Les oiseaux qu'on met en cage Peuvent-ils encore voler? Notre Dame de Paris
Просыпаюсь, и меня словно подбрасывает на кровати. Последнее, что я помню, это ухмыляющееся лицо Сноу, мы с Питом и Гейлом на коленях, окружённые миротворцами в белоснежных одеяниях, лицо Освелла, мрачное и замкнутое… Интересно, это ведь он предал нас, больше попросту некому — потому и остался жив, когда остальная наша охрана полегла под пулями капитолийцев — так почему он не выглядел как победитель, как триумфатор? Но мысль об Освелле и корнях его измены отодвигается вглубь рассудка более насущными вопросами: где Пит? где Гейл? где я? И самый главный: почему я ещё жива? Ответ на первый из вопросов я получаю сразу же, стоит мне повернуть голову: Пит стоит у странной стеклянной стены, сомкнув руки за спиной. Он жив. С плеч словно падает гора, слёзы облегчения выступают на глазах, ведь я думала, что в лучшем случае увижу перед собой его окровавленный труп, а в худшем — увижу, как будут пытать его, или же вообще больше никогда не увижу его. Но он не выглядит ни больным, не избитым, одет в чистое, руки его не скованны, и лишь поджившая ссадина на скуле напоминает о бесславной стычке с миротворцами и нашем поражении. И поражении ли? Запоздало понимаю, что тоже не испытываю ожидаемой боли, не связана, не обезвожена, на мне чистая пижама, и лежу я на чистой постели. Могло ли случиться чудо, и нас спасли в последний момент? Однако чистое светлое и прямо-таки роскошное помещение ничем не напоминает Тринадцатый. — Пит… Где мы? Он поворачивается ко мне, на губах мелькает натянутая улыбка. Я достаточно хорошо научилась понимать даже малейшие перемены в его мимике, и где-то внутри звенит тревожный звоночек: несмотря ни на что, мы не в безопасности. Снова оборачивается на стеклянную стену и пожимает плечами. Подходит ближе, садится на краешек кровати и, аккуратно касаясь моего лица, убирает прядь волос за ухо. — Ты так долго спала… я побоялся, что они сделали что-то не так, и ты не проснёшься. Но спросить было не у кого, и я не знаю, возможно, никто мне и не ответит. — Он говорит тихо, быстро, глотая слова. На Пита непохоже, верный признак того, что он очень сильно нервничает. — Они? — переспрашиваю. Касаюсь в ответ его лица, и он прикрывает глаза, вздыхает с явным облегчением, лицо его разглаживается. — Кто — они? И где мы? — Не знаю. — Такие простые слова молотом обрушиваются на меня. — Я думаю, это Первый или Капитолий… Очень похоже, но это только мои догадки. Пальцы холодеют. Будто в поисках спасения, хватаюсь за руки Пита; он опускает взгляд, ухмыляется, но не пытается высвободиться. Сглатываю. Во рту пересохло, и язык едва шевелится, но я старательно произношу: — Почему тогда мы… — Обвожу нас с ним взглядом. — Я думала, они непременно будут мучить нас, пытать… Сноу… ты видел его взгляд. Он не может вот так просто одеть нас в чистые пижамы и уложить спать! Не для этого он гонялся за нами по дистриктам, понимаешь? — Осторожнее. — Теперь он выпутывается из моей крепкой хватки и прижимает палец к губам. — Нас могут слышать. Я бы даже сказал, наверняка слышат. Кто знает, как это повлияет на наше дальнейшее пребывание тут? Пит явно растерян, хотя старается держаться. Однако это и понятно: всё, что мы знаем о Сноу и Капитолии, вынуждает ожидать боли, пыток и убийств, серых мрачных застенок и допросов. Конечно, иногда Капитолий украшает свою жестокость бриллиантами. Мы хорошо выучили это, пока были участниками Голодных Игр, но также выучили и то, что вся эта роскошь вовсе не значит доброго отношения. Никогда не будет означать. Тем меньше понятно, зачем пускать пыль в глаза, когда Сноу открыто объявил нас с Питом преступниками и своими врагами на весь Панем. Нет сомнений, что Сноу играет с нами, как кошка с мышью, и что игра будет явно не в нашу пользу, но хотелось бы хотя бы знать правила. — Где Гейл? Вместо ответа Пит молча встаёт и протягивает мне руку. С тяжело бьющимся сердцем выпутываюсь из тёплого и идеально пушистого одеяла и иду вслед за ним. Мельком обвожу взглядом комнату, напоминающую уменьшенный вариант наших апартаментов в Тренировочном Центре: от диванов до неожиданно обнаружившихся безделушек, какие едва ли встречаются в тюрьмах и пыточных, всё так и кричит о роскоши и богатстве. Мы останавливаемся у стеклянной стены, и тут я понимаю, что мы словно находимся в аквариуме. По коридору перед нами вышагивает миротворец в белоснежной броне Капитолия, он обращает на нас не больше внимания, чем если бы мы и впрямь были аквариумными рыбками. Коридор не широкий, и я судорожно вздыхаю, замечая за такой же стеклянной стеной напротив Гейла. С изумлённо распахнутыми глазами он неподвижно сидит на полу у стены и таращится в коридор. Но замечает меня, и лицо его и взгляд меняются, каждая мышца приходит в движение; Гейл вскакивает и с размаху бьёт кулаками по стеклу, должно быть, в надежде, что оно рассыплется и выпустит его мне навстречу. Я тоже дотрагиваюсь до стекла, очень осторожно — я ещё помню, что силовое поле в Тренировочном Центре было повсюду. Но тока нет, стекло под пальцами отдаёт прохладой, но я прямо-таки ощущаю его толщу, отделяющую нас от мира. Миротворец, заметив движение в обоих… камерах вскидывает свою безликую голову, оглядывает нас с Гейлом попеременно, — я мельком вижу в чёрном стекле его шлема своё отражение — удобнее перехватывает автомат и чеканит шаг дальше. Видимо, стекло настолько прочное, что у него даже в мыслях нет, что Гейл может его разбить. Меж тем Гейл и дальше беснуется. Я вижу, как он открывает рот, мне в его беззвучном крике угадывается «Кискисс», но до наших ушей не долетает ни единого звука. Отчаявшись, Гейл хватает стул и, размахнувшись, бросает его в стекло. Я инстинктивно отшатываюсь, спасаясь от несуществующих осколков, но ничего не происходит. Вернее, от стула отламывается ножка, но толстому стеклу удар не причиняет никакого вреда. Зато над камерой Гейла загорается красная лампочка, и через двери в задней стене влетает трое миротворцев. Каждый из них награждает Гейла размашистым ударом своих палиц, как видно, не слишком сильным, но обидным и ощутимым; Гейл падает на пол, закрывая голову руками, и они несколько раз ударяют его ногами, но не слишком ретиво. Вскрикиваю, прижимаю руку ко рту, а другой впиваюсь в запястье Пита, удивительно спокойного, будто он всего этого ожидал. — Не стоило ему этого делать, — глухо замечает он. Вскидываю на него взгляд. — Что ты такое говоришь?! Посмотри, что они сделали с ним! — Миротворцы вышли, и Гейл медленно садится на полу, потирая ушибленные места. Один из ударов пришёлся на голову, на лбу уже набухает синяк, Гейл трясёт головой и, охнув, прикладывает к синяку пальцы. Потом ловит мой жадный взгляд и ухмыляется. — Они могли бы убить его! — Могли бы, но не сделали этого. — Пит на мгновение задерживает на мне странный взгляд, потом смотрит на Гейла через стекло, а в следующее мгновение отходит и садится в одной из кресел. Потирает бедро, где протез крепится к живой плоти. — А ему не следовало провоцировать их. Всё равно ничего не сделать… Не стоит делать так, чтобы они убили нас раньше времени. Поворачиваюсь к нему, складываю руки на груди. Я никогда не видела Пита таким спокойным, как сейчас, но это спокойствие обречённого на смерть, и это пугает меня. И, одновременно, злит, очень-очень злит. — Предлагаешь мне вот так же сесть в мягкое кресло и ждать своей участи? — Почему бы и нет? У тебя есть другие предложения? — Гейл… — Даже если ты по его примеру переломаешь об это стекло всю мебель здесь, то не добьёшься ничего, кроме побоев. Как ты думаешь, сколько ударов дубинкой я смогу выдержать? — совершенно буднично спрашивает он. — Ты? При чём здесь ты? Ты можешь и дальше сидеть… — Если ты думаешь, что я буду смотреть, как они избивают тебя, и ничего не сделаю, то ты просто… — Он осекается, поджимает губы и прикрывает глаза. Мне внезапно становится стыдно, и этот стыд немного остужает мою злость. — Так что же нам делать? — шепчу, хотя уверена, что прослушка здесь настроена на самые низкие частоты. — Вероятнее всего, ничего. Сердце падает при этих словах. Вот так просто сидеть и ждать конца, непременно мучительного и страшного? Это так не похоже на Пита, это так не похоже на нас. Если бы только у нас был «морник», мы бы смогли довершить то, что начали на Арене, мы бы смогли переиграть Сноу хоть так… Но Сноу терпеть не может проигрывать, и на этот раз он подстраховался. Пит похлопывает по подлокотнику кресла, не слишком активно, словно знает, что я не приду. Но на меня накатывает удушающая волна страха, и мне просто необходима его поддержка. Необходимо ждать, что даже в столь безвыходном положении он сохранил частичку силы и уверенности, которые всегда придавали сил и мне. И я, забыв о своей мимолётной вспышке, буквально срываюсь с места и падаю на подлокотник, тотчас же ощущая на талии осторожное прикосновение тёплой ладони. Он не удерживает, а поддерживает. Неведомая сила клонит мою голову на плечо Питу. Его губы оказываются у самого моего уха, и я скорее ощущаю, чем слышу, как Пит шепчет: — Ждать, Китнисс, нужно ждать. Мы не знаем, что произошло, что нам готовят… Но может быть в Тринадцатом узнают… Нельзя гневить Сноу или миротворцев, пока ещё есть хоть малейшая надежда. Сердце сладко трепещет от этих слов, я словно делаю новый глоток живительного воздуха. Значит, Пит не отчаялся или, во всяком случае, не до конца. Если это так, я могу опереться на него, и мне будет не так уж страшно. Улыбка сама собой растягивает губы, но тут же стекает, стоит мне повернуть голову и увидеть за двумя разделяющими нас стёклами неподвижное, помертвевшее, с горящими яростью глазами лицо Гейла.***
Два дня и две ночи — здесь, как и в Тринадцатом, в определённое время выключается почти всё освещение — мы не видим никого, кроме марширующих перед нами дежурных миротворцев и обслуживающего персонала. Впервые увидев миловидную брюнетку не в военной форме, принёсшую нам завтрак, я попыталась с нею заговорить, но девушка оказалась безгласой, объяснялась только жестами и то весьма неохотно. Она больше не появлялась, но все другие также были безгласыми. Удивительное сходство с теми днями перед Голодными Играми лишь больше действует на нервы, ведь мы даже не можем поговорить по душам, поделиться своими опасениями и предположениями. Кроме комнаты-аквариума здесь есть только крошечная ванная, и хоть наш надзиратель не может видеть эту комнату, я уверена, что и в ванной есть камера или прослушка. Каждое мгновение мы ждём, что явятся миротворцы, врачи или кто-то вроде стилистов, а может быть, и сам Сноу, но никто не приходит. Пусть нас никто не мучит, не причиняет физическую боль, нас кормят и обхаживают, как дорогих гостей, неизвестность оказывает слишком гнетущее впечатление. В какой-то момент я ловлю себя на мысли, что предпочла бы встретиться с опасностью лицом к лицу, чем вот так изнывать от догадок под надзором безразличного миротворца. Но я хотя бы могу переброситься парой слов с Питом, а он со мной, а вот Гейл напротив нас совсем один. Мы пытались кричать ему, но очевидно, он нас не услышал. К счастью, он больше не пытается разбить стекло, так что и миротворцы обращают на него не больше внимания, чем на нас; обломки стула убрали услужливые безгласые, и только ссадина на лбу Гейла и то, как он иногда неловко шевелит ушибленной рукой, напоминают о недавней стычке. Но Гейл всё так же проводит большую часть дня у стекла, пристально следя за нами, иногда забываясь беспокойным сном. Помня о том, что он видит нас, я в первую ночь не хотела ложиться с Питом в одну постель: чтобы ни происходило между нами, это стоит оставить до возвращения в Тринадцатый, а пока что нет пользы в том, чтобы подливать масла в огонь ярости и ревности Гейла, ведь мы на территории врага. Пит отнёсся к этому спокойно, только на одно короткое, но пугающее мгновение взгляд его стал жётче… однако с наступлением ночи я переменила своё решение. Во-первых, для всего Панема мы с Питом — муж и жена и, конечно, делим постель; Сноу не стал исключением, а этот человек очень не любит, когда его дурят. Мы должны сохранить свою легенду как броню. Вторая причина куда более эгоистична: с Питом мне спокойнее. Я никогда не смогу объяснить это Гейлу, а он никогда не сможет понять этого — я вижу это по его глазам и осунувшемуся лицу наутро. Но в этой странной клетке Пит, его спокойствие и уверенность это всё, на что я могу положиться. И я не могу от этого отказаться. Не могу отказаться от Пита. На третье утро, стоит мне выйти из ванной и надеть одежду, услужливо оставленную тихой рыжеволосой безгласой — мягкие ткани, благородные цвета, творение рук лучших дизайнеров Капитолия — я вижу неожиданную и, признаться, столь долгожданную делегацию. Сноу, как всегда очень элегантный, очень представительный, с очень омерзительной усмешкой и неизменной розой на лацкане пиджака в сопровождении пятерых миротворцев и двоих незнакомых мне мужчин появляется в дверях нашего аквариума. Мы с Питом переглядываемся. Похоже, сейчас всё и решится. — Позвольте сказать ещё раз, как я рад приветствовать вас… здесь. — Поудобнее усевшись на стул, который мгновенно пододвинул один из миротворцев, Сноу лукаво ухмыляется. Держит нас за идиотов, которые рассчитывали, что он сейчас же назовёт нам место нашего заключения. — И прошу извинить меня за то, что я не мог прийти к вам так долго. Видите ли, неотложные дела. Пит сухо кивает. — Ничего, мы понимаем. — В самом деле, мистер Мелларк? Удивлён, но мне приятно. Видите ли, большая часть людей столь эгоистичны, что думают, будто президент занят лишь удовольствиями и ничего не делает ради благополучия своей страны… Но это не так. Я вся подбираюсь, будто для решающего броска. Украдкой делаю глубокий вдох, но расслабиться не получается, тело само реагирует на близость этого ублюдка. Хотя, конечно, убежать или напасть не получится: у единственной двери стоит двое миротворцев, ещё трое рассредоточились по комнате со скучающим видом, но я-то знаю, что реакция у них будет мгновенная. И смертоносная. И двое сопровождающих Сноу незнакомцев выглядят так, как будо знают, где у пистолета рукоять. — Что вы с нами сделаете? — без обиняков спрашивает Пит. — Мы в вашей полной власти… как и всегда, но в прошлый раз мы хотя бы знали, что нас ждёт. Что сейчас? Арена? Шоу больше не удастся: вы убили всех победителей? Что теперь? От его слов кровь в жилах стынет. Слишком опрометчиво, так непохоже на всегда вдумчивого и осторожно подбирающего каждое слово Пита. Ещё хуже становится, стоит мне допустить предположение, что каждое только что сказанное им слово чётко выверено и обдумано не один раз. Жду, что сейчас Сноу поднимется и отдаст приказ, и нас потащат в пыточную или убьют прямо здесь, на месте… Но ничего не происходит. Сноу задумчиво смотрит на Пита и только тихо смеётся. — А вы смелый молодой человек, мистер Мелларк. И умный. Мне такие нужны. — Такие нужны каждому президенту. Но только до тех пор, пока делают то, что приказано, изрекают умные мысли, которые для них напишут другие, а свои держат при себе. Смех Сноу становится громче. — Браво! — он откидывается на спинку и аплодирует. — Похоже, вы раскусили президентов. А скажите, эта самозванка Койн тоже относилась к вам подобным образом? Будь осторожен, мысленно молю я. Если Койн когда-нибудь вызволит нас отсюда, она обязательно узнает о каждом сказанном здесь слове и, конечно, припомнит их. — Это не имеет значения, если я разделяю идею, за которой она ведёт своих людей. — Что ж… Видимо, вы всё ещё преданы ей… или идее, и мне не стоит просить вас подумать о сотрудничестве… снова? Видите ли, хотя ваше с мисс Эвердин, вернее, ныне миссис Мелларк предательство и разбило мне сердце, я почти готов простить вас. Если вы сделаете мне одолжение. Ни одному его слову поверить невозможно, и мне не ясно, зачем он устраивает этот нелепый спектакль. Похоже, Сноу от души забавляется, предлагая нам «сотрудничество», но зачем это ему? Этот человек никогда не делает ничего просто так, и каждый его замысел отвратительнее предыдущего. Но есть в его словах что-то, что заставляет задуматься: если Сноу пытается перетянуть нас на свою сторону несмотря на то, что во всеуслышание объявил нас преступниками, ему что-то очень нужно от нас. Так сильно, что на все свои предыдущие заявления и явные намерения уничтожить нас с Питом он готов закрыть глаза, хотя и, конечно, на время. И это может быть нам на руку. Жаль, что мы не обсудили такой вариант с Питом. Конечно, лучше было бы посоветоваться и с Гейлом тоже, но это невозможно. Нужно действовать, иначе я растеряю всю свою смелость. Если что-то пойдёт не так, я всегда могу прикинуться дурочкой, у которой разум помутился от тревог и страха; в конце концов, в Тринадцатом я и так почти заработала репутацию ненормальной. И Пит в случае чего поддержит меня и сможет подыграть, даже если не поймёт, в чём тут дело. Пит всегда поддержит меня. — Президент Сноу, — вклиниваюсь я в их полную взаимной неискренней вежливости беседу, — если вам правда нужно сотрудничество, то я согласна. От собственной смелости захватывает дух, я бросаю на Пита умоляющий взгляд: не мешай! Встречаю ошеломлённый взгляд небесно-голубых глаз. Похоже, Пит настолько шокирован, что не в силах вымолвить ни слова, но сейчас это мне даже на руку. — Миссис Мелларк, я удивлён. — Сноу изумлённо поднимает брови. Он кажется не более чем просто удивлённым, но эти змеиные глаза ловят каждую мою эмоцию. Стараюсь выглядеть непринуждённо, будто у меня нет более искреннего желания, чем предложить ему свою помощь. — Я предполагал, что вы ненавидите меня и скорее умрёте, чем станете сотрудничать. И тут я понимаю, что ему нужна не я, а Пит. Как и Койн, как и все другие, кроме ослеплённого соперничеством Гейла, Сноу видит, что Пит гораздо ценнее меня. Но, если уж Сноу хотя бы немного уверовал в мою любовь к Питу во время Голодных Игр, он, конечно, не может видеть, что Пит любит меня. Что он пойдёт за мной. — Любить вас больше я не стала, это верно. — Нет смысла притворяться больше, чем это нужно. — Но я не хочу погибать. Не хочу, чтобы погибали, — я беру Пита за руку для верности, — мои близкие. Я готова пойти с вами на соглашение. Сноу долго смотрит на меня, будто пытаясь прочитать, что у меня на душе, а я вспоминаю лучшие уроки бедняжки Эффи и сохраняю каменное выражение лица. Мои пальцы сжимаются на руке Пита нежно, но требовательно: молчи! — Вероятно, вы думаете, что я не знаю, но я знаю… О том, что многие повстанческие ячейки разуверились в вас после того, как вы бежали в Тринадцатый. Они считают, что вы предали их. Думаете, они вам поверят, когда вы снова предадите их, теперь уже переметнувшись к самому главному их врагу? А если они не поверят, зачем мне соглашаться на эту сделку? Помните, миссис Мелларк: не лгите мне. Мы ведь с вами договаривались однажды. Я не имею ничего против честных сделок. Просто объясните мне, для чего мне это нужно. Убедите меня. Я помню, как он сказал мне это в моём доме. И его слова снова обескураживают. — Но вы только что сказали Питу… — Я сказал правду: умные и смелые нужны любому президенту. Но именно вы — для чего? Делаю глубокий вдох. Я считала, что на Голодных Играх нас продают, но ошибалась. Настоящий торг начинается именно сейчас. И я должна продать себя — нас — как можно дороже. Возможно, ценой этой сделки станут наши жизни. — Вы правы, повстанцы по всему Панему, кажется, больше не верят в меня. А если и верят, то перестанут, как только я появляюсь на экранах на фоне герба Панема. Но их мало, а вы, полагаю, позаботились о том, чтобы стало ещё меньше, — говорю спокойно, хотя внутри всё клокочет от ярости и горя, когда я вспоминаю тела повстанцев Двенадцатого на площади перед Домом Правосудия. — Но большинство сомневается. Даже в Тринадцатом есть достаточно людей, которые не слишком хотят войны и кровопролития. Я смогу воззвать к ним. Мы сможем. А они, в свою очередь, смогут разрушить изнутри то, что создала Альма Койн. Сноу переводит внимательный взгляд с меня на Пита. — Что вы скажете на это, мистер Мелларк? Скулы Пита опалены румянцем гнева, но Пит всегда был хорошим актёром и умел подстроиться под ситуацию. — Я не знаю, зачем Китнисс делает это, но я всегда буду на стороне своей жены. — Зачем я это делаю? Мне надоело! — выпаливаю я, слегка повернувшись к Питу. — Я скажу всё, что напишут для меня ваши люди, господин Президент, если вы после того, как всё закончится, забудете о нас. — С превеликим удовольствием, — усмехается Сноу. — Что ещё? Полагаю, это не единственное условие. Киваю. В горле пересохло, но я должна довести дело до конца. — Гарантии безопасности для меня и Пита, конечно. И для моего… для Гейла. Не сдержавшись, бросаю взгляд на камеру напротив, где Гейл стоит, скрестив руки на груди, и хмуро смотрит на нас; гадает ли он, что происходит? Сноу прослеживает мой взгляд без труда. — Ваш кузен, — он делает ударение на последнем слове, и это звучит так отвратительно, словно он застал меня за чем-то неприличным, — конечно. Что-нибудь ещё? — вежливо осведомляется он. — Моя мама. И Прим, моя сестра. С ней не должно ничего случиться. Если хоть один волос упадёт с её головы, сделка расторгнута. Он кивает, как будто это нечто само собой разумеющееся. — Конечно. — Это обязательное условие. — Я понял это. У меня тоже есть принципы, миссис Мелларк, что бы вы там ни думали. И у меня есть внучка примерно одного возраста с вашей сестрой. Дети для меня неприкосновенны. — А как же Голодные Игры?! — не выдерживаю я. Даже если я испорчу всё сейчас, я не могу не вспомнить о десятках, нет, сотнях детей, погибших на Арене. Неприкосновенны! И он смеет… — Это нечто другое, миссис Мелларк. Ведь вам никогда не приходилось держать в своих руках судьбы миллионов людей. Ах! Простите! Однажды, мне кажется, они попытались вложить свои судьбы в ваши руки, но что вы сделали? Вы предпочли позаботиться о себе. Не осуждаю, однако… Голодные Игры — это то, на чём стоит Панем. То, на чём стоит наш порядок. Всегда приходится чем-то жертвовать, чтобы достичь больших целей, и эта жертва не будет оценена по достоинству, если не будет достаточно болезненной. Когда-нибудь, вероятно, вы поймёте, что так поступают все, кому приходится отвечать за множество судеб. А пока я принимаю ваши условия. Попробуем забыть всё, что случилось за последние месяцы, и начнём с того места, на котором остановились. Однако предупреждаю, миссис Мелларк: если вы нарушите условия, сделка будет расторгнута, и возврата к ней не будет теперь уже никогда. Я успеваю только кивнуть. Сноу, не произнеся больше ни слова, покидает наш «аквариум», и Пит тотчас же вырывает свою руку из моей, резко поворачивается ко мне, хватает за плечи и встряхивает. — Что это было?! Что ты творишь, Китнисс?! Ты хоть понимаешь, что… Я не позволяю ему договорить. Прижимаюсь к Питу, целую его, заставляя замолчать. Его плечи напряжены так, что я чувствую под пальцами каждую мышцу, но он расслабляется, когда я провожу рукой от плеч к шее, касаюсь его мягких волос. Я сделала это, чтобы Пит не наговорил глупостей и не разоблачил мой хлипкий план, ведь за нами наблюдают, но этот поцелуй приносит мне удовольствие и успокоение. И уверенность в том, что Пит будет со мной. Прикасаюсь к его щеке, отстраняюсь. Глаза Пита странно блестят. — Зачем? — совсем тихо спрашивает он, а я неотрывно смотрю на его губы. — Мы должны потянуть время, — так же тихо отвечаю я. — Ты сам сказал, что нам нужно ждать… Он хочет что-то мне ответить, но взгляд его останавливается на чём-то позади меня, и Пит заметно мрачнеет. И хотя он пытается удержать меня, я поворачиваюсь и вижу, как Сноу в сопровождении нескольких спутников входит в камеру Гейла. Наверняка он захочет поговорить с ним, как с нами, может быть, расскажет о предложенной сделке, чем невероятно разозлит Гейла… Чего я точно не ожидаю, так это того, что один из сопровождающих Президента мужчин нажмёт кнопку на каком-то пульте, и плотная занавесь опустится до самого пола, скрывая Гейла и всех остальных от наших глаз. Понятия не имею, что это значит, но внезапно мне становится очень страшно.***
Несмотря на то, что я предполагала, что нами займутся едва ли не сразу же после того, как Сноу покинет наши «апартаменты», следующие два три мы вновь не видим никого, кроме охраняющего нас миротворца и безгласых. А вот Гейла без внимания не оставляют: президент, конечно, больше не появляется, но дважды в день к нему в камеру наведывается делегация из троих очень серьёзных, напоминающих докторов мужчин с блестящими чемоданчиками в руках. Стоит им войти, как снова опускается плотный экран, полностью закрывающий от нас комнату со стеклянной стеной, и в течении получаса я мечусь по камере, как дикий зверь по клетке, снедаемая тревогой и наихудшими предчувствиями. — Что они с ним делают?! — восклицаю я, падая на кровать рядом с Питом, когда зловещий занавес опускается в очередной раз. — Понятия не имею, — упавшим голосом отвечает мне он. В эти тревожные минуты, когда мы не видим Гейла, он тоже сам не свой. Временами мне кажется, что это от того, что я слишком откровенно переживаю за своего друга, но в то же время я знаю, что Питом движет не только ревность. Сейчас, когда мы в руках одного монстра, все личные недоразумения отодвинуты на второй план. Возможно, Гейл был бы не способен на это, но для Пита это так. И моё сердце благодарно ему за это. Но меня — и Пита, хотя он не говорит мне об этом — тревожат не только регулярные посещения Гейла этих странных мужчин отнюдь не капитолийской наружности. В них нет той легкомысленности, которая всегда отличала столичных жителей; никаких ярких причёсок, драгоценных камней или нелепых модификаций внешности. Вид у них скорее зловещий, нежели глупый. И если мы с Питом, вопреки всем нашим опасениям, при явной неприязни к нам Сноу всё ещё невредимы, то о Гейле такого не скажешь. Он меняется с каждым днём, и пусть все ссадины, полученные в первый день, зажили, он выглядит всё более нездоровым и измученным. И в его глазах появляется что-то такое… страшное. Впервые мне становится не по себе, когда я встречаюсь с ним взглядом. Его ревность, к которой я почти привыкла, как будто стала стократно сильнее, он будто едва её сдерживает — или её сдерживает две толстых стеклянных стены и миротворец между нами. И на похудевшем, туго обтянутом кожей лице загорается нездоровый румянец всякий раз, когда он смотрит на меня, а его руки будто сами собой сжимаются в кулаки. — Только три дня, — шепчу я, закрывая лицо руками, — шесть визитов этих… а он уже не похож на себя. Что они делают, что они с ним делают? — Ничего хорошего. — Ну а как же мой уговор со Сноу? Он ведь обещал… Пит усмехается и смотрит меня с жалостью в глазах, которая мгновенно рождает во мне раздражение. — Это Сноу, Китнисс. — Фраза, сама по себе значащая так мало, но он умудряется вложить в неё отлично понятный и неприятный смысл. — Уговоры с ним — всегда шкатулка с двойным дном, тебе ли не знать. В конце концов, Гейл всё ещё жив, а именно об этом ты и просила Сноу. — Да, — тихо отвечаю я, — ещё жив. Но это всё, — киваю в сторону вновь занавешенного стекла, — мало похоже на безопасность, как считаешь? — У каждого своё понимание безопасности, и границы его очень расплывчаты. По сравнению с тем, что с нами могли бы сделать… Он берёт мою руку в свою, согревая прикосновением, медленно и нежно перебирает пальцы. — Поэтому я не хотел ничего такого, — говорит он, не глядя на меня. — Это так же опасно, как если бы ты попыталась напасть на Сноу, когда он явился. Понимаешь ли ты, Китнисс, что назад нам дороги нет теперь? Как только нас увидят на фоне капитолийского герба — а они позаботятся о том, чтобы каждая душа в Тринадцатом и по всему Панему увидела тебя, вставшую на сторону Сноу — мы станем изгоями среди повстанцев. А у них твоя семья. — Наши семьи, Пит, наши, — отрезаю я. — Почему ты всегда говоришь так, как будто важна только я, только мои родные и их безопасность? — Спрашивая, я понимаю, что совершенно забыла о родных Пита, когда заключала со Сноу сделку. Помнит ли об этом Пит? — Ну… потому что это так. Я люблю свою семью, но… — Он пожимает плечами. — Ты знаешь, что мы никогда не были близки. Я никогда не был им близок. Они смогут сказать, что ничего не знали о моих замыслах и не поддерживают их, это действительно будет так, поэтому их простят. У меня нет никого дороже тебя. — На несколько мгновений он замолкает, по-прежнему не выпуская мою руку и не глядя на меня, а у меня есть немного времени, чтобы справиться с лихорадочным румянцем и подступившими к глазам слезами. Я не хочу, чтобы Пит чем-то жертвовал ради меня, а он снова и снова это делает. — Но с твоей мамой и Прим всё по-другому. Вы слишком близки, и они — слишком хороший рычаг для давления на тебя. И есть ещё Хеймитч, — о котором я тоже благополучно забыла. — В его случае никто не поверит, что он не знал. Так или иначе, мы должны будем стоять на стороне Сноу до конца, потому что ещё раз нам никто не поверит. Уж Койн об этом позаботится. — Им нужен ты, а не я. — Что за чушь? — Он поднимает голову и хмурится. Я бысро киваю. — Да, всем им. А Койн боится тебя, потому что к тебе прислушиваются, а ты порой можешь сказать что-то… ну, словом, что выбивается из её понимания линии… И Сноу ведь тоже хотел заполучить именно тебя. Кажется, на его лице мелькает столь неуместное сейчас облегчение. — Это хорошо, тогда ты сможешь сказать, что это я тебя убедил или, если хочешь, заставил. Тогда накажут только меня. Потому что мне кажется, что никто из нас не захочет победы Сноу, — он понижает голос до едва слышного шёпота, и мне приходится наклониться, чтобы расслышать, — ведь ради того, чтобы не помогать ему, мы сбежали из Двенадцатого. Да он её и не получит, не благодаря нам, во всяком случае. Не думаю, что наши слащавые ролики вызовут у людей хоть что-то, кроме ненависти. Это всё так сложно, что моя голова готова лопнуть от мыслей и вопросов. Чётко я уясняю лишь одно: Пит снова жертвует собой. Перед Сноу или перед Койн, всё равно, он готов закрыть меня собой, и этот факт, который не становится для меня новостью, заставляет почувствовать невероятное чувство вины. — Да плевать. Мы живы, а из всего остального как-нибудь выкрутимся. Не впервый раз, так ведь? Мы же вместе. Он кивает. Мы сидим рядом и молчим, пока не открывается занавесь на стеклянной стене камеры Гейла и не выходят от него посланцы Сноу. Гейл сидит на стуле спиной к нам, широкие плечи поникли. Я мысленно молю его его повернуться, чтобы я могла увидеть его глаза, — пусть даже до странности злые, но всё ещё знакомые — но вслух не произношу ни звука. Бессмысленно. В наших «аквариумах» гаснет свет, лишь тусклые лампы в коридоре освещают бессменному миротворцу его короткий и однообразный путь. Пит забирается под одеяло. — Давай спать, — говорит он. — Завтра будет новый день, и, может быть, мы что-то придумаем. Вытягиваюсь рядом с ним, пытаясь расслабиться. В камере напротив Гейл шевелится на своём стуле и наконец поворачивается, но тьма скрадывает его лицо, и он видится мне человеком незнакомым, безликим. Меня пробирает дрожь, ноги и руки холодеют. У нас с Питом одно одеяло на двоих, как и положено всякой супружеской паре, и если бы я хотела избежать близости, мне пришлось бы мёрзнуть. Но я не хочу. Стараясь не думать о том, что Гейл прямо сейчас наблюдает за нами — он ведь видит нас не лучше, чем я — его, верно? — заползаю под одеяло, пододвигаюсь к Питу. Но мне этого мало. Уже через мгновение, движимая страхом, отчаянием и чувством куда более тёплым и приятным, я тихо шепчу: — Обними меня, — и тотчас оказываюсь прижата к сильному тёплому телу. На следующий день нам предстоит сделать первый шаг к воплощению странной и предательской сделки. Мы покидаем нашу камеру-аквариум и приступаем к тому, что, к сожалению, умеем лучше всего: неискренним интервью, вымученным улыбкам, беззастенчивой игре, лживым словам. Нас снова красят, наряжают, укладывают нам волосы, заставляют вызубрить карточки и усаживают перед камерами так, чтобы выгоднее падал свет. Команда подготовки здесь почти полностью состоит из безгласых, от чего становится особенно жутко, ибо я привыкла к щебетанию и смеху, пока из меня с помощью пудры и заколок делали ту, кем я не являюсь. Помню, как сильно меня это раздражало — и как сильно не хватает этого сейчас. Пока девушка с коротко стриженными ярко-рыжими волосами и татуировкой на всю шею расчёсывает мне волосы, я раздумываю, что же такого натворили эти, судя по их внешнему виду, капитолийцы, что им отрезали языки и привезли в эту… в этот… в это место, где нет никого, кто бы восторгался плодами их работы. Однако один из них, оказывается, умеет говорить. Он постоянно бормочет что-то себе под нос, кружа вокруг нас, а потом отходит на несколько шагов, оценивая результаты работы его, как я теперь понимаю, команды. — Прекрасно! — всплёскивает он руками от переизбытка чувств. — Я всегда мечтал поработать с вами! Да кто бы не мечтал? Огненная Китнисс и её великолепный жених! Несчастные влюблённые! Когда все думали, что вы поженитесь, стилисты готовы были платить любые деньги, пойти на любые низости, чтобы только получить возможность работать на вашей свадьбе! С вами! — Ну, мы в конце концов поженились, — замечает Пит. — Не представляю, что это была за свадьба. — Он морщит нос, будто унюхал что-то неприятное. — Наслышан о Тринадцатом. Разве там может быть что-то красивое? — требовательно вопрошает он. — Откуда вам знать? — Отчего-то я почти готова броситься на защиту Дистрикта-13, хотя он совершенно прав. — Рассказывали. Октавиус, — представляется он, и тотчас в моей памяти воскресает образ милой Октавии. Теперь мне даже кажется, что парень чем-то на неё похож. Тем временем Октавиус протягивает нам по очереди руку, и нам с Питом не остаётся ничего иного, как пожать её. — И, конечно, каждый стилист в Капитолии мечтал бы поработать с Цинной… Эх, — вздыхает он, а у меня сердце сжимается при звуке дорогого имени, — как жаль, что Цинна теперь отстранён от мира моды. Даже если случится такое, что его помилуют и выпустят, вряд ли кто-то позволит ему заниматься прежним делом… Мы в окружении врагов, и нам нельзя проявлять свои настоящие эмоции; даже этот миловидный болтливый мальчик может оказаться соглядатаем Сноу… Поэтому вместо того, чтобы закричать, я лишь хватаю Пита за руку так сильно, что наверняка останутся следы от моих ногтей. Питу самоконтроль даётся лучше, он выглядит спокойным, только губы мертвенно побелели. — Цинна? — уточняет он, понимая, что мне мой голос сейчас не подчинится. — Да, ваш бывший стилист… Ну, наверное, я не должен был… — испуганно мямлит он, словно только что осознал, что скаал. — А вы что, не знали? — Мы думали, он погиб, — сухим, совсем чужим голосом отвечаю я. Октавиус издаёт какой-то странный звук, озабоченно склоняется над моей причёской, хотя я уверена, что безгласые стилистки сделали всё идеально. Потом он делает быстрый взволнованный круг вокруг Пита, но в его внешности куда меньше деталей, к которым можно придраться. Ещё раз осматривает нас со стороны. Он выглядит несколько смущённым, взгляд его так и бегает, и мне кажется, что он пожалел, что связался с нами. — Что ж, вы готовы, — хлопает в ладоши он и удаляется. Пока осветители, операторы, ассистенты и неизменный Клавдий Темплсмит занимают свои места, я думаю о том, что сказал Октавиус. Его речь была мало похожа на умышленную ловушку, скорее он просто по привычке болтал, и после всего, что я увидела в Капитолии и узнала о нём и Сноу то, что Цинна выжил, кажется слишком маловероятным… А всё же, всё же… Мы не видели тела. Знали ли об этом Хеймитч, Плутарх, все остальные? Могли ли они бросить его там, в камере пыток или тюрьме? Прихожу к неутешительному выводу, что да, вполне. Они все — солдаты Койн, рыцари Революции, они идут к своей цели, не обращая внимания на потери, даже если это человеческие жизни. Клавдий внимательно перечитывает свои собственные карточки, сидя напротив нас, но как только звучит сигнал о начале съёмки, он прямо-таки преображается. Хотя из двух ведущих мне всегда больше импонировал Цезарь, надо признать, что Клавдий настоящий профессионал: он заводит с нами разговор с таким видом, словно мы по-прежнему лучшие друзья, словно с момента объявления нашей фальшивой помолвки не прошло несколько месяцев, за которые мы успели стать врагами и снова сойтись в одном лагере. А мы отвечаем ему фальшивой радостью, фальшивой искренностью, фальшивым смехом и фальшивыми шутками — словом, тем, к чему мы все привыкли в Капитолии. Единственное настоящее в кадре, это наши с Питом крепко переплетённые пальцы; до боли в суставах, но я ни за что не отпущу его сейчас. Клавдий опускает взгляд на наши руки, замечает тусклый блеск Цинниных колец, усмехается. — Я вижу, вы решили скрыть от всех нас свою свадьбу. — Он шутливо грозит нам пальцем. — Это нечестно. — Да, и глупо вышло, признаюсь, — расслабленно замечает Пит. — Мы думали, что Тринадцатый — наше предназначение. Но ошиблись. Клавдий переводит взгляд на меня, а я только и могу что улыбаться. Надеюсь, что моё волнение не слишком бросается в глаза, ведь я с трудом сдерживаю дрожь. А Пит говорит и выглядит так, что ни у кого не возникнет сомнений в том, что каждую минуту в Тринадцатом он только и думал о том, как бы вернуться под белоснежное крыло Сноу. Конечно, аудитория Капитолия воспримет это с восторгом, но в этом и состоит величайшая опасность. Когда придёт Тринадцатый, Питу придётся очень сильно постараться, чтобы заслужить прощение Койн. И я не уверена, что он станет это делать. Кажется, общение Клавдия и Пита переходит на неформальный уровень. Это даёт мне короткую передышку от необходимости отвечать на каверзные вопросы, составленные редакторами. Они вспоминают Голодные Игры так, словно это просто невинное развлечение, и меня удивляет, как Пит, который ненавидит всё, что связано с Играми, так легко поддерживает этот разговор. Уж я бы точно сорвалась. Они не упоминают ни погибших на Играх трибутов, ни, конечно же, тех, кто был убит Капитолием в наказание за неповиновение. Я получаю немного времени, чтобы передохнуть, но не могу справиться с одолевающими меня неприятными мыслями. Пусть не по-настощему, но сейчас мы на стороне Сноу, и если в ближайшее время никто не придёт нам на помощь, мы будем вынуждены отыграть свои роли до конца, а это значит, всеми силами приближать победу Сноу. Но если это случится… даже думать об этом не хочется. Если он одержит победу, в Панеме ничего не изменится, никогда; продолжатся Голодные Игры, снова будут гибнуть дети. Да и оставят ли нас с Питом в покое? А моя семья? Сноу пообещал, но мне ли не знать, чего стоят его обещания? Проблема лишь в том, что если победит Альма Койн, жизнь в Панеме также едва ли изменится к лучшему. Я успела узнать эту женщину достаточно, чтобы также не желать победы и ей. Итак, осталось ответить на один самый сложный вопрос: на чьей же мы стороне? Рядом с кем теперь наше место? Кто из враждующих сторон сможет дать нам безопасное будущее? Ответа на этот вопрос у меня нет, поэтому ощущение, что я нахожусь в ловушке, которая вот-вот захлопнется, всё усиливается. Наконец чёртово интервью заканчивается. По знаку Пита я выдавливаю из себя несколько бессмысленных прощальных слов; сейчас я думаю о нашем «аквариуме» как о спасительном убежище, где за дверями ванной или под одеялом смогу хотя бы ненадолго скрыться от пристального изучающего взгляда камер. Не сразу я вспоминаю о том, что там встречу не менее пристальный взгляд Гейла. Это не должно меня пугать, но всё же воспоминание об этом тяжёлым грузом ложится на сердце. Стоит мне подумать о Гейле, как он неожиданно входит в комнату в сопровождении двоих миротворцев. Я понятия не имела, что его тоже собрались снимать, и изумление от его появления пригвождает меня к месту. Больше всего мне хочется сейчас броситься к нему, но я помню о множестве глаз, — и камер — направленных на нас сейчас, и подхожу к нему достаточно медленно, чтобы меня нельзя было заподозрить в излишней чувствительности. Он выглядит… нет, не ужасно, видно, что команда Октавиуса также поколдовала и над ним, но вид у него всё равно такой, словно он не спал несколько дней. Кожа на лице туго натянута, под глазами тёмные круги, в глазах — злой, незнакомый блеск. Подхожу к нему медленно, как к опасному животному, инстинкт внутри кричит о том, чтобы я была как можно более осторожной, но ведь это Гейл, мой Гейл! Так же медленно кладу руки ему на плечи, шепчу: — Что они с тобой сделали? Он долго смотрит на мои пальцы, лежащие на его плечах, потом стряхивает их. Закусываю губу, чтобы не расплакаться. — Мы так переживали за тебя. — Мы? — повторяет он, и в голосе отчётливо звучит насмешка. — Так переживали, что решили что, предать? Себя, меня, наше дело, не так ли? Что с тобой случилось, Китнисс?! — восклицает он. Я понятия не имею, как дать ему знать о нашем плане, о том, что это не по-настоящему. Но это нужно сделать, пока он окончательно не разъярился. Этого Гейла я не знаю, я не могу предугадать, что он сделает в следующее мгновение. Взглядом ищу Пита, и хотя какой-то частью разума понимаю, что он сейчас подействует на Гейла, как красная тряпка на быка, он также сможет объяснить Гейлу, что к чему. Если тот, конечно, пожелает выслушать. И Пит откликается на мой немой призыв. Как и всегда. — А, вот и ты, — усмехается Гейл, — ну конечно. Так и знал, что это твоих рук дело. Красиво говоришь, это правда, вот только когда придёт Тринадцатый, твои сладкие речи тебя не спасут, Мелларк. Подумай только, во что ты втянул Китнисс? — Гейл! — шиплю я. — Ни во что я её не втянул, — осторожно отвечает он. Во взгляде Пита я вижу жалость, которую, конечно, замечает и Гейл. И она ему очень не нравится. — Позже ты поймёшь, зачем мы сделали это. И ради тебя в том числе. А пока… Будь осторожен. И тебе нужно отдыхать, потому что… Пит не успевает договорить, потому что Гейл бросается на него и, свалив ближайшую камеру, прижимает Пита к стене. Раздаются звон битого стекла, крики переполошившихся капитолийцев, но Гейл не замечает ничего вокруг. Он пытается придушить Пита, а тот наотмашь бьёт его по лицу, хриполо чертыхаясь. Я подбегаю к ним, чуть не плача, и пытаюсь оторвать Гейла от Пита. Мне удаётся отвлечь его внимание на себя, на мгновение я вижу непонимание в его взгляде, словно Гейл впервые видит меня и не осознаёт, где находится, но потом взгляд вновь заволакивает холодной яростью. Пит пользуется этими мгновениями замешательства, чтобы оттолкнуть Гейла от себя и отойти. Он потирает шею и откашливается. — Не нужно, пожалуйста, — тихо прошу я. — Мы всё ещё на одной стороне. — Как бы ни так! — вдруг заявляет он. — Ты предательница, Китнисс! Ты предала меня и мои чувства к тебе, а теперь ты предала ещё и дело, за которое мы оба боролись! И ради чего? Он неожиданно хватает меня за плечи, и я оказываюсь на месте Пита: прижата к стене и совершенно беспомощна. Лицо Гейла так близко, словно он хочет поцеловать меня, но сильные пальцы стискивают горло так, что в глазах темнеет, и мне приходится с силой хватать воздух ртом. — Пожалуйста, не надо… Неведомая сила отбрасывает Гейла от меня, я сползаю по стене, натужно кашляю; из глаз сами по себе льются слёзы страха, отчаяния и лютой ненависти к Сноу, который превратил моего друга в монстра, который, похоже, желает моей смерти. Я слышу возню в стороне, глухой голос Гейла, выкрикивающий обвинения в мой адрес. Потом хлопает дверь, и всё стихает, кроме приглушённого возбуждённого гула голосов капитолийцев. Пит наклоняется ко мне. — Не плачь, Китнисс, — он осторожно стирает слёзы с моих щёк. — Это не он. С ним сделали это, чтобы разбить тебе сердце, но я знаю, что всё ещё можно поправить. — Откуда? — поднимаю на Пита взгляд. Он пожимает плечами. — Я верю в это. Тот Гейл, которого ты знаешь… любишь… — он замирает на этом слове, а потом продолжает, как ни в чём не бывало: — ещё где-то внутри, и он обязательно вернётся к тебе. Внимательно смотрю в бесстрастное лицо, чистые голубые глаза. Если Пит и ревнует, он не показывает этого, никогда не покажет, потому что он хочет лишь успокоить, утешить меня. Он подаёт мне руку, и я поднимаюсь, опершись на неё. Пытаюсь поймать его взгляд и, когда мне, наконец, это удаётся, я со всей серьёзностью говорю: — Я не люблю его. ____________________________________________________ Птички в клетке Смогут ли они еще летать? (фр.)