Слишком человеческое

      Рул Горм никогда особо не интересовалась, каким был Румпельштильцхен до того, как стал Тёмным. Ей не было нужды вникать в каждую человеческую судьбу, а в случае с Тёмным и без излишних подробностей было ясно: он по определению должен быть достаточно алчным, чтобы возжелать заполучить себе его злую силу, и достаточно жестоким, чтобы не дрогнувшей рукой убить предыдущего носителя проклятия.       Но мужчина, что сидел перед ней, глядя куда-то вниз и терзая то собственные руки, то ткань надетых на него брюк, не выглядел ни злым, ни жадным. Возможно, застенчивым. Несомненно, порывистым и эмоциональным. И доверчивым. Невероятно. Румпельштильцхен не был особенно молод, когда принял на себя проклятие. Ему было не меньше сорока лет, и за этот срок он должен был не раз столкнуться и с обманом, и с предательством. Таковы люди, и живя среди них, этого не избежать. Но человек, которого Рул Горм так долго считала своим главным врагом, не ставил под сомнение ни одно её слово и смотрел на неё с восхищением и благодарностью. Нет, Голубая Фея за тысячу лет своего существования привыкла к восторгам, которые вызывало её появление, когда она, словно звезда, в облаке сияющей волшебной пыльцы, спускалась к очередному просителю с небесной вышины. Людей неизменно привлекала магия, которую фея несла в себе. Но только этот новый Румпельштильцхен смотрел на неё так, словно ему была важна она сама. Рул Горм невольно качает головой, удивляясь тому, как в неё вообще могли прийти такие странные мысли. «Она сама…» — она и есть магия, порождение и часть древней силы.       — Вы расскажете мне? О том, что я позабыл, — спрашивает мужчина, не отвлекаясь от созерцания собственных коленей.       Фея едва слышно вздыхает:       — Нет. — Она не мстительна, но… брать бывшего Тёмного под свою опеку — это уж слишком. Да и как сказать человеку, что его сын мёртв, а сам он убийца, колдун, продавший душу самой чёрной магии. — Эта история вышла бы слишком длинной. Думаю, — Рул Горм запинается, подбирая слова, — лучше будет, если тебе её поведают те, кто лучше знает её… И тебя. Например, твоя жена.       Румпельштильцхен наконец поднимает глаза.       — Жена, — Рул Горм удивляется, как в одно короткое слово может вместиться столько недоумения и боли. — Мила вернулась ко мне? — спрашивает мужчина и продолжает тише, почти шёпотом: — Я очень виноват перед ней.       О, да. Она не знает, что там происходило между Румпельштильцхеном и его женой, когда он был ещё… кем же он был? — ткачом? прядильщиком? пастухом? — но в любом случае, после он провинился перед ней гораздо больше.       — Мила умерла, — говорит фея вслух. — Ты не так давно женился снова.       — Снова, — эхом повторяет мужчина, и Рул Горм кажется, что в его голосе звучит сожаление. — М-матушка, — он каждый раз запинается на этом обращении, — я не помню, как оказался здесь, но… наверное… тут где-то должен быть мой посох.       Точно. Когда магии в Сторибруке не было вовсе, мистер Голд и шагу не мог сделать без трости. Рул Горм не уверена, что у неё найдётся что-то подходящее. Но если добавить толику волшебства… Не предлагать же в конце-концов мужчине в качестве опоры собственное плечо… Последнее предположение почему-то кажется фее почти заманчивым, и она хмыкает себе под нос, представляя невероятную картину: Голубая Фея и Тёмный в обнимку шествуют по Сторибруку. Рул Горм поднимается с кресла, оправляет помявшуюся одежду, и подходит к столику:       — Посох, — в задумчивости произносит она и вертит в руках зубочистку. — Его тут нет, но я что-нибудь придумаю.       Она извлекает из-под джемпера висящую на длинной цепочке ладанку, в которой она хранит немного пыльцы для всяких непредвиденных случаев, ногтем отщёлкивает серебряную крышечку и окунает туда острый деревянный кончик попавшегося ей на глаза предмета. Спустя несколько мгновений зубочистка вырастает в тяжёлый деревянный посох, украшенный замысловатый резьбой.       Во взгляде Румпельштильцхена, наблюдающего за этой трансформацией с чуть приоткрытым ртом, недоумение смешивается с ужасом, и фея не может понять, почему этот испуганный взгляд задевает её больше, чем все те едкие слова, на которые обычно не скупился Тёмный.       — Вот, — говорит Рул Горм с обычным своим спокойствием. — Бери.       Когда он обхватывает протянутый посох, его пальцы слегка трясутся.       — Спасибо, — произносит он сдавленно. И тут же добавляет уже громче: — Я не знаю, чем отблагодарить вас. Вы слишком добры ко мне, — он смотрит на неё — снизу вверх, и, не отводя глаз от её лица, медленно поднимается, так, что теперь уже фее, стоящей почти вплотную к мужчине, приходится поднимать на него взгляд.       — Вам… — она не замечает, что перешла на вы, — не обязательно уходить сейчас… После завтрака я… или кто-нибудь из сестёр… проводит тебя до дома.       — Вы очень добры, — повторяет мужчина ещё раз, и их лица так близки друг к другу, что Рул Горм кажется, что она чувствует, как её кожу согревает вырывающееся с этими словами дыхание. Она отступает на шаг, говорит напряжённо, указывая на посох:       — Это мелочь, — она пожимает плечами. — Даже не подарок. Ровно в полночь он снова станет зубочисткой.       Мужчина улыбается, сначала неуверенно, потом шире:       — Зубочисткой?        — Да…       Румпельштильцхен тихо смеётся:       — Не зря я никогда особенно не доверял волшебству.       Рул Горм подавляет ответный смешок, а Румпельштильцхен добавляет чуть встревоженно:       — Я не хотел вас обидеть.       — Я не обиделась.       Какое-то время они оба молчат, потом, откашлявшись и уставившись в пол, бывший Тёмный (никогда не доверявший волшебству, какая ирония!) негромко произносит:       — Мне нужно выйти ненадолго…       — Что? — вскидывает взгляд фея.       — Мне бы… нужник…       — Нужник? — переспрашивает Рул Горм с искренним не пониманием.       — К-хем, — на бледных щеках мужчины проступают розовые пятна, и несколько секунд он молчит, поглощённый какой-то внутренней борьбой. — К-хем, — кашляет он снова и, не отрывая глаз от паркета, всё же повторяет просьбу, — я хотел спросить, где у вас тут… отхожее…       Фею, не смеявшуюся уже лет четыреста, второй раз за утро чуть не пробирает глупое хихиканье. Она быстро отворачивается, чтобы мужчина не заметил её смешливого настроения, и указывает на дверь уборной — сёстры пользуются общим туалетом, одним на этаж, но у неё, как у матери-настоятельницы была эта привилегия — отдельный санузел.       — Там всё не совсем так, как ты привык, — поясняет она. — Помочь, или сам разберёшься?       — Сам разберусь, — буркает мужчина, и, стуча посохом, скрывается за дверью туалета.       Какое-то время оттуда раздаются приглушённые ругательства, шипение, грохот — видимо, падает палка, треск рвущейся ткани, сменяющийся журчанием и шумом воды. Из уборной он выходит ещё более взъерошенным, одной рукой вцепляясь в посох, а другой в спадающие брюки. С застёжками не справился, — догадывается фея. Пусть в том мире ей и не приходилось вникать в особенности людского гардероба, а её собственное неизменное платье не нуждалось ни в стирке, ни в чистке, она всё же понимает, что такое достижение прогресса, как застёжка-молния, в Зачарованном лесу отсутствовало, да и пуговицы были редки. Она отводит глаза, не желая ещё больше смущать и без того смущённого мужчину, указывает на стул перед кроватью:       — Ты был без сознания, и я позволила себе… В общем, тут твой пояс, жилет, пиджак. Ты одевайся, а я пока займусь завтраком.       Рул Горм выходит, оставляя Румпельштильцхена одного, и уже на пороге кельи её заставляет обернуться его оклик:       — Матушка?..       — Да.       В его глазах светится неподдельное любопытство:       — А там… умывальник. Тоже волшебство, или у вас цистерна на крыше?       — Не волшебство, — качает головой Рул Горм, — не волшебство. Это человеческое.