивался вопрос: а кто Божецкий такой? и поэтому любой ищущий ответы на еще не сформулированные вопросы взгляд оказывался мучительно неловким. А тот иногда бросал на своего студента нечитаемые, некомфортно долгие взгляды, неожиданно почти лишенные его вечного снисходительного веселья, обычно проскальзывавшего в выражении его лица. Что-то происходило, словно после первых недель привыкания и изучения начался процесс какой-то настоящей притирки. Ваньку этот процесс тревожил. Особенно учитывая тот факт, что ни единого факта, противоречащего его догадкам, пока так и не находилось. Но при этом Сергея Владимировича было решительно, ну просто до обидного, не в чем обвинить. Он оставался предельно корректен, никоим образом не выдавал собственной заинтересованности сверх вежливого расположения, и не допускал ни единого лишнего прикосновения. Это иногда злило, потому что еще немного, и Ванька был готов соскользнуть на извилистую тропку бесперспективной фрустрации. Потому что дурацкая иррациональная влюбленность, или влечение, или как это не назови - такое случается, особенно в ранние годы, но как же чертовски неудобно, когда человек вечно маячит на периферии твоей жизни, дразнит собственным присутствием, словно видит тебя и твои глупые желания насквозь и при том продолжает мягко улыбаться, делая вид, что всё в порядке. И, что еще важнее, когда он, предположительно, несуществующая мифическая сущность по совместительству, почему-то благоволящая тебе. Когда однажды утром Ванька сидел на берегу, рассеянно кидая мелкие камешки в реку, послышался плеск, а затем к берегу прильнула его старая знакомая. Он не слышал, как та подплыла, только видел теперь её распущенные по воде длинные волосы. - Привет, - махнул он ей рукой. Та милостиво кивнула, всё такая же удивительно бледная для пары прошедших недель под палящим солнцем. - Слушай, - внезапно спросил он. - А что ты имела в виду в тот раз? О чем ты говорила? - А что я в прошлый раз говорила? – нахмурилась она, словно не могла припомнить ничего такого. Ванька, если честно, и сам не мог сказать, что такого уж странного было сказано в их последнем разговоре, таком коротком и бессмысленном. Просто общее ощущение было… странным. Неуловимо сюрреалистичным, что ли. - Ну, - он пожал плечами, - про русалок, которые никого не воруют. А потом вообще исчезла, оставив мне странную побрякушку. Все вместе это выглядит… - он замялся, стараясь подобрать точную, но не слишком оскорбительную формулировку. В конце концов он просто развел руками, демонстрируя, что не может даже объяснить, что именно не так. Девушка не дала ему закончить и расхохоталась. - Ты, мне кажется, не очень хорошо понял, что здесь происходит, - улыбнулась она, положив голову на руки и улыбнувшись бледной насмешливой улыбкой. А потом она плеснула хвостом. Ванька моргнул. Моргнул снова. Перед глазами все еще отчетливо стоял сверкающий блеск влажной сине-зеленой крупной чешуи, промелькнувшей в воздухе. Когда Ванька все же смог прервать неприлично затянувшееся молчание (все это время девушка глядела на него с искренним весельем, невероятно красившим её бледное личико), то произнес, будто просил о самой обыденной вещи: - О. Повтори-ка? Та фыркнула и демонстративно высунула хвост из воды, блестящий и обтекаемый, лениво плеснув им по поверхности. По воде пошли крупные круги, и Ванька рассеянно проследил за тем, как они расползлись по поверхности, медленно затухая. - Ну хоть без обмороков и криков, - довольно хмыкнула та наконец, удостоверившись, что иной реакции не последует. - Или ты сейчас в стадии глубокого отрицания? Ванька только помотал головой, а потом всё же поинтересовался: - И часто ты таким… занимаешься? Русалка лишь приподняла бровь, словно с просьбой уточнить, что он имеет в виду. Каким это “таким”, молодой человек, вы на что это там намекаете?.. - Ну, - он развел руками. - Пугаешь бедных ученых, убежденных в рациональности мира? Или заманиваешь в воду несчастных студентов? – поразмыслив, поинтересовался Ванька, хотя, очевидно, были вопросы и поважнее, мягко говоря. Например, про Сергея Владимировича. Раз есть русалки, то почему бы не быть оборотням? Почему бы им не быть прямо здесь, в этом несчастном заповеднике почему бы ему не оказаться шакалом, почему бы его научному руководителю не перекидываться через тесак и не ночевать у него в ногах? (Господи, ну и звучит, конечно) - Не слишком, - кокетливо улыбнулась его собеседница. - Вы чокнутые какие-то, ученые, мало кто пугается, все рвутся исследовать. Нет утопленницам покоя ни на том свете, ни на этом, - вздохнула она театрально, хотя до этого, как заметил Ванька, она не дышала в принципе – теперь он внимательно приглядывался к ней на предмет таких вещей. – В смысле, наоборот, - поморщилась она. – Ну, ты понял, ни на каком короче. - То есть, ты прямо как положено русалка? Мертвая? Та поглядела на него удивительно мрачно, как может пожалуй, смотреть только действительно очень мертвая прелестница, и отчего-то у Ваньки возникла стойкая уверенность, что получить тяжелым хвостом по лицу будет очень, очень неприятно. И не потому что мокро или пахнет рыбой. - Как положено, как положено, - наконец, сменила гнев на милость та. – Утопилась еще в восемнадцатом веке. И до тех пор пока Сережка не приехал, с трудом спасалась от всех вас, исследователей, - она закатила свои темные красивые глаза, пытаясь передать все отчаяние этих трех веков. Тени с сиреневатым отливом под её глазами неплохо справлялись с этой задачей, и русалка напоминала картину Мунка. - Сережка, - тупым эхом отозвался Ванька. – А он что, тебя исследовать не хочет? - Да он-то понимает, каково это, когда в тебя тыкают пальцем как в чудо света, - она осеклась и остро, пристально глянула ему в лицо. – Так ты не знаешь, - констатировала она, увидев секундное замешательство. – Тогда это не моя тайна, чтобы о ней говорить. Этого Ваньке оказалось достаточно. Ему теперь тоже можно было ни о чем не говорить, подтверждений хватало. И это надо было осмыслить, провести аккомодацию картины мира, что ли - или себя в этой картине?.. Ванька поднялся с травы и отрывисто кивнул, прощаясь с русалкой, но вдруг остановился и спросил, не удержавшись: - А чем ты тут три века занимаешься? Три века где угодно, а уж тем более в реке - это же невероятно долго. Особенно в реке, - подумав, уточнил он. - Ни друзей, ни семьи, ни телевизора на худой конец. - Журналы читаю. Газеты иногда, если совсем ничего нет. Мне приносят, те, кто знает обо мне. Ванька мысленно кивнул: читать журнальчики для девицы из восемнадцатого века – это не так уж плохо, идет… плывет в ногу со временем. Небось теперь и в геополитике, и в моде от скуки разбирается, три века как мертвая девица. Русалка со вздохом добавила: - Собрания сочинений из библиотеки я-то уже три года назад опять все по седьмому кругу перечитала. Вот и приходится «Вестниками орнитологии» перебиваться, - куда-то в пространство грустно сообщила она, подперев ладонью щеку. - Разбираться в проблемах популяций южных соловьев. Судя по её голосу, особых проблем в жизни соловьев не наблюдалось, и следить там было не за чем. «Вот тебе за твой снобизм», - мысленно отвесил себе подзатыльник Ванька, смутившийся своих недавних снисходительных мыслей. И поклялся себе принести русалке свою электронную книжку – пусть хоть этим летом ей будет повеселее. Скорее всего, в местной библиотеке еще советского разлива всякой фантастики и махрового постмодернизма было исчезающе мало. Тем же вечером Ванька довольно щурился в темноту, надевая на шею камушек, который ему подарила безымянная русалка. Камешек и спустя три недели казался слегка влажным, будто чуть-чуть не досох под жарким кавказским солнцем. Все это время он нечасто надевал его, попросту забыв о подарке, но теперь хотел кое-что проверить. Если честно, он был даже отчасти зол на Сергея Владимировича, на этот его почти снисходительный смешок по поводу шакала, спящего на его постели. Ванька дураком не был, и выставлять его дурачком, придумавшим себе сказок на томной морской природе было попросту нечестно. В конце концов, именно Божецкий камня не трогал и велел на ночь снимать. Уж явно не потому что тревожился, как бы шнурок во сне не доставил ему дискомфорта. В ту ночь никто не пришел. Как и в следующую. Одеяло было успокаивающе прохладным утром, а ванькин сон – не таким спокойным. А на третью ночь он, лежа без сна, услышал, как кто-то недовольно чихнул у его двери, задел когтями рассохшиеся половицы. И выскользнул тенью за дверь. Впрочем, на следующий день Сергей Владимирович смотрел на него как обычно, а Ванька, с вежливым лицом глядя в ответ, тоскливо размышлял, как у этого человека может ничего не отражаться на лице. Они опять пили. В конце концов, чем еще должна заниматься группка молодых ученых на природе, как не процеживанием этилового спирта через собственный организм? Ваньке осточертело всё. Это напряжение, которое, казалось, он мог бы ухватить пальцами, звеневшее между ним и Божецким, или, по крайней мере, внутри самого Ваньки. Он устал от своих странных догадок, которые давно уже имели все необходимое, чтобы вырасти из гипотезы в почти обоснованную теорию. Но не мог же он в лоб спросить Божецкого о таком? Особенно после того уничижительного разговора о шакале. Ванька был очень, очень зол, и потому то и дело махал очередную порцию, плескавшуюся на дне, почти не глядя и не дыша. Алкоголь горячим комом прокатывался вниз, оставляя после себя блаженно жгучий след. Хотелось напиться ровно до состояния приятно ватного и неподконтрольного тела и, свернувшись теплым клубком, уснуть мягким пьяным сном, зарывшись в одеяло. И не думать, бога ради, больше не думать, хотя бы одну ночь. Или побеспокоиться о дипломной практике, о грядущих сложностях, о чем угодно, лишь бы не о Божецком, до которого с катастрофической скоростью норовил схлопнуться его мир, и без того не слишком большой. На станции у него почти не было интернета, и потому он уже отвык от социальных сетей, от сериалов по ночам (кроме того немногого, что успел скачать с собой перед отъездом), от встреч с друзьями, от всего того, чем была наполнена его жизнь в городе. Цивилизация словно стремительно утекала сквозь пальцы, оставляя после себя лишь соль шумевшего на улице моря и редкий свет в окнах станции. Достаточно захмелев, Ванька решительно поднялся и не слишком уверенно направился к двери, запнувшись о невысокий порожек и изредка чертыхаясь. Вопросы друзей он проигнорировал, а те и не сильно настаивали. На улице слегка моросило, и прохладный воздух в первые секунды выбивал дух после спертой, тяжелой духоты жилой комнаты, в которой пили и курили. Он задрал голову и подставил лицо мелким каплям, слегка приходя в себя и надеясь, что очень скоро - желательно, прежде чем забарабанит в дверь Сергея Владимировича - поймет, что идти к нему в таком виде было бы затеей идиотской, и лучше не стоит. И не пойдет, избежав потенциально очень, очень неловкого разговора, от которого впоследствии и откреститься-то будет не так уж и просто. Голова слегка прояснилась, но бушующее пламя иррациональной обиды, словно у ребенка, узнавшего, что ему должно было придти письмо из волшебной школы, но не пришло из-за какой-то глупости, не угасало. Он понял, что будь что будет - он пойдет со своими дурацкими вопросами, и задаст их Сергею Владимировичу. Потому что жизнь медленно, но верно превращалась во что-то тревожное и напряженное.