***
На внутренней стороне ствола, в котором, как в коконе, пряталась сестрица-Смерть, еще видны следы от ее ноготков. Наверное, в голодной агонии она молча расцарапывала мертвую кору дерева, зажимала себе в испуге рот. Пока она страдала, он рвался вперед. И вроде бы – принять эту жертву, как говорят, вливают в разум образы, Цвета. Но Золото болезненно жжет, Изумруд скорбит о своей верной дочери. Безвременно постаревшая, ослепшая от слабости, с прозрачными материнскими руками. Быть ей жертвой на алтаре вознесения, если бы не упрямый Младший, который вливает каплю за каплей в следы от ногтей, оживляет неживое. Значит… и ее сможет? Он хочет, чтобы она видела его Прорыв. Чтобы хоть кто-то в этом маленьком уродливом мирке видел это, тот, который заслужил. Надеешься на ее возвращение – шипит Лазурь, змеями-венами струясь по ногам. Но у него нет надежды, только упрямое ожидание – терпение, вот, что осталось от нее. Еще не прошло время ужасных чудес. Цветут небеса от его касания, Промежуток ждет новых свершений, новых мук и страданий. Ветла Сестры сияет золотым.***
Ута, скучая, накрывает мир серебристой паутиной. Бросает сети и ждет. Солнце выжигает ее полотно, и поэтому люди теперь учатся видеть в темноте. Выжидают, трогают осторожно-пугливо, потому, что каждый укол причиняет боль. Ута раскачивается в своем гамаке-полумесяце, смотрит выше, на Луну, которая слишком близко, и это пугает ее, страшит. Как же долго она смотрела на ту, недосягаемую, а когда та приблизилась так близко, что может поцеловать – от страха закрывает глаза. Лунная невеста дождалась своего, жена из серебра. Волосы ее свисают вниз, тянутся паутиной, сеть нитей, что покрывают мир. Ждите, люди, и верьте в чудеса невозможные-недосягаемые. Скучает Ута-Струна, скучает по своему гроту, где любовь и чудо были видны через щелочку, где каплями холодными Серебро да Изумруд ласкали лицо. Скучает и прядет свою пряжу из душ людских, равнодушная и холодная, лунным оком освящённая. Раскинется ее пряжа когда-нибудь по небосводу, и пройдет она к Луне, коснется. Будет у Луны глаз не кошки, а Богомола-страдальца, что продет, четвертован и раздавлен насекомым где-то внизу. И разорвется вместе с мирозданием, эта натянутая Ута-Струна.***
Лоснящаяся, золотая Ава – как статуэтка. Улыбка красивых губ, кошачий изгиб спины – дева-Сфинкс готова задавать свои загадки. Роскошны ее Покои: обманут, запутают – а сама хозяйка спрячется за ширмой, наблюдая прищуренным глазом. Сирень поет в ушах, заставляет играть и выигрывать, плетет новые сюжеты и узоры загадок. Янтарь бурлит под кожей магмой, заставляет ее сиять. Ава любовно гладит свое тело, наслаждается. Ищет Цвет, где застоялся – растирает. Ничто не может помешать ее игре, тем более – голод. Свечи плавятся, восковая лужица обжигает кожу. Улыбка чуть дрожит. Улыбаясь, Ава скидывает канделябры искусные в пустоту. Движения ее становятся угловатыми, торопливыми. Под корсетом выпирают тонкие-тонкие ребра. Ава, утомившись, растягивается посреди облачка благовоний и вдруг видит, как сереют ее ноги. Тогда-то Янтарь начинает выжигать каркас своей любимой статуэтки. Тогда-то Сирень вопит в агонии, разрывая уши.***
Во снах Има видела его – змея, кусающего собственный хвост. Прекрасного, как злой рок, страшившего ее, как судьба. Спит сестра двум скорбящим, леденящим Цветам, а те в спираль скручивают цикл за циклом. Не Янтарь буйный и праздный, не Пурпур, алыми водами пророчащий гибель, уничтожат хрупкую вертикаль. Перевернут два цвета, обвив друг друга, словно пылкие возлюбленные, ее сверху вниз, обрушив в Пустоту весь Рай с его садами, шипами Кошмаров раздробив звездную материю. А Име все бы фантазировать: вот, еще чуть-чуть. Сначала, думает она, гильотина распилит ее голову на две аккуратные, сочащиеся, дольки. Тогда уже перестанет быть больно, и станет Има леденяще-равнодушной, прильнет Изумруд в панике к ногам, отяжелит, постарается спасти. Лазурь будет последними слезами. Потом ребра раскроются, как алые драконьи крылья, одежды жалкими лоскутами разлетятся. Има, быть может, еще ощутит этот момент. Гильотина, думает она, сделана на славу. Она будет работать, вершить работу палача, пока от Имы не останутся ошметки телес, пока не вытекут оттуда последние капельки Цвета. Тогда, чуя наживу, стервятники-недородки упадут с небес, выползут из темных вод. Будут жрать плоть ее, набивать брюхо. Плакать Лазурью вместо нее, отравленной гибелью, горькой патокой Изумруда давиться. И Жонглер, милый Жонглер, что подарил ей ее оружие пыток, ничего-ничего от нее не найдет. Но Има открывает глаза и видит, как, опоясывая ее скорбный мир, кусает за хвост себя Уроборос-небосвод.***
Оплошность была недопустима. Все было вычислено, исчислено. Влито Цвета до пределов, сама Эли двигается из последних сил. Она летит наверх, разрезая серые свинцовые облака, рыжая голова златокожей девушки ярким пятном отражается внизу, в серых покоях. Столько всего серого – невыносимо. Столько нерастраченного вовремя, утраченного потенциала. Эли любила когда-то собирать свои поделки из требухи, но хрусталем струящееся по венам Серебро требует нового. Пурпур с жаром поддерживает, давая сил и желаний. Чудная смесь у нее внутри, у Эли – но дружная и ладная с друг другом, что даже остальным завидно. Айю разрывает изнутри яростный рой, Юна способна только призывно гореть, призывно обличать – ее ярость направлена, на самом деле, на саму себя. А Пурпур Эли – могучая и верная сила, когда Серебро полнит пепельную голову идеями, звенит и смеется, подбадривая. Ему ведом день немеркнущих ночей, чудес, ставших материальными и своим существованием разрывающих покровы мироздания. Эли видит свет наверху, все ближе, и улыбается, смеется. Пурпур толчками прорывает вперед. Серебро гибким крылом вырастает из лопаток. А потом, мельком – яркий свет, яркий цвет, который можно черпать ладонями, яркий и живой мир, полотно с полной палитрой. А Эли, как лягушка, глядящая туда из колодца, вдруг понимает, что на дирижабле своем падает. Тогда не кричит, не пытается исправить – просто сил остается лишь для того, чтобы упрямо смотреть вверх. Запоминать. Оставить отпечаток в глазах этой зеленью. Бока дирижабля, словно огромного кита, смялись о землю, расплескалось Серебро в лужице, каплями стекал Пурпур с вывернутых ног. Это ничего. Эли смотрела вверх, когда ее нашел Броненосец, и ей бы набрать достаточно сил, чтобы метко плюнуть в каркас, но у сестры-мастерицы остаются силы только смотреть на него. И видит Брат, готовый раздробить ядрами недвижное тело, кусочек яркого неба, который выкрала его упрямая Сестра откуда-то сверху.***
Юна горит. Оглушающе стучат наковальни и молоты в ее кузнице, куют они месть злую, языки гнилые выжигают. Горит огонь вечный, и Юна – ему сердцевина, в пепел пятками упершаяся. Кажется, еще чуть-чуть – прыгнет она в пламя это голодное, судорожное, разорвет в себе все сухожилия, прикует себя цепями чугунными и бросится вниз, в Кошмар. Потому что скорбь ее яростная и бесслезная. Зовут ее из огня Ино, Ани. Ино властно манит гибкой, как ивовая ветвь, рукой – улыбается и сладко жжет Золотом своим червонным. Ани смотрит из-под прикрытых ресниц, улыбается едва-едва, шепчет Юне неустанно в уши, стоит ей сомкнуть глаза. На Младшего Юна не смотрит – слишком поглощена своими страданиями, со злобой ими упивается. Валяется зверем в агонии, пытаясь сбить огонь, что рвет из-под кожи. Младший смотрит на нее, смотрит равнодушно, а потом глаза его начинают светиться, как у кошки, лосниться. Юна только краем глаза успевает заметить, что в ветвях, которые он подбрасывает в ее костер, сверкают золотые прожилки.***
Ирэ закрывает глаза, облитая солнечными лучами, в ложбинке меж спелых грудей булькает заманчиво пряный напиток Верхнего Предела. Пирует Ирэ, веселится, нет предела ее плотоядству, ее праздности и силам. Спелая, как золотой плод, в волосах пляшет искрами Янтарь, вьется по лодыжкам, игривыми искрами срывает одежды. А Ирэ, ступая танцующей походкой по распростертым телам, по прошлому теням, только смеется. Не ведает она завтрашнего, нет у нее такого в устроенном мирке. Есть у Ирэ процветающая пышным торговля, любовь свободная и разменянная за ненависть и войны. Теперь враг будет любить врага, а Ирэ – смеяться, булькать в горле игристыми напитками. Увидит, бывает, земная царица, шальная императрица, что презирает одежды, трубача – и закроет в секундном испуге глаза. А затем, заулыбавшись, щелкнет пальцами и зажмет своими жаркими бедрами прямо на земле. Ирэ смеется, отдаваясь похоти бесконечных оргий. Плещет она Золотом, безудержно приправляет Янтарем, до жжения в глазах. Любят ее, ласкают, поят. В разгаре страсти от упругого бока откусывают кусочек – она и не замечает, хохоча, как от щекотки. Из плоти льется вином жидкое золото. Императрица вскидывает руки, витые красными лентами (или это оторванные куски плоти?), кричит, захлебываясь хохотом, эта хохотушка: «Пируйте, милые, славные мои!» И они пируют.***
Айя, изгибаясь по-звериному, смотрит снизу-вверх. Скалит свои маленькие (но наверняка острые) зубки в улыбке. Эта химера Промежутка не так проста. Капает змеиным ядом с язычка, глаза – как злые буравчики. Ребра у Айи тощие, как у собаки, руки не чудотворницы и не создательницы, а чудовища – в пыли, с каемкой пурпурной под ногтями. В груди ее узкой – песня крови и стали, эта маленькая Кали готова превзойти свою предшественницу. Танцевать ей, хах, не на ком. Младший смотрит пусто, и думает Айя, что намека эта душонка совсем не понимает. Смотрит Младший на лодыжки тощие, словно бы и без кожи – просто косточки, утрамбованные в землю. Мара, мара – шепчет укоряюще Цвет, неясно, какой. Или все сразу? Младший думает, звенит в горле Серебро. Айя закрывает глаза и злорадно мечтает о мире, где госпожа целует ей ноги, госпожа ее прелестная, сахарная, сонная танцовщица – на коленях, без кожи и глаз. Потому, что кожу ее фарфоровую Айя хочет гладить самозабвенно, присвоить себе без остатка. Глаза – потому, что не выдержит этого безумного, красивого-ужасного взгляда, еще страшней, чем созданный ею мир. А губы она ей оставит, ее госпоже ненаглядной, чтобы сцеловывать сахар, увечить и залечивать. Айя облизывается, мнется, голодно посматривает, злобу свою будит. И тут Младший опасливо тянется к ней рукой, обвитой пульсирующим, радостным Янтарем. Он весь им полон, дурак этот. Мара смеется, косточками-ножками своими отталкивается вперед и начинает сжирать бродягу-доходягу прямо с этой руки.***
Изгибается тело в причудливых одеждах, застывает красивой статуэткой – ушла отсюда Эхо. Эхо засыпает, и засыпает она везде – среди голодных недородков, среди коряг, острых механических деталей, бывших Братьями. Засыпает Эхо мирным сном, и в этом сне она – богиня и повелевает материей. Она смеется, играясь с тенями и творя магию, лодочкой складывая руки. Поет Эхо звонко, высоко – распарывая бездну над собой и под собой. Тянет свои тенета, плетет ажурные сны кому-то без имени, тайные и без умысла. Просто – ее природа такова, что во снах людям станет слаще, чем на яви. Улыбается натянуто, как куколка, Эхо, и спит она последней ступеньке Колодца. Сторожит покой ее Айя, боясь подползти ближе, чтобы откатить от пропасти – опасны и жгучи для госпожи ее цвета. Только и может, что смотреть на беззащитно открытую лебединую шею и ждать, и голодать, и ждать пробуждения.***
Возлюбленная невеста. Легкая, как пушинка, новорожденная. И уже облаченная в белые одежды. Затягивается петля на шейке, лишь бы платье было впору. Сирень Оле мягкая, мечтательная, одомашненная Золотом. Не знает Золото страданий, оно мурлычет в груди, хочет объять своей рукой весь мир, пригреть все неприкаянные души. А Сирень, венценосная его супруга, создаст такие миры, где все будет правильно, все будут счастливы. Оле закрывает глаза, касается щечкой стекла и дремлет в своей колыбели, обняв коленки – ждет, ждет, что ей еще остается. Оле иногда даже противно от себя – что она может, почему только сидит и ждет, не строит китов-дирижаблей, как Эли, не плетет интриг узоры, как Ава. Почему она знает так мало, так мало смысла в ней самой ей видится, что Яни, рожденная тоже недавно, уже мудрее и осмысленней? Что сможет построить она своими слабыми руками? Оле смотрит в окно и видит мир, который ей пророчат, видит его и голова ее пуста, как и уличные артерии. Младший черпает ей свою кровь, вырывает себе сердца. Оле не знает, как благодарить, принимает за данное. Улыбается, качается, знай, на своих качельках. Но чья она невеста, где ее будущий дом – в Кошмаре, с мудрым Орионом, или с Младшим, в пугающей пустоте полотна, что за окном? Оле спрашивает у немого. Просит рассказать про Цвета у слепца. Младший вздыхает и чертит ей неясный знак, и цепи мелко-мелко дрожат. Он шел долго, и за свой путь постарел невообразимо, вобрал мудрости Цветов, закалил сердца и покрыл их коркой упрямой воли. А Оле, милая Оле, будет теперь невестой не творца, а палача. Стягивает петля тонкую шейку, лишь бы платье сидело.***
Посмотри, шепчет Яни, чертя силуэт своего маленького кокона, я построила его, чтобы спрятаться от чудовищ. Все стекла в ее квартирке разбиты, рассыпаны крошкой, заколочены окна и выбиты рамы. Яни говорит, прикладывая ладошки ко рту, что это сделал ее страшный Брат (никто не верит). А потом прячется в своей кокон. Наверное, Гость, тебе не понравились мои Покои. Ты слышишь, как размахивает руками Ино, разбивая склянки, бестелесная, как громко топчет Ани. Со мной говорят мертвые, Гость, и живые – слышишь, как ходят люди, свободные люди наверху? У Яни тело ребенка, глаза провидицы и кокон цепей вокруг тела, пробиваются маленькие крылышки. Она танцует без антрактов и занавесов, отрабатывает свои движения, оттачивает. Лазурь ее певуча, как ручеек – через муки, милая, ты познаешь истину. Она звенит в рукавах, сковывает лодыжки во время сложного па. Яни опрокидывается, разбивает крылья и думает: наверное, еще не время вылупиться. Может, не здешняя я совсем. Голоса мертвых полнят голову во сне, наяву живые злобно подбадривают, мол, дьяволенок, попробуй еще раз, позабавь нас. Сирень создает миры, дает фантазию, она у Яни воздушная, как морская пена, смягчает боль. Яни смотрит на Младшего, видит золото в его глазах, и тянется в трепетном страхе, скрадывает голодным ребенком капельки Цвета с руки. А знаешь, Гость, почему у Ани такие громкие шаги? Потому, что вместо ног у нее теперь… Младший распутывает ее кокон, позволяет расти новым крыльям. Может, те будут красивые, новые, выстраданные ею – думает Яни. Не обломает их Надзиратель, ночного мотылька хрупкую надежду. Но… Яни не хочет лететь наверх, там страшно и мучительно – она слышала, как стонут люди от боли, от чумы, от смерти и войны. Но Гость качает головой и улыбается. Яни забивается в свой кокон, трещащий от напряжения, и горько, вымученно плачет. Что сможет она придумать Наверху? Разобьет, поди, все зеркала, подарит боль зачумленных и страдальцев их мучителям, заколотит в домах окна? Будет страх осторожный, страх оступиться на пути, да сны пророческие и легкие, не золотое марево, как у Оле. Яни, вдохновленная Сиренью, нетерпеливо гонимая Лазурью, дьявола дочка, спрыгивает с шара, сбрасывая последние слои, вылупляясь. Вот и расправлены крылья, вот-вот полетит. Младший держит ее за маленькую ладошку и следит, чтобы не улетела раньше срока. Яни почти не страшно покидать свой кокон, слышать вой мертвых и обличения живых позади.