Каштаны цветут дважды

— Реджина, не смотри на меня так, я, — Кора, едва ли не впервые на памяти Реджины выглядящая растерянной, запнулась. Наверное, Реджина была слишком спокойна, опасно спокойна, потому что мать умолкла. — Скажешь, что я что-то не так поняла? — Реджина приглашающе вскинула брови и, не дождавшись ответа, продолжила, растягивая слова: — Хорошо. Тогда запомни одно, мама. Если приблизишься к Робину, я найду способ уничтожить тебя, я тебе обещаю. Больше ты никого у меня не отнимешь. Кора отступила, качнула головой, вздохнула. В позе матери было столько величавого достоинства, а в устремленных на дочь глазах столько печали, что на мгновение Реджине показалось, будто все услышанное было лишь плодом ее воображения, еще одним мороком. Если бы не одно. С той же грустью смотрела на нее мать, стряхивая с ладони пепел сердца Дэниэла. Воспоминание, к которому она не прикасалась два года и четыре дня, неизлеченной болью обожгло сердце. Наверное, Кора заметила, как на глаза Реджины наплыли слезы. Мать заговорила примирительно, с мягким укором: — Реджина, когда-нибудь ты поймешь, что все, что я делала, я делала ради твоего блага. Реджина, не отвечая, с болезненным, напряженным вниманием смотрела в лицо матери. Та подалась было вперед, видно, сочтя, что дочь растрогана, но тут же остановилась. — Знаешь, если любовь — слабость, — негромко произнесла Реджина, — то я не знаю никого, сильнее тебя. Губы Коры дрогнули, но ни звука не последовало. Мгновение поколебавшись, Кора взмахнула рукой. Когда рассеялся унесший Кору пурпурный дым, Реджина обернулась к Румпельштильцхену. — Она бы снова это сделала? — вопрос прозвучал настолько жалко, что ее передернуло, но, если бы маг не ответил, Реджина спросила бы вновь. Нужно было перекрыть то воспоминание, уйти из ставшей склепом конюшни. — Да. Кора вырвала себе сердце, — с отрывистой мягкостью ответил Румпельштильцхен. — Это случилось задолго до твоего рождения. — А ты был против, — Реджина изогнула губы. В виски все громче стучались молоточки. — Но теперь я хотя бы понимаю, откуда взялись все эти твои разговоры о свете и тьме, о надежде. Пытаешься, — усмешка не скрыла, как дрогнул голос, — исправить все, что натворил? — Это невозможно, — вполголоса ответил он. Она не ответила, но насмешливая улыбка сползла с губ, а туго перехватившая горло петля гнева незаметно распустилась, и Реджина глотнула воздуха. Опершись спиной о приземистый буфет, она положила кинжал возле себя. — Проклятье, — тихо, не глядя на Румпельштильцхена, уронила она, — я знаю, вмешались Чарминги, но ведь наложила его я. Что пошло не так, как… как все так получилось? Что я… — Не ты. Зелина — Злая Ведьма Запада и старшая дочь Коры. Реджина с вялым интересом слушала краткий рассказ Румпельштильцхена, скользя глазами по тусклому лезвию кинжала, по причудливой вязи букв. Когда Румпельштильцхен умолк, она подняла на него глаза. — А ей в таланте не откажешь, — протянула Реджина и внезапно для себя коротко рассмеялась. — Тебе стоило остановить свой выбор на ней, а не на мне. Румпельштильцхен не изменился в лице, но что-то в его неподвижности подсказало Реджине: слова попали в цель. Легче ей от этого не стало. Если бы не Темный, Реджина бы сейчас сползла по стене на пол, охватила колени руками, спрятала лицо в сгибе локтя и беззвучно, безнадежно, бессмысленно расплакалась. А может, ей захотелось сделать это именно потому, что он был рядом. — Ты не раз говорил, что этот мир дал мне второй шанс, — безучастно произнесла она, — может, так и есть. Второй шанс, но не второго отца. То, что я услышала, ничего не меняет. Мой отец — Генри. Не ты. Она еще несколько секунд задержала взгляд на его лице, на мертвых, пустых глазах. Напрягалась, ожидая, когда ударит жалкое, ничтожное «Мне жаль» Румпельштильцхена. Реджине не было жаль. И больно ей не было. И глупый припев «Все могло бы быть иначе» не раздавался в ушах. Иначе ничего не могло быть. — Тогда меня это мало интересовало… но ты, должно быть, предусмотрел, как вернуться в Зачарованный Лес. Если нужна моя магия, ты знаешь, где меня найти. И сделай все поскорее. Она шевельнулась — на секунду показалось, что и шагу сделать не сможет, все тело налилось смертельной усталостью, — и отлепилась от буфета. Оглянулась на клинок. — Мне он не нужен, — уронила Реджина. Магический дым послушно унес ее прочь. *** Безветренный теплый июньский вечер, голубоватая дымка повила закат, в воздухе разлилась дремота. Четвертый день Эмма жила, двигалась, что-то предпринимала, о чем-то — кроме главного — размышляла, и делала все это, словно в сонном оцепенении, которое даже не пыталась стряхнуть. Эмма боялась задавать — себе, другим — вопросы. Что-то подсказывало ей: ответы могут перетряхнуть, неузнаваемо изменить ее жизнь, а с Эммы пока что хватало переворотов, хорошего понемножку. Эта затянувшаяся тишина, в которой не было обмана, лишь выжидание, пока что вполне устраивала Эмму. И кроме того… Резкий хриплый вскрик. Вскрик боли. Эмма обернулась; на противоположной стороне крошечного переулка эсэсовец, сбив с ног долговязого паренька, методично избивал его прикладом. Эмма оглянулась, ища глазами другие фигуры в черном, фургоны. Облава? Нет, непохоже. Случайный арест. Рутина. Паренек инстинктивно прикрывал голову окровавленными руками, до Эммы доносились глухие вскрики. Может быть, она бы отвернулась, как ей следовало, и продолжила путь, свернула на Рю де Пьемон, откуда уже не расслышать ни звука из похожего на колодец переулка. Может быть, но вдруг, перекатившись на левый бок, парень уперся в нее ничего не выражающим, полным животного страха взглядом. Эмма не принимала решения, лишь потянулась к кобуре, и из ладоней вырвалась обжигающая струя белого света. *** Белль бесцельно переходила из комнаты в комнату, нигде не задерживаясь дольше, чем на минуту. Она пыталась убедить себя, что все хорошо, что у Румпеля всегда все под контролем, но вспоминала мелькнувшее на его лице выражение беспомощности — и сердце сдавливал страх. Где-то она слышала, что никогда не знаешь, насколько сильно любишь, пока не испугаешься за любимого. После этого вечера Белль не хотела таких проверок. Не хотела. Стрелка на циферблате больших настенных часов, дрогнув, переползла на новое деление. Румпельштильцхен появился так же неожиданно, как и исчез. Просто Белль вошла заполночь в кабинет, а он уже был там. Сидел за столом, пристально разглядывая какой-то блестящий предмет. Теплая волна облегчения нахлынула на Белль, вскипела жаркими слезами на глазах. — Румпель! Он не оторвал взгляда от того, что, как разглядела Белль, было длинным кинжалом с черненым узором по клинку. — Что… что произошло? — порывисто спросила Белль, подойдя к столу. Румпель помедлил. Взглянул на нее сощуренными глазами. — В мире без магии появилась, — он взмахнул рукой жестом фокусника, — магия. Только и всего. — Ты не ждал этого, — растерянно проговорила она. — Несколько часов назад ты был... — Сейчас все так, как должно быть, — перебил он ее. Он говорил не сухо, но с какой-то недоброй сосредоточенностью, которую Белль не могла прочесть. Пытаясь отвлечься, она вгляделась в лезвие, и узоры стали складываться в буквы, а те — в имя. — Румпельштильцхцен... — она подняла глаза. — Почему твое имя на кинжале? Он явно ждал вопроса. — Это кинжал Темного мага. Вся сила Темного сосредоточена в нем. Румпельштильцхен поднялся и теперь стоял, положив руки по обе стороны от клинка. Протянув руку, Белль дотронулась до первой буквы; теплый металл, казалось, слегка вибрировал или это лишь воображение? Кинжал — символ Темного могущества. Именно кинжал. Почему? Или… зачем? Догадавшись, Белль прикусила губу и убрала руку. — Ты говорил о своем предшественнике. Ты убил его этим кинжалом? — тихо спросила она. — Так передается сила Темного, да, — спокойно ответил Румпельштильцхен. — Но, — Белль даже вскинулась от внезапно затрепетавшей в груди надежды, — ведь его можно уничтожить, верно? И это освободит тебя! Он покачал головой; резко, точно она сказала какую-то глупость. — Это невозможно. Белль подалась вперед. Она хотела улыбнуться легко, торжествующе, а вышло, — она сама чувствовала, — нервно, смятенно. Ей хотелось, чтобы все было легко. Если бы только он позволил себе увидеть, что она права! — Послушай, я точно знаю, нет таких проклятий, какие нельзя разрушить. Он промолчал, и с каждой секундой тишины незримая тяжесть все сильнее придавливала сердце Белль. — Не это, Белль. Он взмахнул рукой, и клуб дыма скрыл лезвие из виду. Белль все ждала, когда он взглянет на нее без этой новой, пролегшей между ними отчужденности. Вдруг всплыл в памяти первый день, когда она появилась здесь. Сорванная с окна портьера, солнечные искорки в густо-розовом вине и негромкий, чуть глуховатый, голос: «Запомните одно, Белль. Есть чудовища, которые меньше всего желают, чтобы их расколдовали». *** На серебряном подносе осталось одно письмо. Валден лениво взглянул на узкий сероватый конверт; частная корреспонденция подождет до утра. Он лениво вытянул ноги и глубже ушел головой в мягкое кресло. Поездка в Берлин порядочно его вымотала. План «Барбаросса», запущенный неделю назад, держал все ведомства в состоянии перманентной лихорадки, и отчетами из Парижа мало кто заинтересовался. Отчеты. Вспомнив об одном из них, Валден поморщился, переменил позу, но приятное ощущение усталой неги не возвращалось. Шевельнулась утихшая было глухая злость. Нельзя сказать, что отчет по работе отдела Голда Валден сфальсифицировал, но укрытием подозрительных данных занимался он впервые; и все из-за Голда. Если бы не треклятый венский инцидент! Впрочем, это не последний отчет, кто знает, что доведется написать в следующем. Досада все не рассеивалась, и Валден взял оставшееся непрочитанным письмо. Вскрыл конверт, пробежал глазами по строкам, написанным размашистым почерком. Задержался на подписи — «Зелина Озэр». Опустил лист. Глаза остановились на жене. Кора подливала ликер в кофе; густой вишневый аромат, так хорошо гармонирующий с ней, доплыл до Валдена. Кора — прекрасная, эффектная женщина. В ней нет утонченности того типа женщин, что зовутся на анемичный английский манер lady, нет и жизнерадостной силы настоящей deutsche Frau, но роскошная, зрелая, немного тяжелая, величавая красота Коры делает ее королевой любого приема, на котором она появляется. Все эти годы она не доставляла ему хлопот. Независимая, гордая, тем не менее она до сих пор ни разу не пересекала очерченных им границ супружеской покорности. Не говоря уже о супружеской верности. Он медленно смял в руке листок, придвинул ближе малахитовую пепельницу. Кора, точно почувствовав его движение, обернулась, поднялась, чтобы передать ему кофе. — Неважно выглядишь, — заметил он, принимая чашку. — Утомилась? Кора, действительно довольно бледная, присела на ручку его кресла. — Небольшая размолвка, — протянула она непривычно глуховатым тоном. — С ювелиром, ничего серьезного. А что это? Валден, щелкнув зажигалкой, поднес огонек к смятой бумаге. — Ничего серьезного, — скинув догорающий листок в пепельницу, он перевел на нее тяжелый взгляд, улыбнулся, — дорогая. *** Нил опустился на песок. По водной глади шла слабая рябь. От реки тянуло влажным сырым запахом тины, камыша Неверленда. Ради матери или ради себя самого — он уже и не разбирал, — Нил пытался вызвать в себе гнев на отца. Не было ничего. Ни гнева, ни боли. Только пустота. Мерно плескались о берег волны.