Исполнитель желаний

Его здесь не было. Это чувство накрыло Лайта, как только он перешагнул порог. Помещение, в которое он так боялся зайти, которое, по его ощущениям, хранило столько воспоминаний, что в них страшно было захлебнуться, оказалось абсолютно безликим. Чужим. Лишенным прошлого. Все те же светлые стены, светлый ковер, мебель, огромный рабочий стол с тремя плоскими мониторами, спрятанный в стену раздвижной шкаф с зеркалом. Стеллажи, заполненные немыслимым количеством книг. Большие удобные кресла. Столик, раньше постоянно заваленный горой сладостей, сейчас абсолютно пустой. И идеальная чистота везде. Ни одного конфетного фантика, затерявшегося на полу. Ни листочка бумаги. Ни забытого карандаша на столе. Нет, Рюдзаки всегда отличался какой-то маниакальной чистоплотностью и аккуратностью, странно уживающейся с полным равнодушием к своему внешнему виду. Он всегда тщательно складывал вещи на свои, специально отведенные для них, места. Книги – всегда на те же полки, и в том же порядке, в котором они стояли до этого. Карандаши и ручки – в стаканчик на столе. Бумаги, после того, как прекратил с ними работать – в аккуратные, идеально ровные, стопочки. Но все же, когда они жили здесь вместе, какие-то незначительные детали все-таки привносили элемент беспорядка в идеальную чистоту комнаты. Лайту всегда казалось, что над всеми вещами, над всеми предметами в комнате витает неуловимый дух хозяина. Что комната буквально пропитана им. Тогда – когда здесь был Рюдзаки, и не было Киры – это место казалось Лайту необыкновенно уютным, будто созданным для долгой плодотворной работы и интересных полуночных бесед за чашкой чая. Но сейчас... Ни одна деталь не напоминала о том, что совсем недавно здесь жил великий детектив Эл. Гений со встрепанной черной шевелюрой. Комната казалась безликим гостиничным номером. Номером, который уже успели начисто убрать, выскрести до блеска, навсегда стирая все следы пребывания предыдущего постояльца. Холодным безликим местом, подготовленным к приему нового хозяина. Или к вечной пустоте. Озаренный внезапной догадкой, Лайт стремительно промчался в ванную и бессильно замер, прислонившись к дверному косяку. Ни зубной щетки. Ни флакончиков с шампунями и гелями. Ни огромных белых махровых полотенец, в которые Рюдзаки любил заворачиваться после душа чуть ли не с головой. Ничего. Только неуловимый запах чистящего средства, уничтожившего все другие запахи. Идеальная чистота. Обезличенность. Уже зная, что он увидит, но все-таки еще на что-то надеясь, Лайт вернулся в комнату и открыл шкаф. Пусто. Пустые полки, пустые вешалки. Как будто не был никогда разделен этот шкаф на две равные половины между Рюдзаки и Лайтом, как будто никогда не висели в нем в ряд белые бесформенные футболки, вызывая улыбку от разнообразия гардероба великого гения. Как будто не забирал никогда Кира, получивший свободу, своих вещей из этого шкафа, растягивая время, поглядывая на своего врага, втайне надеясь, что причиняет своим уходом боль. Как будто их, скованных цепью друг с другом, вечно враждующих и неуловимо связанных нитями ненависти и симпатии, никогда не было в этой комнате. Потрясенный, Лайт опустился на край кровати, не в силах поверить. Значит, Эл знал. Знал, насколько рискует, затевая очередной эксперимент. Был уверен, что враг все время стоит за спиной, на расстоянии шага. Сколько процентов вероятности своей смерти он допускал? Наверняка, никак не меньше семидесяти, иначе не попросил бы Ватари уничтожить все следы своего пребывания. Стереть все свидетельства присутствия в Токио детектива со странным именем Эл. Разорвать все ниточки, способные хоть как-то пролить свет на него, настоящего, живого человека, лохматого гения со слабостью к сладкому. Оставить только безликий образ, связанный с литерой L. То, что именно Ватари убирал комнату Эла, Лайт не сомневался. Он пытался представить, что почувствовал старик, услышав такую просьбу от своего воспитанника. Что он чувствовал, собирая вещи, протирая мебель, заправляя нетронутую постель. Стирая следы существования того, кем он жил. Чего стоило ему хранить на лице привычную маску невозмутимости, выбивая проведение эксперимента, который, он наверняка это понимал, вероятнее всего, будет последним для Эла. Насколько безграничной должна была быть его любовь, чтобы беспрекословно выполнить такую просьбу? И позволил ли Эл старику проявить хоть капельку чувств? Дал ли возможность хотя бы обнять, попрощаться? Лайт был уверен, что нет. Что просьба (или приказ?) уничтожить на всякий случай следы его существования, была произнесена обычным спокойным голосом. Как нечто само собой разумеющееся. Обычная мера предосторожности, на случай неблагоприятного исхода эксперимента. Просто дело, которое нужно сделать. Вот только неблагоприятный исход - это смерть. И старик не мог не понимать, что Рюдзаки, в своем отчаянном решении, рискует не только своей жизнью, но и его. Насколько железная сила воли скрывается в душе Ватари, если он, не дрогнув, без колебаний пошел с детективом до конца. Лайт задался вопросом, а был ли он сам способен на такую безграничную веру и самоотверженную поддержку кого-либо? Отца, матери, сестры? Самому себе он мог признаться, что - нет. Он не пошел бы на риск, не готов был жертвовать собой, не способен был поддержать в подобном решении. Как не смог бы пожертвовать собой ради своей идеи, своей цели - сделать этот мир лучше. Он готов был отдать что угодно, даже семью, но - не свою жизнь. А Эл - смог. Лайт в отчаянии сжал голову руками. - Дурак, дурак, какой же ты дурак! - простонал он с тоской, - Почему ты не отступил, ну почему?! Он не мог отступить. Потому что Рюдзаки не был Кирой. Потому что не сомневался в своей правоте. Спасал, а не уничтожал. И потому, что был сильнее. Лайт готов был признать все эти факты. Но облегчения это не приносило. Лайт сполз с кровати и сел на полу, прислонившись к ней спиной, прижав к себе колени. Руки сами собой вцепились в волосы. Он хотел закрыться, уйти, защититься, дать себе хоть небольшую передышку. Перестать думать о Рюдзаки. Перестать пытаться представлять его мысли, перестать пытаться понять. И не мог. Мысли снова и снова крутились вокруг детектива. Что чувствовал Рюдзаки в свою последнюю ночь, зная, что завтра может умереть? Что бы чувствовал он, Лайт? И что хотел сказать Эл тогда, на крыше? Или чего ждал от Лайта? Вопросы вихрем проносились в голове, как безумная карусель, причиняя почти физическую боль. И апофеозом - воспоминание о безвольно падающем теле, последнем взгляде, скрытом черными ресницами, сладком привкусе чужих губ. Это было невыносимо. Усилием воли Лайт попытался направить поток воспоминаний в другое русло. Представить какие-то моменты из их совместной жизни здесь, в этой комнате. Когда Лайт не помнил, что они враги, а Рюдзаки считал его другом. Или делал вид, что считал... Надо признать, они не очень здорово уживались вместе. Но пытались подстраиваться друг под друга. Ценить чужие привычки и слабости. Обеспечивать хоть какой-то комфорт друг другу в их непростом положении скованных цепью. Спорили до бесконечности. Изводили друг друга психологическими экспериментами, играли на нервах друг друга. Изучали. Анализировали. Дрались. Работали вместе. Долго пили чай вечерами с потрясающе вкусным печеньем, испеченным Ватари. Телефонный звонок показался оглушающе громким, взрывающим реальность. От неожиданности и испуга Лайт подпрыгнул, выронил телефон, долго пытался поймать, но так и не смог. Телефон шлепнулся на ковер, продолжая вгрызаться в голову неестественно громкой мелодией. Лайт медлил, не решаясь его поднять, боясь, что услышит самое страшное. Что того, кто занимает все его мысли, больше не существует. И только потом до его изможденного сознания дошло, что играет мелодия, поставленная на вызов отца. - Да? - Лайт сам поразился, насколько измученно звучал его голос. - Лайт? - встревожено спросил его на том конце трубки отец, - это ты, сын? - Да пап, это я, - Лайт устало покосился на часы. Восемь часов утра. Ватари скоро заберут на терапию, надо успеть попасть в клинику, чтобы не оставлять Рюдзаки одного. - Ну как ты, сынок? Мы волнуемся о тебе, - отец откашлялся, - Я звонил Ватари, он рассказал мне последние новости. - Я нормально, пап, - Лайт постарался придать своему голосу уверенность и спокойствие. Он привычным жестом достал из кармана пиджака чайную ложку и начал вертеть ее в руках. Это успокаивало. - Собираюсь поехать в клинику. - Э...гм...,- отец неуверенно замялся, но все-таки задал вопрос, - Лайт, сегодня суббота, вас с Мисой ждать к обеду? Лайт оторопел. Сначала, он даже не нашелся, что ответить. Неужели отец не понимает, насколько кощунственно, насколько неуместно сейчас прозвучал его вопрос? Холодный голос его разума тут же ответил ему, что, конечно же, нет. Разве Лайт когда-либо рушил свои планы ради кого-то? Изменял своим привычкам? Мог отменить свидание с девушкой, чтобы навестить друга в больнице? Нет, никогда. У него и друзей-то никогда не было. Так откуда же отцу было знать, какую бурю чувств испытывает сейчас его вечно холодный и спокойный сын? Как выжигает его изнутри чувство вины и потери. Как боялся он только что поднять трубку. Отцу неоткуда было этого знать. Он звонил своему блистательному сыну Лайту, для которого не было в жизни ничего важнее, чем благополучие Лайта. Отец звонил Кире. - Нет, пап, прости, мы сегодня не придем. Я должен быть в больнице. Понимаешь? Должен, - Лайт старался говорить как можно мягче, стараясь не обидеть отца. - Я понимаю, сын, - Лайту показалось, или в голосе отца он услышал... облегчение? - Скажи, я... мы можем чем-нибудь помочь? Лайт подумал, что надо сказать что-нибудь обыденное. Что-то вежливое, что говорят в таких случаях. Но не смог. Как не смог скрыть дрогнувшего голоса. - Ему никто не может сейчас помочь, папа. Врачи сказали – остается только ждать. И мы ждем... На том конце провода повисла тишина. Шефа полиции пугала перемена в его сыне. Слишком быстрая перемена. И слишком разительная. Он был растерян. Ягами Соитиро совершенно не знал, как говорить с таким Лайтом. Со своим эгоистичным сыном, который впервые обрел друга и вот теперь так трагично его терял. С огорчением он понял, что совсем не умеет разговаривать по душам с тем, кого привык считать идеальным ребенком. Но Лайт уже взял себя в руки. Внимательно глядя на чайную ложку, которую держал перед глазами и, как будто обращаясь к ней, он ровно отчеканил своим обычным, выдержанным голосом рационального человека: - Но, я считаю, какой бы исход не ждал Рюдзаки, мы должны сделать все возможное, чтобы поймать Киру. Ради L... или в память о нем. Я сейчас буду много времени проводить в клинике. Ты, отец, возьми руководство штабом на себя. Мы должны, во что бы то ни стало, отомстить этому убийце! - Да, Лайт, конечно, - несколько смущенно ответил шеф полиции, - мы будем делать все возможное. Ты прав. - Хорошо. Отец, мне пора идти, - Кира зажмурился, пытаясь удержать ровный тон. Он был рад, что сейчас никто не способен его увидеть. - Да... Лайт, подожди. Ватари просил передать – если ты захочешь, ты можешь пользоваться ноутбуком Рюдзаки. Он подключен к общей сети. Чтобы была возможность работать вне штаба. Он должен быть где-то в той комнате, где вы жили... тогда. - Да? Ватари очень любезен. Пожалуй, я воспользуюсь его предложением. Это удобно, - голос Лайта был абсолютно спокоен, - так я смогу работать вместе с вами, из клиники. Все, пап, мне действительно пора. Я позвоню. Пока. - До свидания, сын. И береги себя. Последних слов отца Лайт почти не расслышал. Захлопнув телефон, он с ненавистью швырнул его в стену, и судорожно спрятал лицо в коленях, пытаясь сдержать рвущийся крик. Пальцы тряслись крупной дрожью. Ватари отдал ему ноутбук. Святыню Эла, его верного помощника, с которым гений не расставался. На котором работал ночами, сжавшись на полу возле кровати, пока Лайт спал. С которым безропотно ожидал выхода Лайта из душа, сидя на холодной кафельной плитке в ванной. На который нетерпеливо поглядывал, если они слишком долго засиживались за чаем. Ноутбук, закрытый от всего мира сложной системой паролей. Имеющий доступ ко всем секретным базам. Скрывающий огромное количество информации. Возможно, скрывающий самого Эла. Теперь, как обычная, ненужная вещь, он был передан в пользование Кире. Значит, и в нем больше нет Рюдзаки. Он таял, исчезал из этого мира. Превращался в пепел.