Сны, что снятся в полдень

Посвящение: Всем тем — кого за гранью ждут и хранят любимые-близкие люди. Чудеса порой встречаются даже там, где мы их совсем не ждем и не видим. Не привык человек в своей повседневности серых чередующихся будней верить в то, что выходит за рамки нашего разума. И даже если это случается под носом — закрывает глаза и отворачивается. Бурча себе под нос — как бы чего не вышло. Гостевал я как-то, будучи студентом, у своего деда на Среднем Урале. Деревенька, даже деревенькой назвать совестно — несколько домов, да и те размазаны по горам, среди зелени да деревьев хрен найдешь. В общем, все, что осталось от когда-то процветающего места. Поля давно уже поросли ивняком, черемухой да ушлой березой. Была прибыльная шахта — люди селились, а как только добычу руды признали нерентабельной — все тут же повымирало к херам. — Рад я тебе, паря, да только молодому парню здесь скучно будет. Сам понимаешь, лишь старики остались, помрем — умрет и деревня, одни только печи трубные торчать в небо будут, да квадраты с раскатанными прогнившими срубами. Я все это прекрасно понимал, но, как говорится, место малой родины не выбирают. И иногда стоит вернуться к своим истокам, особенно тогда, когда хотя бы еще кто-то из стариков пока жив. Правильно бабка моя говаривала — царство ей небесное — приезжать надо, когда ждут, а как все помрут, уже незачем. Любимую жену дед похоронил лет десять назад и теперь холостяковал, а на мои подколки, мол, выбери из вдовствующих бабулек кого помоложе да покладистей, витиевато посылал на хуй. Мол, не лошадь выбираю, да и мне и одному распрекрасно, когда время придет, сам уйду на тот свет — помощник лишний в виде неучтенной бабы не нужен, дорогу и так знаю. А перебираться из деревни в город к моему отцу он не собирался, все плевался на мою мать и ворчал, что она баба очень зловредная и мерзопакостная. Что уж они с мамкой не поделили, я не вникал, но оба, когда встречались, по моему скромному уразумению ловили неслыханный кайф только от совместных перебранок и перетирок. — Да, не спорю: грибы-ягоды, да и рыбы со зверьем полно. Как производство позакрывали, так и рыба не дура, в речки вернулась, никто ж теперь ее родимую не травит. Да и вырубок стало куда меньше — невыгодно видите ли сплав бревен производить и лес не ликвид, да и речка наша обмельчала. А как она не обмелеет, если теперь склоны долины голые — только-только молодняком березы, черемухи да осины затягиваться стали. Так что рабочий сплав сейчас в километрах тридцати — ближе к райцентру, там речка — кормилица наша, сливается с другим полноводным рукавом. Вот не думают совсем люди, сначала все рушат до основания и только потом репу чешут, — заливал мой дед, отпивая крепкий черный чай. Заваривал он его в виде чифиря, бухал в него несколько ложек сахара и в прикуску с маслом, намазанным на черный ржаной хлеб, поглощать мог безмерно. Только в отличие от бабушки Клавдии, что любила посыпать сахарным песком масло своего собственного изготовления, основательно солил, бухча под нос, что сахара и в чае хватает. — Только смотри, не крякай, старики у нас подслеповаты, еще подстрелют не дай бог. — Дед, так не сезон же уток стрелять? — усмехнулся я в кружку пахучего чифиря. — Так кто у нас проверяет? Никто, посему охотятся все, у кого ствол в наличии и есть чем стрелять еще, — ехидничал Степан Леонидович. Я вначале не обратил на это свое внимание, а после, когда пошарился вокруг речки, что в самом глубоком месте была сейчас чуть выше колена, и понял, и правда, сидят по кустам со стволами или, ощерившись удочками — кто предпочитает рыбалку, да периодически угощаются порцией самогона для сугрева. Ну, а правда, чего людям делать в таком захолустье да при наличии тощей пенсии? Вот и остается развлекаться по-своему. Дед мой был не из охотников, да и мяса у него всегда хватало при наличии нескольких кролей, что размножались на хозяйственной части дома с бешеной скоростью. Он еще и соседям их умудрялся бартером то на масло, то на сметану менять, так как со смертью бабки от козы решил отказаться. Молоко он не признавал, да и держать одному такую крупную скотину посчитал хлопотно. — И потом я к этому тяги не имею, — буркнул я, отпивая горьковатый знакомый с детства чай. — К чему это? — усмехнулся хитро старик. — К кряканью, — оскалился ответно я, как услышал обычное предупреждение от старика, как только намыливался из дома. — И да, в старый липняк не ходи. Я только головой кивнул ответно, так как сказки про то чудное потустороннее место слышал чуть ли не все свое буйное детство. Да только, будучи пацанами, мы не сильно прислушивались ко всей этой чертовщине, что мужики травили, когда в ночную пасли коней. Мол, россказни — детишек пугать, а мы уже тогда себя считали взрослыми, тертыми калачами. Так что парни постарше страшилки трепали, смешливыми глазами поглядывали на нас, ага — бойтесь-бойтесь салаги, а мы в ответ на них — ну-ну, кто еще кого напугает. Более того специально, когда в войнушку играли или казаки-разбойники, именно в этом самом липняке у нас была секретная база. А скольких мы тогда девок напугали, что по ягоды подбирались слишком близко к старому липняку, хех. Может тогда эти слухи про то место и укрепились. Мол, души заблудших в том леску бродят, воют, за ноги-руки хватают, да утягивают живых к себе! Как знать? Бабка же, когда жива была, говаривала, что в том липняке несколько боковых штолен выходит, вот взрослые детишек и пугают, что бы не совались туда, да не дай бог не провалились под землю. Штольни мы, честно говоря, с парнями искали и не раз. Пацанам что скажи «нельзя» — как красная тряпка на быка, надо обязательно найти и проверить, а лучше еще и руками пощупать, на зуб попробовать, на крайняк понюхать. Специально тот лесок раз на двадцать прочесали только за одно лето, но так и не нашли, оставалось только свалить всю вину на нечистую силу и дальше жить, расти, взрослеть и наслаждаться свободным детством. Чем мы в принципе усиленно и занимались. *** Неделю я, хоть и слышал дедовы предупреждения, но особо не вникал. Из нашей старой команды никого не осталось — все разъехались, подались на заработки, может только раз в пятилетку приезжали к своим старикам и не более того. А тут ноги сами принесли, в общем, я, как те самые нами же в прошлом пуганные бабы, купился на лесную клубнику и она меня к этому липняку и вывела. А как рядом оказался так, словно кто-то поманил. Обойти весь липняк плевое дело, компактный он, раньше примыкал узкой полоской, что шла вокруг горы кругом к другому — может чуть помоложе, но тот вырубили еще при живой моей бабке да по речке сплавили, артель лесорубов тут не один тогда год паслась. Старики были недовольны, мол, не трогайте — лес древний, еще царя помнит — да кто ж слушать будет. Я прошел липняк насквозь и, дойдя до перешейка над шумевшей внизу рекой, гремящей на перекатах, завернул по знакомому пути к шраму вырубки, и когда старые деревья кончились… замер словно вкопанный. Давно я тут не был — это правда, и своими глазами безобразие учиненное людьми над лесом не видел, только отцовы фото двухлетней давности, где между огромными почерневшими пнями пробивались кривые прутья нового подроста… Вот ведь странно, старые поля на нашей родной земле лесом порастают куда быстрее, чем варварские вырубки, подумалось мне тогда. Но чтобы так этот самый хилый кустарник вытянулся… да за пару лет? Я смотрел на высокие молодые стройные липки и не мог прийти в себя… пней и в помине не было… Словно кто-то все выкорчевал рукой добротного хозяина и засадил сразу после вырубок молодыми саженцами липы, и они за эти более чем десять лет знатно вытянулись… — Что-то тут явно не так, — протянул я тягуче вслух, как у меня за спиной хмыкнули звонким голосом. — И чего же не так, дядя? Моя спина покрылась холодным потом, и когда я, переселив себя, обернулся, то увидел смешливую девчушку в белом сарафане в мелкий красный горошек, у ног ее одетых в алые сандалии стояла большая плетеная корзина, полная лесной клубники. Мне еще подумалось, что только в таких сандалиях на босу ногу по нашим лесам ползать, а еще, что я, лентяй, клубнику в рот собирал, а тут видно трудились не один час. — Ты откуда? — ответил я вопросом на вопрос. — Из Березняков, а что? — оскалили мне остренькие зубки. — Так что не так? Новые Березняки были от нас в километрах двадцати, ничего себе, в какую даль припилила за ягодой, так как в Старых Березняках, в которых и находился дедушкин дом, я ни у кого такой внучки точно не видел. Я ткнул, не глядя, за спину пальцем, боясь, что девчонка просто исчезнет как привидение, и выдал первую попавшуюся гипотезу: — Здесь вырубка была. — Ну да, была, а теперь новый липняк. Вокруг него по опушкам я свою ягоду и насобирала. — Этого просто не может быть. Не посадил же его кто специально? — мямлил я еле ворочающимся языком. — А может и посадили. Ладно, бывай, дядя, мне еще домой топать, а уже вечер накатывает. Девочка потянулась к корзинке и я увидел, что с другой стороны от меня к плетенному боку за витую ручку при помощи атласной ленты прицеплен небольшой старинный фонарь. Надо же, какой антиквариат. Я такой видел у одного попа в соседней деревне может в тех же самых Новых Березняках, пока небольшую церквушку не закрыли из-за обедневшего прихода. И вполне возможно, что именно этот свечной фонарь, тот самый поповский. Вроде у того тоже была похожая стеклянная дверца на небольшом крючке, за которой в специальном углублении, окруженном со всех сторон чуть мутноватым от старости стеклом, вставленным в витой кованный каркас, обычно крепилась короткая толстая свеча. Но из раздумий вывело другое: — Какой вечер? — оторопел я. — Ну, а что это, дядя, если не вечер… — и мне указали на расцветающее розовыми красками закатное небо… Я, наверное, совсем сошел с ума, так как, выйдя с раннего утра с дедова подворья, по моим скромным подсчетам и со всеми вытекающими блужданиями по пересеченной местности время должно было только подкатывать к обеду, но то марево, что разливалось в небесах, говорило обратное моим удивленно округлившимся глазам. — Но как же ты… двадцать километров пехом, с такой увесистой корзиной и по потемкам? Я обернулся к девочке, но ее и след простыл… Даже тропинки не было видно в густой траве, по которой ускакала эта непоседа. Размышлять же времени не было, как бы я не верил во все эти мифы про потусторонние миры, к которым и сам по детству приложил свою шаловливую руку, но по темноте шлепать через лес не хотелось. Посему я припустил вокруг памятной горы обратно, ну ее — эту странную девицу, мало ли кто из детишек где пасется в свои каникулы, отдыхая от нудной ненавистной школы. *** — Дед, а к нам часто из Новых Березняков подростки за ягодой бегают? Ночью, покуривая с дедом на крыльце, я слушал ночные шорохи под сольный аккомпанемент домашнего сверчка. Где-то вдалеке ухал филин, утробно так... нудно. — На кой им это? У них своих ягодников навалом, — ухмыльнулся дед, а затем добавил: — Не ходил бы ты по лесу один, мало ли… местный лесной дух — хозяин этой земли, сильно на люд наш в обиде. Может и отыграться. «Господи, и этот старый туда же», — захихикал я, подкашливая едким дымом. Кроме самокруток с убойным по крепости табаком, купленном в поселковом ларьке, дед ничего не признавал. И мне приходилось курить вместе с ним, так как свой блок сигарет я умудрился благополучно посеять в дороге, пока добирался до Старых Березняков. — Зря смеешься и ведь главное всегда обличие разное у него, то стариком прикинется, то девчонкой… — Ты еще скажи грудастой бабенкой или шахтером, — прыснул я снова, закашлявшись. — Было и такое, только рабочего люда тут давно нет, да и пышногрудых молодух тем более. Вот охотником ему быть в самый раз, у нас по долинам много пришлых ходит, все же райцентр относительно близко, или старушкой, что заплутала, отправившись в соседнюю деревню к сестре. А когда уже поймешь, что это он — поздно будет. — Да ладно тебе, дед, не съест же поди, — улыбнулся я открыто. Старик только попыхтел клубами дыма и, погасив кривую цигарку, сокрушительно головой покачал: — Эх, паря, ничему тебя пока жизнь так и не научила. Молод ты слишком. Смотри, как бы мальчиком к тебе не пришел и фонарь не зажег… тогда все, пиши пропало… не увидимся больше на этом свете. — Фонарь? — удивился я, вспоминая тот, что был игривой лентой явно не к месту приторочен к корзине с лесными щедрыми дарами. — Ну да, небольшой такой, с витой ручкой, кольцом изогнутой… стеклянный… — дед говорил глухо, словно вспоминал или забылся в навалившихся тяжелых мыслях, — стекло чуток мутное, но свечу отчетливо видно со всех сторон и слабый мерцающий огонь. Вроде горит фонарик, а не освещает совсем, а он его… в руке вытянутой держит и путь показывает… — Какой путь? — выдал я видно слишком браво и громко, от чего дед вздрогнул, а после, не ответив мне, погнал спать. — Хватит на ночь страшилок, рано тебе еще пути искать при помощи того фонаря, салага. А ну живо под одеяло, захотелось ночных кошмаров, что ли? Хоть бы уже себе девку нашел, она бы из тебя сразу дурь всю пацанью выбила, да и правнуков бы мне понарожала. И как бы я не отшучивался, пока умывался да зубы чистил, об юном потустороннем фонарщике больше ночные разговоры не заводил. *** Пару дней я с дедова двора не вылазил, помогал ему по хозяйству. В своем доме всегда по мелочовке работы навалом, но вот, увы, по характеру усидеть да на одном месте — вот точно не мое. Посему, накопав червей покраснее и побойчее в куче перегноя, прихватив в охапку удочки и дав глупый зарок деду, что в сторону старого липняка ни ногой, отправился по нашей речке вверх, забираясь подальше от деревни. Сначала еще попадались старички любители порыбачить, расположившиеся по пышным кустам ивняка да ольхи, а затем и их не стало. И хотя мужики на пенсии ко мне были расположены вполне дружелюбно и главное словоохотливо, но я не имел намерения поточить лясы, купаясь в их бесконечных воспоминаниях об ушедшей бравой юности, и упорно искал уединения. Новый живописный поворот реки, вот еще пройти чуть выше и сбоку покажется та самая гора с расположенным у ее основания достопримечательным липняком. Наша река как раз протекала под ней, делая плавный большой разворот с острыми выступами скал… Но меня вполне устраивало и тут, и заводь небольшая имелась, да и течение немного замедлялось, даже кое-где спины рыбин мелькали в прозрачной воде, намекая на вполне реальный улов. И только я расположился, думая забросить пару удочек с поплавками, насадив на крючки червяков посмачнее, подперев их приглянувшимися мне рогатинами, выструганными такими же умельцами — рыболовами, как и я, а самому попробовать половить на спиннинг с блесной, как сзади по-деловому покхекали… Я как держал банку с червями — так и развернулся всем корпусом на мужской бравый «кхек». — Ну и как, клюет? — рядом стоял мужик в камуфляжной крутке, судя по двухстволке, что висела на плече — охотник. И все бы ничего, даже армейские ботинки были к месту, да вот только шапка на голове с пером напоминала развеселого разбойника Робин Гуда. — Я еще и не начал, — буркнул я под нос, вот ведь хотел уединения. — Вообще-то это мое место, я тут уток люблю промышлять, — пояснили мне о неправильном выборе дислокации. — Еще скажи, ты их тут прикармливаешь как рыбу и сетью ловишь, — хмыкнул я под нос, — черт, даже порыбачить спокойно не дадут. — Тут место открытое, и заводь удобная для них, а почему выше не поднялся? — переспросили меня с интересом. — Там тоже заводь имеется и куда побольше, сам же, еще будучи мальчишкой, с другими пацанами ее городил, разве не помнишь? Я замер с таких слов и пригляделся к этому непонятному типу, лицо как лицо, ничего странного, хотя усы больно знакомые — рыжие. Такие у Степановских мужиков по родне чуть ли не у каждого, точно, наверное к старикам своим, как и я, приехал. Странно, что в деревне не столкнулись. — Ты из Степановых? — уточнил я у крепкого мужчины. Тот улыбнулся, показывая белоснежные зубы: — Ага, что по усам опознал как таракана? — А то, — усмехнулся я, — шапка у тебя уж больно прикольная. — У деда откопал на чердаке, а что очень думаю к месту, — охотник присел на сваленное дерево, поправил свою двухстволку. — А я тебя помню, вечно молодок с ватагой панцанвы шугали, все приведений разыгрывали. Нацепите блеклые балахоны да с фонариками по ранним потемкам скачите вместо сов да сычей. Шуму от вас было много. У твоего друга еще фонарь «летучая мышь» был, и где только керосином для него разживались? И как только лес не спалили! Вот же ж, надумал, что упомнить, хотя по его роже не шибко он меня и старше, лет на пять не более. Но ругаться с соседями было как-то глупо, всегда можно договориться на мировую. — Было дело. Давно у своих стариков не был? — я поставил банку с червями возле удочек, поправляя автоматически снасти, уходить с выбранного места не хотелось, но и охотник, судя потому как угнездился, сдавать позиции не собирался. Черт, если станет тут палить — рыбалке конец, какая же рыба шум любит? Но и выгнать человека просто так, оттого что раньше пришел — тоже не дело. — Да… давно, как дед помер — не бывал, а бабка еще ничего, землю коптит и не собирается на тот свет. Вот приехал могилки подправил, крышу думаю починить… — стали размышлять лениво под боком, смотря на медленное течение реки. — А братья чего старшие не едут? — я помнил, что у Степановых было несколько братьев, но вот сколько точно трое или четверо — хоть убей, вылетело из головы. — Так заняты все — разметало по жизни. Жены, дети, свои семьи, а у меня как-то не срослось. — То и видно, что давно не был, ту запруду, о которой ты говоришь, несколько лет назад сильным паводком снесло к херам, неделю назад я туда ходил, осталось только несколько валунов на мели, — усмехнулся я себе под нос, как меня перебили. — Как несколько валунов? Я только оттуда пришел — цела твоя запруда, Серега, никуда не делась, — недоуменно протянул мужчина. Слышать из чужих уст собственное имя почему-то царапнуло, хотя деревня — есть деревня, для местных вообще все на виду. Посему я попросту отмахнулся от этого немного покоробившего меня факта. — Да быть того не может… — я выпрямился и посмотрев на лицо не менее удивленного усатого мужика, кинув удочки на берегу, как бы подтверждая, что никуда с этого места не сдвинусь, решил проверить. Мой новый знакомый потопал следом, не отставая за моей спиной. «Здоровый мужик, — подумалось мне, — уж больно громко пыхтит как медведь». Так молча и шли, пока не открылся вид на новый поворот реки. М-да… Запруда была на месте, я даже глаза протер… А позже заметил, как у берега в перекрученной сети на мелководье плюхается утка. Мужик поцокал на птицу и, перекинув для удобства на спину двухстволку, вытащил из-за пазухи охотничий нож. «М-да… Вот так улов будет у охотника, — подумалось мне, — круто я про сеть ему сморозил», — смотря, как Степанов наклонился над закрякавшей от испуга птицей. У кого-то сегодня точно будет утка в яблоках. Но совсем опешил от того, что мужчина полоснул по снастям, а после, как выпутал птицу, расцепил руки. Утка ломанулась, крякая, в сторону от нас, встрепенулась, а потом грузно взлетела, доругиваясь на собственном птичьем языке уже сверху. Охотник задрал руку с ножом вверх, прикрывшись от лучей яркого солнца, и, жмурясь, смотрел вслед бывшей пленнице… — Я думал, ты ее порешишь прямо тут… — заметил оторопело я, как-то выпускать уже пойманную добычу, пусть попавшуюся и таким странным способом, для меня было глупо. — Да она и так натерпелась, вот же ж, сукины дети, и на кой загаживать реку порванными сетями, — на меня глянули из-под полы шляпы со смешинками карие глаза. — Не люблю я, когда люди сети ставят — как-то подло это, не находишь? И, пока я обмысливал этот вопрос, обрадованно вскрикнули: — Ну надо же, я его тут забыл! А уж думал — где посеял? Я посмотрел в ту сторону, куда рванул развеселый охотник, и оторопел, в его руках оказался удобный армейский рюкзак, и все было ничего, да только сбоку, внизу у рюкзака, был пристегнут… все тот же странный фонарь. Наверное глаза у меня в этот момент были с глиняные блюдца, что моя бабка при жизни расставляла для красоты на кухонной полке. — Ну, чего притих, Сережка? В прошлый раз ты был более говорливым, — лукаво заметили мне мальчишеским звонким голоском, а не суровым мужским басом, которым хрипели до последнего момента, а затем, отследив мой взгляд на фонарь, погрозили строго пальцем. — Ты смотри, не балуй и поросль в моем лесу больше не ломай. И так в детстве своем много наворотил. Да и эту рваную сеть забери, нечего речку мою засорять. То, как я клацнул зубами, было наверно слышно за версту. — Ну, бывай, паря, увидимся еще, — голос снова стал хриплым, взрослым, прокуренным, охотник за одну лямку перекинул на тоже крепкое плечо, где висело ружье, тяжелый рюкзак и, посвистывая, потопал от меня прямиком в горку, где тянули к нам зеленые ветви могучие липы… Фонарь, чуть поскрипывая, покачивался на ходу… И свеча в нем снова не горела. *** Пришел в себя минут через двадцать, как я оттуда ринулся надо было видеть, но сеть притопленую прихватил с собой, не стоило раздражать лесного духа. Было уже не до рыбалки, я быстро собрал все свое кинутое ниже по течению барахло, червей выкинул из банки в траву и как был, без рыбы, потрусил в сторону деревни. На хер такую рыбалку, очень остро и просто неотъемлемо захотелось жить. Дед удивленно встретил меня в доме, даже острое шило отложил, при помощи которого чинил старые башмаки за обеденном столом на кухне: — Сережа, что с тобой? — А что? — я как стряхнул весь свой инвентарь рыболовный в сенях, так в сапогах и протопал в дом, уже ничего не соображая. — Ты в зеркало глянь, бледный как покойник. И чего так долго, обед уже на дворе. — Как обед? — я глянул у ручного рукомойника в мелкое приклеенное покоцаное зеркало, и правда: глаза большие испуганные, губы белехоньки, да и на лбу выступили капли холодного пота. Красавец — твою мать. — Да так, за полдень уже перевалило, я и картошки нажарил, так рыба будет или нет? Дед оперативно стал накрывать на стол. — Деда… насчет рыбы, тут такая история… — начал был канючить я, как услышал странный шум в сенях, а когда туда недоуменно заглянул, увидел вместо мотка сетей связку из брыкающихся живехоньких хариусов, кто-то очень умело прицепил рыбу за жабры на тонкий ивовый прут и связал его этаким плетенным изогнутым кольцом… «Как ручка у фонаря…» — подумалось мне тогда, только эта искусно была сплетена из ветки дерева… *** Деду ничего я рассказывать не стал, чего старика пугать, хватало и того, что я и сам был в не себе от всего, что приключилось. Теперь зарок не ходить в старый липняк звучал для меня не простым звуком. И я старался туда не то что нос не совать, а вообще не выходить за пределы маленькой деревеньки. Как в полдень прибежала какая-то незнакомая девчонка лет шести и, стукнувшись в калитку, крикнула, зовя меня странно знакомым голосом: — Дядя Сережа! Дядя Сережа! Степану Леонидовичу плохо стало, беги скорей к роднику, там полдеревни уже собралось! Я как был, в трениках и майке алкоголичке, так и помчался огородами напрямки, бросив кисть с краской, которой докрашивал поправленный вчера забор. Мысли скакали в голове отдельными группами. И чего деда понесло на этот чертов родник в такую жару, мне, что ли, сказать не мог, чтобы я за водой сходил? Родник был местной достопримечательностью с целебной водой и туда все жители нашей деревеньки постоянно ползали с ведрами, а то бидонами, подруливали поближе на мотороллерах, у кого еще остались в живых такие монстры, и, протащив по кустам крупные металлические емкости, наполняли их вытесанными из древесины черпаками, пара коих всегда там имелась, чтобы испить водицы. И старик мой туда часто хаживал — говаривал, мол, умоешься святой водой по ранней зорьке, и на сердце легче становится. Вот ведь всю жизнь хоть и крещенный был, в Бога не верил, а тут, как освятили этот родник, и дня не было, как туда наведывался. Пока я все это прокручивал в голове, уже вылетел за пределы деревни, только странно как-то, день уже на дворе. Да и старик мой в киоск местный собирался в это время утопать, табак ему заказной обещали как раз привезти, а не на источник тащиться, да и девчонка незнакомая, раньше я у нас ее и не видел… И как только меня это торкнуло — сразу дошло — хреново. Ибо я и сам не понял, как оказался в старом липняке, причем в самом его центре, где у нашей ватаги был сделан из натасканных веток шалаш — секретная база… Что еще больше пугало, что этот самый шалаш был на месте — новехонький. Будто и не было этих бесчисленных лет, что я не бывал у деда, а ведь я еще в прошлый свой приход в липняк его не видел… Даже следов не было. Да и ошибиться я не мог — тут был только один единственный ключ и ручей, не тот святой источник, к которому я бежал, а лесной, мелкий, что, извиваясь, тек тонкой ниткой по всему этому лесу, а дальше небольшим каскадом вливался в обмелевшую у подножия горы нашу любимую речку, как раз чуть выше ребячьей запруды. От вида шалаша я весь вспотел, правда, взял себя в руки. Ну, может кто, и правда, из внуков с детишками своими приехал, вот они и балуются, все же так думать мне было куда проще… Ну вот, сердце успокоил, вдох-выдох… Я повернулся спиной к шалашу и осторожно стал удаляться, некогда мне в эти игры играть, деду плохо… И как раз в этом направлении, как я и считал, и был тот чудесный освященный ключ с ледяной водой. Я прошел, наверное, минут двадцать, да я должен был уже выйти из липняка, но тот не кончался. Да и как я в него попал — тоже было делом темным, не мог я пробежать мимо святого источника никак — дорога там была натоптана, да и толпа селян — как никак… по словам той же девочки… Начал было я размышлять, как снова вышел все к тому же заколдованному шалашу. Вот ведь… блуждать для меня было внове, я попятился от этого призрака детства и словно кто подножку поставил, ухнул на землю так — будто весь дух ударом выбили, да еще и головой приложили неслабо. Ну вот, затылком каменюку нашел, впрочем, в наших лесах это было обыденным делом, Урал все же, а не щедрая на мягкий чернозем равнина… Пришел я в себя уже ночью, сначала думал, ослеп от удара, но постепенно зрение прояснилось, и я даже звезды увидел в кусочке неба над головой, что как раз надо мной не было скрыто мягкими липовыми ветвями. — Что ж ты тут развалился, тебя уже давно заждались… Голос был до боли знакомым, вкрадчивым, с небольшими шепелявыми нотками, его звучание тут же опрокинуло меня в далекое детство. И я, кряхтя, приподнявшись на локте, уставился в улыбающиеся глаза своего давнего друга Лешки. Парень был все тем же, словно ему так и осталось навечно двенадцать лет, он присел на корточках рядом со мной в до боли знакомых закатанных по колено штанинах, поверх которых носил дедов военный ремень. Я тогда ему здорово завидовал, уж больно хороша была на нем блестящая пряжка с пятиконечной звездою, а еще на голове даже в жару красовался у Лешки, как приклеенный, дедов картуз. Но сейчас Лешкина голова была простоволосой, обросшей, с выбеленными на концах от летнего солнца, прядями… И эти самые пряди подсвечивались ручным фонарем, что стоял от пацана сбоку и светил призрачным каким-то невзрачным огнем. — Еле тебя нашел, так и думал, жарой сморило, да? Вот ты и уснул. Это было полным бредом, что тут делает Лешка из моего детства? Босой, двенадцатилетний, но он меня дернул цепкой рукой, да так, что я лихо оказался на ногах. — И сандалии снова порвал, бабка твоя Клава сильно серчать будет. Айда, Сережка, ну же, я тебя домой отведу. Рука, как ни странно, оказалась теплой, приятной, впрочем у Лешки всегда были горячие руки, а еще он был меня старше на два года. Но как это? Если ему двенадцать, то тогда мне сколько? Я недоуменно опустил взгляд ошарашенных глаз, погружаясь в эту фантастическую картину, и офигел, на мне красовались пыльные цвета хаки мятые шорты с двумя лямками. Бабка пошила их из дедовых военных штанов, и я ими очень в детстве гордился… Ободранные всевозможными царапинами острые коленки, с блямбами, в который раз расковырянных болячек. Я всегда был безмерно худым, сколько меня не пытались откормить, как говориться — не в коня овес, с кольчатоногими тощими цыплячьими конечностями. — И лямка снова одна болтается. Где пуговицу посеял? — продолжал меня отчитывать Лешка, как тогда делал в детстве. — Снова в шалаше играл? И опять старших не подождал, вот украдет тебя лесной дух, будешь знать! Это было словно чудом, Лешка наклонился за фонарем, а потом, взяв его за кольцо ручки, свободной рукой потянул меня за собой. Фонарь, как ни странно, хоть и светил тускло, но вполне освещал путь, Алексей его чуть выставил вперед, вытягивая руку, и мне показалось, что из-за облаков выглянула луна, тропинка оделась серебряным блеском, словно в сказке высветилась вся. И так покойно стало на душе, словно этим призрачным светом смыло навсегда весь мой ужас и страх. Тем более чего мне бояться? Это же мой старый знакомый Лешка — неунывающий надежный друг. Вокруг нас закружили светлячки, коих мы в детстве ловили целыми банками, и было так зачаровано красиво, да и пацан, что вел меня, обыденно пыхтел, знакомо бубня по бесконечному кругу… Деревня вспыхнула яркими огнями, я и забыл, как было в детстве, тут людно и обжито. Лаяли собаки, мекал скот, играла гармонь. На танцплощадке отплясывала молодежь, как же хотелось туда, но меня настойчиво потянули в сторону дедова дома. Тогда еще деревня называлась просто Березняки, не было построено нового райцентра, соответственно и изначальную не величали Старыми Березняками. — Еще не нагулялся, что ли? — Лешка открыл фонарь и, посмотрев на огарок еле тлеющей свечи, облизнул палец, а после прищемил фитиль, потянуло характерным запахом с небольшим дымком. А после, закрыв дверку, прикрепил фонарь к своему военному ремню. — Не тормози, тебя туда точно не приглашали, да и бабка Клава вся извелась, наверняка пирогов наготовила. Пироги — звучало вкусно, если еще и с мясом или яйцом и луком вообще красота, а я точно не жрал с утра раннего, отчего живот заурчал, и я припустил за спешившим Алексеем. Бабка моложавой, крепкой девой встретила меня с распростертыми объятьями, это была точно она — словно сошедшая со старых довоенных фотографий, что висели на стенах дедова дома. Отчитала за все подряд, и за то — что редко бываю у нее в гостях, и что деду давно не помогал, и за порванные сандалии и болтающуюся лямку, да и шишку, что умудрился на затылке посадить, а еще спал ночью на холодной земле и без одеяла… Меня оттащили от Лешки и, заведя в дом, попросили привести себя в порядок, умыться в детской комнате, а после садиться за стол. И на мой вопрос — где дед — скупо ответили, не приехал еще, в соседней деревне задержали, мол, сам, что ли, не знаешь, рукастый мужик всегда в цене. Я оглушенный своими детскими воспоминаниями, что стали снова явью, вошел небольшую комнатушку, это была детская, как называла ее бабушка Клава. Здесь и мой отец вырос и его брат — мой дядька. Старые забытые игрушки, оловянные солдатики, машинки, танки, пушки, деревянные кубики — разбросанные повсюду; забытые, потерянные мной разноцветные мячики и рогатки — что я своими собственными руками выстругал из местной ивы; ракетки для настольного тенниса — коими меня учил пользоваться отец... И не упомнишь всего, только все знакомое и до боли любимое, привычное, родное. Кованый сундук в углу... Как я помнил, там бабка хранила зимние вещи, щедро пересыпая их средством от моли: лавандой, камфорой и полынью; резной шкаф с моей одеждой, внизу со специальной удобной полкой под ботинки, сапоги и валенки. На круглом столе у стены тазик под ходиками, что снова стояли, впрочем, они вечно ломались, а дед их неустанно чинил, и кувшин знакомый белоснежный эмалированный с изогнутым носиком, наполненный до краев холодной водой. Я налил из него воды и, наклонившись, фыркая, с удовольствием плеснул в лицо, а после вытер довольную мордуленцию рушником, оставляя на его белизне между вышитыми красными петухами привычно грязные разводы. — Ну что, нагостился? Я обернулся к окну, которое оказалось распахнутым настежь. Но я готов был поклясться, что еще несколько секунд назад окно в этой комнате было плотно закрыто. Да и не было в детской на том месте окна — и откуда оно вообще взялось? Большое чуть ли ни на всю стену, закругленное сверху, что больше пристало для какой-нибудь церкви или храма, но точно не для простого деревенского дома. Лешка сидел на новоявленном подоконнике с босыми ногами, обнимая себя за худые коленки. — Ну и хорошо, пора честь знать! Живот снова заурчал довольно громко, потянуло запахом горячей выпечки. — Ничего, у деда пожрешь, не отощаешь. А если сейчас сядешь за стол — обратной дороги уже не будет. Выбирай. Я недоуменно глянул в отражение стекол этого чудного окна и окончательно обалдел, там стоял растрепанный в трениках и майке алкоголичке, пропахнутой потом и заборной краской, взмыленный взрослый заросший трехдневной щетиной мужик в этой совершенно чуждой для меня реальности с окровавленной головой. — Решай, Сережка, дальше тянуть некуда. Дам я тебе шанс по старой дружбе, зажгу новую свечу для тебя в своем фонаре… Не погладят меня за это по головке, ну да ладно — отработаю... не впервой. Алексей из-за пазухи достал, как мне показалось, тонкую церковную свечку, правда из такого белого воска, что резануло глаза, дыхнул на нее, и она загорелась сама… Я от такого совсем оробел, слыша краем уха, как меня зовет задорный голос бабки. И ведь так и тянуло рассмеяться и умчаться есть румяные пирожки с пылу с жару, прихватив друга Лешку с собой и забив на все. Но ума хватило схватить Алексея за свободную от фонаря руку. Ладонь обожгло, словно каленым железом, и он меня дернул на себя туда, в тягучую черноту ночи — под несуществующее в реальности окно, куда мы зычно ухнули и словно провалились в бесконечный колодец. В кромешной тьме горел только Лешкин фонарь, правда, таким ярким светом, что иногда сильно слепило, из-за него ничего толком нельзя было разобрать по сторонам. Пара минут свободного падения, и мы с ним легко приземлились на деревенское поле. Пшеница стояла знатной — налитой, я уж и не помнил, когда деревня перестала ее выращивать, а среди нее выглядывали то тут, то там яркие маки и васильки. Странное дело — ночное небо со звездами без светила, а поле словно подсвечено ранними лучами еще не показавшегося солнца, так все отчетливо видно — каждую былинку, каждую ость на колоске. И я снова был десятилетним недорослем, в шортах и расхлябанных сандалиях. — Идем, держи меня за руку крепко и не отпускай! Обратно это не сюда тебе топать, путь намного сложнее, да и больше потребует отдачи и сил, — Лешка меня дернул за руку с дороги, а опосля еще и добил для острастки: — Что рот раззявил, того света ни разу не видел? Али не болел и не валялся при смерти? И когда колосья больно захлестали по нашим оголенным ногам, я вдруг понял, что это и не поле колхозное вовсе, а луг, поросший отцветшими одуванчиками. Странно, когда в деревню входили, они все были в цвету, а теперь уже семена созрели… От наших ног белесый пух стал подниматься вверх, да так обильно, словно мы попали в снежную бурю. Снова вокруг все померкло, кроме горящего Лешкиного фонаря. Тропинку, если вообще ее можно назвать таковой, я видел всего на пару шагов впереди нас, но Алексей уверенно тащил меня, запинающегося на каждом шагу, словно кто-то не пускал меня обратно, цепляясь за все мои конечности и нашептывая сладкие неразборчивые речи… цепко тянул холодными руками, обещая щедро и распаляя воображение, но Лешкина обжигающая ладонь оказалась куда сильнее всего этого белесого чуждого морока. Мне казалось, что мы брели вечность, словно слепые котята, держась за руки и следуя за ведущим нас ярким светом магического фонаря, как вдруг преграда, что тянула назад, исчезла. «Прорвались», — пронеслась у меня в голове мысль, и пух одуванчиков порывом ветра швырнуло мне метко в лицо. Я, задыхаясь, забарахтался и все же отпустил обжигающие меня Лешкины пальцы. Секунда — другая… И я будто вынырнул на поверхность из холодной водной топи. Пришел в себя лежащим все на той же знакомой полянке, только вот шалаша никакого не было, знакомо журчал лесной ручей и рядом с ним стоял с погасшим фонарем помятый, ободранный, но жутко довольный своей проделанной работой Лешка. — Рано тебе еще к бабке, а вот деду своему передай, хоть он мужик и крепкий, не будет себя щадить — через год приду к нему. Береги себя, Сережка, и помни — не часто дается второй шанс… Мне вот выбор никто не дал… Да и не от великой радости я тут на подработке. Я безумными глазами пялился на освещенного серебристой луной нереального парня и не мог собрать мысли в кучу. Что же все же такое получается, Лешка и есть лесной дух? На мои бредовые мысли он рассмеялся, словно прочитал их: — Ну, ты загнул, лесной дух и есть лесной дух, меня же он взял к себе, больно я ему приглянулся. Фонарь дал, ты же знаешь, мне с фонарем привычнее, правда без керосина он... Ну, вот я проводником и работаю, только чаще всего провожаю людей в один конец, редко кто возвращается из-за грани обратно. Ты же видел, как там спокойно и здорово, словно все тебя любят и ждут… Но я не горюю, все равно мне пока играть не с кем, а так даже интересно, разные люди попадаются — есть о чем с ними погутарить. Ну, а как придет время, соберемся снова вместе, как в старые добрые времена, в войнушку или казаков-разбойников замутим, а то в прятки, тогда все остальные подтянуться, да и я уже буду свободен. Ты же сам понимаешь, в такие игры надо толпой играть и чем она больше — тем интереснее. Мне мягко улыбнулись, а после на прощание махнули рукой, прицепив опять свой фонарь к армейскому ремню: — Рад был с тобою повидаться. Но все же лесного духа не слушай, обманет только так — недорого возьмет. Он и раньше людей не особо любил — детей разве что только, а теперь в последнее время совсем осерчал. И его пристальное внимание к тебе мне не по нраву. Так что чапай домой, дед тебя обыскался, как только от обморока пришел в себя около сельского ларька в обнимку с крепким табаком. Неспроста тебя в этот липняк так лихо заманили, да еще и наигрались как с игрушкой — ой, неспроста. Я конечно как смогу отгорожу тебя от него, но и ты ушами лишний раз не хлопай. Так что бывай, Сережка, рано к себе в гости не жду, так и знай! Лешка повернулся от меня и пошел прочь, обычный такой деревенский мальчишка, только окруженный странным лунным сиянием. Остановить его я не решился, да и чувствовал, что ни к чему сейчас все это. *** Домой завалился за полночь, словно в гостях в нереальной деревне и не был. Только рука, за которую Лешка держал, болела зверски, ведь на ней остался ожогом отпечаток детской цепкой ладони. Получил я тогда щедрых оплеух от деда целый мешок, да еще с добавкою, но спать никак лечь не мог. Сначала старик обрабатывал мой знатный шишак на затылке, засим снова ругал, затем пили чифирь и смолили на пороге нашего родового дома. — Дед, а помнишь Лешку, что жил в доме из мореной сосны на другом конце деревни, под зеленой покатой крышей, его еще дед один воспитывал… — пошкрябал я задумчиво заросший подбородок, который почему-то резко захотелось выскоблить. — Странные у тебя разговоры после такого ненормального дня. Сначала этот чертов солнечный удар, вдогонку ты провалился словно сквозь землю. А теперь еще и о покойниках заговорил на ночь глядя. Как не помнить, помер он еще в детстве, как раз той зимой после того, как ты у нас с бабкой целое лето гостил. Пневмония у него была, тогда, как будто смерть сама пролетела на черных крыльях над нашим краем, многие дети ею болели, не уберег его старик, а когда в больницу отвезли, было поздно — не спасли, — дед злобно пыхтел самокруткой, поглядывая на звездное небо… — Луна сегодня в ударе, словно волшебный фонарь кто специально повесил, не люблю я полнолунье — сумасшедшие ночи, хрен выспишься. — А чего мне не сказали? — уточнил тихо я, перестав скрести себе лицо. — Мать твоя запретила, он же твой друг был закадычный, а ты и сам в тот год болел и той же самой болезнью, еле выходили. При смерти несколько недель отвалялся, неужели не помнишь? Тоже уже не чаяли на этот свет вытянуть. И ты еще в бреду все Лешку звал, а порой словно с ним разговаривал как с живым. Вот твоя стервь-мать и выдала, чтобы молчали — мол, вырастет — забудет, а в дальнейшем тебя к нам не пускала в деревню, все на курорты отправляла подальше, Черное Море — здравница, а на вашем Урале делать нечего… Дед снова затянулся, задумчиво глянув на меня и немного погодя вкрадчиво добавил: — Ты только языком не трепли, меня и так в деревне все чокнутым считают. Только видел я его — твоего Лешку… Он за нашей бабкой с фонарем приходил. Свечу желтую зажег и увел… И за мной придет в свое время, эх, надо кончать курить и дурью маяться. Окурок погасили и даже не вздрогнули на мои тихие слова: — Ты бы поберег себя, и правда, дед, а то увидишь намного раньше Лешкин фонарь, чем планируешь. Дед ухмыльнулся в усы и следом задорным голосом уточнил: — Что, так прямо и просил передать? — Ага. — Не дождешься, Серега, я еще на твоих деток посмотреть хочу, небо покоптить, туда я всегда успею, да и Клавдия баба добрая, ничего подождет — ей не впервой. Так что хренушки всем вам, и духу лесному, и проводнику его малолетнему. Жаль пацана тогда не окрестили — вот и отрабатывает должок за свое недальновидное семейство. А может из-за того, что пару молодых лип старой керасинкой чуть дотла не сжег как раз перед тем зловредным липняком на лугу по своей последней осени. Думали, весь лес спалит, а ведь оно как по волшебству дальше тех двух деревьев не пошло... Да и сильные ожоги затем на них затянулись, правда, уже после Лешкиной смерти — словно их и не было вовсе. Впрочем, Алексию не привыкать с фонарем таскаться, подумаешь, малость конфигурация другая, ни чо, попривык, судя по всему, — выдали мне браво и, запив остатками чифиря, ворча, погнали в постель. *** После этого случая рука облазила с неделю, словно от сильного ожога, как меня Лешка своей узкой ладонью мальчишечью цепко держал — так и выболело — след остался на всю мою непростую жизнь. Прошло уже семь лет, я недавно женился, обзавелся двумя дочерьми. Дед у меня оказался крепким, как только стал за своим здоровьем следить и не борогозить. Как бы то ни было, но на природе жить ему проще. И хотя деревня совсем зачахла, но до сих пор Степан Леонидович к возлюбленной Клавдии за грань не собирается, однако бывает и поминает ее славные пироги от всего своего любящего сердца. А на все мои подъебки отвечает своими — вот сварганите мне с Аленкой пацана, тогда и посмотрим, а то развел бабье царство, плюнуть некуда — тоска смертная. Лестной дух после моего чудного воскрешения так передо мной и не являлся, сколько бы я к деду ни приезжал гостить, и где бы по лесам ни шастал, даже по тому зловредному липняку, видно все дуется, что в тот раз у него не получилось меня угробить, или вправду Лешка его от меня отводит — как и обещал. Все же он был всегда человеком слова, несмотря на свой двенадцатилетний сопливый возраст, основательным пацаном — надежным. Верно говорят знающие люди — врастаем мы в родную землю корнями, а она в нас, и пока хоть один из нас жив — жива и деревня, и память ушедших от нас на другую сторону бытия хранит эту землю и всех живущих на ней. Дом нашей семьи до сих пор стоит как новенький, ведь дед окопался в нем к нашей общей радости надолго. А уродливая вырубка только сейчас стала затягиваться, но до того прекрасного леса, что мне пригрезился в давний жаркий летний день этому вытянувшемуся подросту еще расти и расти. Да и Лешкин фонарь я пока больше не мечтаю увидеть в ближайшее время. Некогда мне, ибо я только сейчас начал по-настоящему жить. Впрочем, и давний друг из моего светлого детства меня к себе так скоро не ждет, занят он — ведь так много заблудших, затерянных во времени человеческих душ. Но когда-нибудь мы снова будем вместе. И, как я мечтаю, возьмемся за руки и побежим по заросшему одуванчиками деревенскому лугу, поднимая в воздух пух этих легких семян, такие же свободные от всего земного бремени… вольные и счастливые словно птицы. И будут нас ждать наши закадычные друзья в заповедном зачарованном липняке — ведь еще не сыграны все ребячьи игры, а в наших теплых уютных домах любящие понятливые родители и добрые к неугомонным детским забавам улыбающиеся вечной мудростью старики… Конец.