Слишком человеческое

      Они сидят на найденном в недрах рюкзака махровом полотенце, но его тонкая ткань не может защитить от холода каменного пола, и задница уже промёрзла так, что он не удивится, если встав, обнаружит, что на штанах хрустит лёд. Он и Рул сидят обнявшись, в надежде хоть немного отогреть друг друга, но судя по дрожи, сотрясающей тело прижавшейся к нему женщины, получается плохо.       Они вернулись в пещеру, где Румпельштильцхен нашёл фею. Здесь царит промозглая сырость; вода по прежнему занимает почти всё пространство, и её капли, оседая на стенах и сводах каменной залы и ведущего к ней туннеля застывают хрупкими ледяными ломтиками. Но тут хотя бы нет риска, что своды обрушатся им на головы. К тому же искать фею будут именно здесь. «И смерть от жажды не грозит», — попытался он пошутить, усаживаясь на полотенце подальше от ощетинившихся каменными шипами стен. Пить ледяную воду вовсе не хочется, и Румпельштильцхен досадует на то, что уложил в рюкзак вещи на все случаи жизни, но не догадался взять даже хлеба. Не то, чтобы он был сильно голоден, но еда согрела бы их изнутри. Он в который раз чихает, и утирает нос рукавом свитера — платок он отдал Рул Горм — и снова скользит ладонью по рукам и плечам женщины, сжимает крепче запястье, проводит большим пальцем к узкой полоске покрытой пупырышками мурашек кожи, между рукавом пиджака и сползающей перчаткой. Она совсем продрогла.       — Рул, — произносит он, звуком собственного голоса отгоняя подступающее отчаяние, — садись ко мне на колени.       — Нет, спасибо, — отвечает женщина сиплым шёпотом, но — почти церемонно.       Румпельштильцхен восхищается её самообладанием. У него самого не осталось сил цепляться за вежливость и манеры.       — Брось, — уговаривает он ласково. — Я согрею тебя, ты — меня.       Она поворачивает к нему лицо. В белом свете фонаря оно кажется мраморным, а губы синими. Хотя они сейчас так и выглядят: посиневшими, едва не почерневшими, трясущимися от озноба. Губы-то он мог бы согреть, унять дрожь, просто накрыв своими. Рул Горм опирается на его плечо, заставляя на мгновение поморщиться от резкой боли, и неловко усаживается ему на бёдра, доверчиво прижимается к груди. Румпельштильцхен ёрзает, устраиваясь поудобнее, обнимает её, кладёт ладонь на коленки. «Костлявые, — замечает он. — Совсем согреваться нечем.»       — Это неприлично, — шепчет ему в грудь Рул.       Румпельштильцхен хмыкает:       — Не бойся, моё сердечко. Ни на что неприличное я сейчас по определению неспособен.       «К сожалению», — добавляет он про себя. Мягкие женские ягодицы упираются ему прямо в пах, и у него слишком богатое воображение, чтобы он мог совершенно проигнорировать такую близость. Но та часть тела, что причиняла Румпельштильцхену столько неудобств от одной только мысли о настоятельнице фей, остаётся безжизненной. Кажется, единственное, что может хотеть его тело — это тёплое одеяло и обжигающий наваристый бульон…       — Почему? — шёпот женщины отрывает его от приятных размышлений.       — Окоченел, — шмыгает он носом.       — Румп, — шелестит фея, — я не о том. Почему — «моё сердечко»?       — А, — он снова хлюпает, разрывать объятья ради того, чтобы утереться, не хочется, — ну, потому что ты и есть моё сердечко, радость моя, любовь моя… Думал, феи проницательнее. Магия-шмагия…       Эти слова вырываются так просто, и Румпельштильцхену даже на миг кажется, что он о них не пожалеет.       В наступившем молчании даже доносящиеся из-за стены бесконечно дробящиеся эхом всплески звучат приглушённо.       Наконец Рул шепчет:       — Я не догадывалась.       — Теперь вот знаешь, — пальцы мужчины рефлекторно стискивают её коленку. — Я-я понимаю, что это ничего не меняет, — торопливо поясняет он. Ему хочется сказать ещё что-то, но он чихает и сбивается с мысли.       Во всяком случае, она не спешит сползти обратно на холодный каменный пол, не отстраняется, не скидывает его руку. Они сидят почти неподвижно, и спустя какое-то время, женщина умастившая голову на его груди — в любых других обстоятельствах это показалось бы ему трогательным и уютным — перестаёт судорожно вздрагивать, чуть расслабившись и отогревшись, лишь Румпельштильцхен время от времени утирает нещадно текущий нос, каждый раз возобновляя объятия. Рул не возражает. Она такая тихая — дыхания не слышно за монотонным шумом воды. Но он чувствует все её выдохи и вдохи, они согревают его кожу даже через толстый свитер. Ему действительно стало немного теплее — хотя бы в местах, где их тела соприкасаются. Только вот правая нога затекла и потом… нет, о потом лучше не думать. Всё же от одеяла он бы не отказался. И от бульона. Последняя мысль заставляет его шумно вздохнуть и облизать губы. Как же давно он его не ел… С тех самых пор, как очутился в Сторибруке.       — Румп…       — Да, милая?       — Скажи мне что-нибудь, — хрипло просит женщина.       — Что же мне сказать-то? — переспрашивает он в недоумении и едва заметно вздрагивает: сорвавшаяся откуда-то сверху капля прочерчивает дорожку по виску и скатывается за шиворот раньше, чем он успевает её стереть.       — Что-нибудь, — повторяет Рул. — Чтобы не молчать.       — Страшно? — хмыкает Румпельштильцхен. — Всё будет хорошо, пусть и не сразу. Эти ребята не торопятся, но они придут. Подождём, сколько надо.       Рул возится у него на коленях:       — А если не дождёмся?       — Дождёмся, — отвечает он уверенно. «Ёмся, ё-о-м-ся-а, ё-о-м-ся-а!» — эхо подхватывает его слова и повторяет их, усекая и искажая, превращая их во что-то совершенно неприличное. Румпельштильцхен раздражённо морщится и продолжает уже более приглушённо. — Мы на берегу, не потонем. Без еды можно хоть две недели протянуть, а воды тут — упейся.       Он гладит её по голове, запускает пальцы в спутанные волосы и легонько массирует затылок, почёсывает, словно ребёнка или щенка:       — Как твоё горло?       — Плохо, — шепчет она едва слышно. — А твоё плечо?       Он ненадолго замирает, прислушиваясь к ощущениям:       — Могло бы быть и хуже. — Хмыкает — беседа принимает слишком уж унылый оборот: — Давай о чём-нибудь другом…       — О чём? — всё так же тихо переспрашивает Рул, и ему приходится напрягать слух, чтобы расслышать её чрез шум подземной реки.       — О чём-то… — он продолжает массировать её затылок, тянет, сжимая в кулаке волосы, отпускает, и снова перебирает пряди, — чём-нибудь…       — О чём ты думаешь?       — О тебе. Рассказать? — его голос звучит лукаво, и Рул издаёт звук, похожий на приглушённое хихиканье.       — А других мыслей у тебя нет?..       — Отчего же, — даже как-то обиженно отзывается Румпельштильцхен, — есть. О бульоне.       — Бульоне? — шепчет Рул, и мужчина думает, как чудесно — даже сейчас — в её устах звучат любые простые слова, в его исполнении — скучные и невзрачные. Какое милое маленькое эхо он бы от неё услышал. Но ей, наверное, — наверняка больно говорить и страшно сидеть в тишине, и ему самому стоит придумать какую-нибудь историю, что-нибудь длинное и заковыристое, только вот на ум, как на зло, ничего не приходит.       — Ну, да, о бульоне, похлёбке такой. Готовила когда-нибудь? — он не сомневается в её ответе. Ведь разве повелительница фей будет возиться со стряпнёй? И Рул ожидаемо качает головой.       — Я даже его и не ела, — бормочет она хрипло.       — Я тебя угощу, — обещает он, спускаясь, запутавшимися в её лохмах пальцами ниже, почти к шее, и снова оттягивая волосы. — Вкуснейшая вещь. Главное, чтобы птица была — ну… грач, если повезёт, или хотя бы галки — штуки две. Даже хорошо, что костлявые, наварист будет… Сначала надо крови дать стечь. Вот не торопиться с этим. А когда уж стекла перво-наперво кипятком облить… — Фея фыркает ему в грудь. — …тогда ощипывать будет легче. Не смейся, — дёргает он прядь чуть сильнее. — Может, можно и ощипанную тушку в этом вашем супермаркете купить, я не спрашивал, продают их…       — Не… — шепчет фея.       — У нас так продавали… В мясных рядах. По весне особенно. Когда они бестолковые ещё, голодные. Вот Эдвин, был такой парень у нас, их дюжинами мясникам носил. Так, — его пальцы уже обхватывают её шею сзади, нежно прощупывают выступающие позвонки, опускаются под ворот пиджака, который кажется непомерно огромным на хрупкой женщине. Здесь её кожа оказывается неожиданно тёплой и гладкой. — так… Сбила ты меня своим хихиканьем. Я о бульоне говорил. Эээ… В общем, чего там… Ощипать, выпотрошить, в котёл бросить… Соли… Солью бульон не испортишь. Лука, — его ладонь застывает на плече у женщины, сквозь слои одежды прощупывая очертания тела. — Луковицы две или три мелкие если. Кто-то крошит, я так только корни срезаю, да от земли отряхиваю — всё равно потом разминать всё, — Румпельштильцхен вздыхает, стирает из-под носа едкую солёную слизь. От разговоров о еде во рту скапливается слюна, а пустой желудок болезненно сжимается, но… лучше уж думать о голоде, чем о том, что они замёрзнут насмерть в подземелье раньше, чем эти недоумки гномы успеют их раскопать. — Моркови… Если молодая, то ботву срезаешь, и потом уже, когда почти всё готово, туда же, в котёл. — Он берёт её правую кисть в свою, склоняется, согревает дыханием каждый палец. Они такие маленькие, нежные, расцарапанные в кровь. На ладонях надулись свежие волдыри от верёвки, — .если моркови нет, тогда лопух так же — корень вначале, ботву позже. Вот вместе не надо их. Они не дружат. Рул! — внезапно сам себя прерывает мужчина. — Можно, я твои пальчики поцелую? И ладошку?       Рул Горм елозит у него на коленях, разворачивается, отодвигаясь от его груди, но руки не отнимает.       — Можно, Румп, — сипит она. — И не только руку.       Ему хочется переспросить: что, правда? Но он только бормочет: «Спасибо», — и целует её в центр ладони, пытаясь запомнить ощущение её кожи на своих губах. Он очень медленно припадает к подушечкам пальцев феи, водит языком по царапинам, ощущая медно-солёный вкус крови — совсем человеческий.       Наконец её ладонь выскальзывает, бессильно падая вниз, и Румпельштильцхен встречается с Рул Горм взглядом. Она смотрит на него в упор, слегка запрокинув голову, и ждёт. Мужчину слегка смущает этот выжидающий взгляд, он шмыгает носом, с особенной тщательность вытирает его о уже склизкий рукав, нервно облизывает губы. Одно дело мечтать о фее, а другое… целовать её так запросто, наяву.       Он обхватывает ладонями её лицо.       — Я, — шепчет Рул, — не умею любить.       — Не страшно, — отвечает Румп так же тихо, — я научу.       Их веки опускаются одновременно, едва лица начинают сближаться.       — Ааа! — хрипло восклицает Рул Горм. Румпельштильцхен отпрыгнул бы от неё, если бы это было возможно, а так только резко отстраняется и распахивает глаза. У феи на лбу кровоточит свежая ссадина.       — Твой… — показывает она пальцем, — светильник.       Мужчина с досадой шлёпает себя по ляжке и спешно снимает закреплённый на голове, сломанный и бесполезный шахтёрский фонарик. Как он мог забыть о нём?!       — Попробуем ещё? — предлагает женщина.       — Да, моя хорошая, — Румп протягивает руку и гладит Рул по щеке. — Да, моё сердечко, — продолжает он и целует фею в лоб, — прости меня. — Следующие поцелуи достаются прикрытым дрожащим векам. — Любовь моя, — обцеловывает щёки. — А это, — проводит мужчина подушечкой большого пальца по чётко очерченной нижней губе Рул, — мы оставим на сладкое.       Рул Горм всхлипывает. Или смеётся. Он не может понять, и снова сгребает её в крепкое медвежье объятие:       — Ну, ну! Всё будет хорошо, вот увидишь.