Слишком человеческое

      Это пробуждение не было так болезненно, как предыдущие. Боль, стискивающая голову железным обручем, ушла. Горячка отступила, оставив после себя ощущение слабости и пустоты. Постель была слишком мягкой. На такой ему не доводилось лежать раньше. Конечно, он видел пуховые и перьевые перины и подушки в ярмарочных рядах, но даже не приценивался к ним… Румпельштильцхен разворачивается на бок и оглядывает комнату, в надежде увидеть ту женщину… она называла себя матушкой… Рулгорм… Он хочет уже произнести её имя вслух, но тут видит её, и слова застревают где-то в горле. Она сидит в глубоком кресле у большого окна, голова склонена к плечу, глаза закрыты, а маленькие руки, на фоне тёмной обивки кресла, кажущиеся особенно бледными, лежат на широких, обтянутых тканью подлокотниках. Даже во сне её лицо не утратило выражения строгой нежности. Румпельштильцхен приподнимается на локте, пользуясь случаем более внимательно разглядеть свою спасительницу. Русые волосы, вчера собранные в какую-то мудрёную причёску рассыпались по плечам. Кожа при свете утреннего солнца уже не казалась такой молочно-белой, как ему запомнилось, но по прежнему была бледной. Между удивлённо изогнутыми бровями залегла маленькая складка. Чуть вздёрнутый нос, маленький рот с пухлыми и, наверное, очень мягкими губами. Румпельштильцхен моргает, чтобы прогнать непрошенную мысль. То, что она была так добра к нему, так добра, что даже укрывала его одеялом и стирала испарину с его лица своими нежными руками, ещё не значит что… что… Его снова бросает в пот. Он прикусывает губу. Её доброта не должна вводить его в заблуждение. Она была слишком красива, чтобы он имел право даже мечтать о ней. Сами по себе её черты не были такими уж необычными или яркими, но соединённые в её внешности они казались гармоничными, почти совершенными. Кожа была очень гладкой, но всё же Рулгорм нельзя было назвать юной девушкой. Складка между бровями, расходящиеся от глаз тонкие морщинки и отпечаток опыта, ложившийся на весь её облик, выдавали возраст. Ей не меньше тридцати, решает Румпельштильцхен, и открытие почему-то радует его. Женщина шевелится в кресле: поза была явно не удобной… Румпельштильцхен ощущает укол вины — это он занял кровать — из-за него хозяйка дома была вынуждена коротать ночь сидя, но разбудить Рулгорм так и не решается. Его взгляд скользит по её шее, мягкой кофте с высоким белым воротником, широким складкам серой непривычно короткой юбки. Ткань доходит только до середины икры, и Румпельштильцхен ловит себя на том, что слишком уж пристально рассматривает затянутые в чёрные плотные чулки женские ноги.       Он прикрывает глаза, не желая быть застигнутым за этим занятием. Ему сейчас нужно найти ответы на другие вопросы. Как он попал сюда, и долго ли здесь находится? Ему надо домой… Бей, наверное, сходит с ума от беспокойства за своего непутёвого отца. Румпельштильцхен рывком садиться. Бей. Воспоминания, ускользавшие от него накануне, наконец, возвращаются, и их, приложив немного усилий, удаётся расположить в правильном порядке. Призывной возраст снизили до четырнадцати лет. Он пытался спрятать Бея, но безуспешно. Нищий рассказал ему о кинжале Тёмного. Румпельштильцхен трясёт головой, силясь отличить явь от сна. Да, он поджег замок со всех сторон, и проник в него с заднего входа, и, за пылающим гобеленом увидел кинжал. Он украл его. С трудом разобрал имя на клинке — оно было коротким — и велел Тёмному явиться… На этом воспоминания обрывались. Если старик не соврал, то Тёмный должен был его послушать. Спасти Бея. Остановить войну. Он выдыхает слишком шумно. Может ли быть так, что он уже сделал это? Румпельштильцхен морщит лоб: вчера — это же было вчера? — эта женщина сказала, что война закончилась… Значит ли это, что ему удалось?.. Ладно, он узнает. Но домой ему нужно в любом случае. Он откидывает одеяло, спускает ноги с кровати, и понимает, что его посоха по близости нет. Уходить тайком он в любом случае не собирался, это было бы неблагодарно… И как бы ему ни не хотелось будить спящую в кресле маленькую женщину, сделать это всё-таки придётся. Румпельштильцхен глубоко вдыхает, пытаясь набраться решимости, смотрит на собственные руки, мирно лежащие на коленях. Он уже открывает рот, чтобы произнести её имя, но осекается. Что-то не так. Дело не только в штанах — чёрных, из тонкой шерстяной ткани — отродясь у него не было таких — но и в самих руках. Они гораздо светлее, чем он помнит; нет лохмотьев лопнувшей сухой кожи вокруг ногтей; да и сами ногти и пальцы… Подозрительно чистые. Нет, Румпельштильцхен никогда не считал себя грязнулей, но всё же… Он поворачивает левую кисть ладонью вверх и удивляется тому, насколько мягкой она оказывается. Ни мозолей, ни вьевшейся грязи, что не смывалась даже щёлоком. Он шевелит большим и указательным, чтобы убедиться, что они по прежнему его, и обнаруживает, что мозоли от ножниц — которые он думал не сойдут никогда — тоже исчезли. Румпельштильцхен нервно гладит ткань штанов, мысленно возвращаясь к лесной поляне, поблёскивающему в лунном свете кинжалу, буквам на нём… Румпельштильцхен прокручивает эти воспоминания снова и снова. Вдруг его озаряет. Он умер. Ещё в замке, одна из пылающих балок придавила его насмерть — а поляна, кинжал, буквы — пригрезились ему в предсмертной муке. Это всё объясняет. Вот почему здесь нет его посоха, теперь он ему и не нужен… Собственное несколько ослабленное состояние и давящее ощущение внизу живота, напоминающее о необходимости облегчиться, несколько противоречат этому выводу. Румпельштильцхен решительно поднимается — и плюхается обратно на кровать, когда повреждённое сухожилие заставляет ногу подвернуться.       — Ма-тушка, — зовёт он. И всё же у него с трудом поворачивается язык называть так женщину явно моложе его самого. — Не хотел вас будить… Но, мне действительно надо идти.       Рул Горм морщится во сне. Подрагивая, открывает веки. Привстаёт с полустоном:       — Ах… Ты… Я не буду тебя задерживать, — она поправляет рукой растрепавшиеся волосы. — Ты вспомнил, куда тебе надо, Румпельштильцхен? — женщина смотрит на него с интересом. Её тёплые карие глаза блестят — заставляя Румпельштильцхена мимолётно удивиться ещё одной странности — ему запомнилось, что они холодные, голубые. Где тут чудеса, где его собственный лихорадочный бред — он уже не может разобраться.       — Мне надо домой. Я думаю, меня там ждёт сын, он совсем ещё мальчик, и я обычно не оставляю его надолго. А у вас я, кажется, задержался. Так что я лучше пойду… Если только… — замявшись, он обрывает речь.       — Если что? — переспрашивает женщина с некоторым нетерпением, и Румпельштильцхену на миг кажется, что она взволнована не меньше, чем он сам.       — Если только я не умер, — говорит он, осознавая, что если всё-таки не умер, слова его звучат дико. — Простите… Но… матушка… что-то переменилось, и эта комната…       — Нет, ты не умер, — ровно говорит женщина и смотрит словно сквозь него. — Ты был болен. Но сейчас твоя жизнь вне опасности. Ты… позабыл. Позабыл гораздо больше, чем думаешь. Из твоей памяти пропало много лет… — Она поджимает свои маленькие пухлые губы. — Интересный эффект.       Он слушает и не слышит, комната плывёт перед глазами, а руки непроизвольно сжимаются в кулаки… Он смотрит на эти кулаки с тупым недоумением и севшим голосом спрашивает о главном, о том, что имеет значение, сколько бы лет не прошло:       — Бей… Бей умер на войне с ограми? — эта мысль оказывается страшнее мысли о собственной смерти, но ведь если бы Бей был жив, то он бы сам позаботился о хвором отце, и Румпельштильцхен не обременял бы так долго эту прекрасную женщину. Он не поднимает глаз, и спустя несколько минут молчания, хозяйка комнаты отвечает:       — Нет. Его не забрали. Война закончилась.       — Как? — сдавленно спрашивает Румпельштильцхен.       — Ты остановил войну.