Бумажный чародей и музыка сфер

      — Ты не можешь так просто уйти.       Вообще-то может, потому что говорящие записные книжки — верный признак того, что пора валить и делать это в быстром темпе. Элив чувствует себя крайне неуютно в одежде старшей сестры — как-то вульгарно, как-то чересчур старо — и сжимает губы, силясь съесть всю отвратительно-красную помаду, которая ей совершенно не идет.       — Ты не должна была это делать.       А записные книжки не должны говорить, даже если они такие очаровательно маленькие, компактненькие и в до прекрасного черной матовой обложке. Элив облизывает кончик карандаша и старательно чиркает по желтой бумаге, выводя место и время смерти. Как же здорово, что почерк сестры так просто подделать! Томасина, верно, сейчас прохлаждается вместе со своим суровым доном, пьет шампанское из высоких фужеров и изящно курит тонкие сигареты на веранде, пока она — Элив — выполняет за нее — Томасину — то, что она — Томасина — решительно запрещала.       — Ты должна сознаться.       Но не записной же книжке! Элив вытирает ботинки о белую ткань платья под своими ногами, с мрачной ухмылкой разглядывая убитую барышню. Ей не стоило подводить дона. Ей не стоило подрывать авторитет семьи. Дон говорил ей, что не стоит принимать предложений того мужчины — но она не послушала. И вот теперь наказана.       Томасина уверяла, что участие этой милашки в афере еще не доказано и не стоит так горячиться, но слово дона для Элив куда важнее, чем сочувствие сестры. Поэтому, если дон хотел, чтобы его верная Томасина расправилась с неугодной — «Томасина» это сделает.       — Ты знаешь, что это лишь самообман.       Как и разговоры с записными книжками, заметки в которых не заставят дона усомниться в преданности возлюбленной.