Миллион
В просторном помещении на полу сидел худенький парень в больничной серой пижаме. Его красивое лицо с тонкими чертами было бледным и нервным. Напротив него сидел смуглый человек с встрёпанными волосами в тёмных брюках и тёплом свитере. Он взял в руку кубик и показал его компаньону, стараясь не обращать внимания на двух дюжих санитаров, наблюдавших за ними от двери. — Кубик, — тихо назвал он предмет в руке. — Кубик, — послушно повторил парень в больничной пижаме, уставившись на смуглого с неприкрытым и искренним обожанием во взгляде. Кубик он аккуратно положил в левую коробку. — Пирамида, — взяв другой предмет, назвал смуглый. — Пира… мида… Смуглый тронул пальцами чашку, отдав пирамидку парнишке в пижаме, а тот сунул пирамидку в коробку справа. — Чашка. — Чашка. Смуглый взял с пола шарик и показал пациенту. — Чашка, — с улыбкой назвал тот, взял и чашку, и шарик сразу и сунул в коробку по центру. Смуглый порывисто притянул красивого паренька к себе и крепко обнял. На его лице застыло отчаяние. — Нет, Хань, это не чашка… — Чашка. Поиграй со мной ещё. Пожалуйста. — Хорошо, Хань, — прикрыв глаза, устало отозвался Чонин. Через час Чонин осторожно спускался по присыпанному снегом крыльцу и прятал руки в карманах зимнего пальто. У крыльца его поджидал Бэкхён, прислонившийся к патрульной машине. — Тебе не обязательно каждый раз отвозить меня домой, — привычно бросил в сотый уже раз Чонин и забрался в салон. Бэкхён обошёл машину и сел на место водителя. Захлопнув дверцу, включил печку и потёр замёрзшие руки друг о друга. — Ему лучше? — Пока без изменений. Чондэ считает, что это защитный механизм. Он вернулся в то время, которое было для него самым счастливым. Говорит, что при должном старании процесс, возможно, обратим. Не знаю… — И ты будешь всё время вот так приходить к нему изо дня в день и пытаться что-то изменить? — Если не я, то кто? Он ведь не виноват в том, что случилось. — Не виноват? Он убил человека и едва не отправил тебя на тот свет. На его совести смерть жены Чондэ и куча разбитых жизней. — Ему самому жизнь разбили. Странно, что он тогда вообще остался в своём уме. — А может, не остался? Иначе он отнёс бы твою запись в полицию. Но не отнёс. Значит, уже тогда поехал крышей. — Вряд ли его можно винить за это. Бэкхён, ни я и ни ты не были на его месте. Кто знает, как другие пережили бы это. И, если помнишь, ты для него был одним из насильников. Или ты считаешь, что всё, что случилось шесть лет назад, было нормальным? — Не считаю. Теперь. Тогда я считал, что он сам пошёл на это. Как помнишь, до того случая всё было добровольно. И он совершенно не походил на жертву, учитывая его поведение. Про наркотик тогда знали единицы. — Бэкхён аккуратно выехал на дорогу. — Но я не считаю нормальным и всё то, что он сделал потом. Знаешь, кого он мне напоминает? Чонин промолчал, поэтому Бэкхён криво улыбнулся и продолжил: — Он мне напоминает пчелу. — Почему? — Потому что у пчёл самый нелепый механизм защиты, какой только могла придумать природа. Их жало с зазубринами остаётся в коже ужаленного человека и отрывается с частью, скажем так, внутренних органов, из-за чего пчела получает травму, после которой уже не может оправиться. Так после укуса пчела обычно погибает. Хань ужалил в ответ на насилие, и если все прочие для него были мелкими мошками, но ты… Ты так и остался для него особенным, потому его жало застряло в тебе вместе с частью его рассудка, а сам он спятил. Что самое забавное… есть в этом некая высшая справедливость. Он натворил немало бед, избежал наказания, но вряд ли тем способом, который можно счесть удачным. И теперь никто не знает, сможет ли он хоть когда-нибудь обрести утраченный рассудок вновь. — Тебя это удовлетворило? — мрачно уточнил Чонин. — Как ни странно, но да. По его милости я потерял жену и дочь. И это не то, что я готов ему простить прямо сейчас. Заяви он в полицию и обвини меня по закону… я бы это понял и простил. Но не тот самосуд, что он устроил. — Может, ты и прав. И в этом есть высшая справедливость. Но я не тот, кто сможет её понять. Я всегда любил его. — А он в тебя стрелял. Нет, — Бэкхён покачал головой, — это мне никогда тебя не понять. И мне больно смотреть, как ты продолжаешь ходить к нему и мучить себя. — Сейчас он просто ребёнок, Бэкхён. — Чонин откинулся на спинку сиденья и закрыл лицо ладонями, потом глухо пробормотал: — И этот ребёнок даже не может запомнить, чем шарик отличается от чашки… Бэкхён притормозил на светофоре, протянул руку к Чонину и крепко сжал его плечо, чтобы приободрить. — Неважно. Однажды он научится. Быть может. Мне бы хотелось помочь тебе. Тебе, а не ему. Но я не знаю, как. Прости, но я, в самом деле, не знаю. — Заедем в магазин на углу? Куплю ему игрушку. Он плохо спит, как сказал Чондэ. Может, мягкая игрушка под боком… Я тоже ничего не знаю, Бэкхён. И не знаю, что делать. Но если его будут любить, быть может, ему станет лучше. Пусть даже он никогда не вспомнит себя и не станет прежним… это неважно. Мне хватит и того, что ему будет лучше, и он сможет когда-нибудь воспринимать реальность не так, как несмышлёный ребёнок. — Увидим потом. Но даже сейчас он ждёт только тебя. Уже что-то, не так ли? Выше нос, дружище, выше нос… Дальше видно будет, что у тебя получится. Может, тебе даже позволят забрать его из клиники, если убедятся, что он больше не опасен для окружающих. Но так больно знать, что у вас двоих всё точно могло бы быть иначе, поступи Хань тогда по-другому…***
Хань сидел на подоконнике в своей палате, смотрел на медленно кружившиеся в ночной тьме снежинки и терпеливо считал секунды до того мига, когда к нему вновь придёт его личное солнце с мягким низким голосом, горячими ладонями и ослепительной улыбкой на сочных губах. Тогда Хань будет повторять вслух ненужные слова, смотреть на Чонина, а в мыслях вторить каждому слову «люблю тебя» до бесконечности, мечтая о том миге, когда его обхватят сильными руками и прижмут к груди, где так тепло и уютно… — Тысяча восемьдесят три… люблю тебя… тысяча восемьдесят четыре… люблю тебя… До следующего прихода Чонина оставалось ещё семьдесят четыре тысячи пятьсот шестнадцать секунд. Надо было просто подождать и сказать «люблю тебя» семьдесят четыре тысячи пятьсот шестнадцать раз. А вот когда «люблю тебя» Хань произнесёт миллион раз…