Слишком человеческое

… покой дружбы, слепота вдвоем, без подозрений и знаков вопроса, наслаждение внешностью, поверхностью, близким и ближайшим — всем, что имеет цвет, кожу и видимость. Фридрих Ницше. Человеческое, слишком человеческое

      Монотонный шум потока настолько привычен, что уже не слышен, в ушах оглушающая тишина, под веками темнота — никакого «перед глазами промелькнула вся жизнь», ни воспоминаний, ни сожалений. Рул Горм не ощущает холода, боли и каменной стены у себя за спиной. Кажется, она вовсе потеряла способность осязать, словно у неё больше нет тела. Но она всё же дышит, шевелит губами, значит, пока жива. Она констатирует это почти равнодушно. «Жить вечно или не жить совсем, разве это не…» — мысль остаётся незавершённой — как и другие. Ни одну она не может додумать до конца, всё глубже погружаясь во тьму и тишину. Она не знает уже сколько прошло часов — дней — минут, когда тишину разрывает грохот. Рул Горм не может понять: близок он или далёк, или, может быть, звучит только в её голове. Едва он стихает, сменяясь шорохами и плеском воды, фея тут же перестаёт думать о нём и возвращается к поглотившему её забытью, что тянется — тянется — тянется…       Свет. Слишком яркий и режет сквозь веки. Она жмурится и даже это движение даётся ей тяжело, кожа неприятно стягивается вокруг глаз. Но фея тут же забывает обо всём, потому что вслед за темнотой исчезает тишина:       — Рул… Рул Горм, — она узнаёт этот срывающийся голос, — ты можешь идти?       — Ыру…м, — пытается фея выговорить имя — Румпельштильцхен, но то, что у неё получается, больше похоже на хрип, чем на человеческую речь.       — Погоди, я тебя вытащу.       Текучая вода заглушает остальные звуки, и Рул Горм открывает глаза. Свет обжигает сетчатку, и Рул Горм не удаётся разглядеть даже силуэта говорящего, только нестерпимую белизну и мелькающие перед глазами рыжие точки.       — Рул. Рул!       Она хочет сделать шаг навстречу сиянию, но ноги не слушаются, она не чувствует их. Рул Горм теряет опору и падает куда-то вперёд и вниз, в воду. Сейчас она погрузится в неё с головой и уже не выплывет. Неожиданно её падение останавливается: она тыкается лицом во что-то мягкое, определённо мягче камня, и догадывается что это грудь Румпельштильцхена, хотя осязание ещё в полной мере не вернулось к ней, и понимает — это его рука обхватывает её спину чуть ниже лопаток.       — Я тебя вытащу. Осторожно.       Вместе со словами до неё доходит его дыхание, обжигающее её макушку.       — Ты должна мне помочь.       — Ры-у-м… — язык оказывается удивительно непослушным, и ей никак не удаётся ответить.       — Пожалуйста!.. — звучит почти умоляюще, — Рул, попробуй обхватить меня руками за шею. Пожалуйста, это важно.       Она не может даже кивнуть. Рул совершенно не чувствует своих рук, но спустя несколько мучительно долгих мгновений ей каким-то чудом удаётся схватиться за шею стоящего перед ней мужчины.       — Вот, умничка, стисни крепче, сейчас, я тебя вытащу, — твердит он одно и то же, как заклинание, задыхаясь.       Они куда-то идут, вернее Румпельштильцхен тащит её на себе волоком, потому что её ноги по-прежнему отказываются слушаться. А ещё Рул Горм не понимает, зачем и куда, пока ноги женщины не касаются внезапно попавшего под них берега. «Его тут не было», — думает она отстранёно. С минуту они просто лежат неподвижно, прижимаясь друг к другу, а потом Румпельштильцхен исчезает, но тут же появляется его голос, он говорит что-то странное лишённое смысла «Всё будет хорошо», «Вот-вот», «Сейчас», «Ну-ну», но, как ни странно, эти слова оказывают на Рул Горм какое-то странное действие, что-то теплеет внутри. Она щурится, глаза ещё не привыкли к свету, и вдруг она выгибается от обжигающего прикосновения чужой ладони к бедру. Он отжимает ей юбку, стаскивает чулки, но она не думает о стыдливости, каждое прикосновение к онемевшей коже причиняет боль, и руки Румпельштильцхена кажутся фее горячими, словно раскалённое железо. Она содрогается от боли, пронзающей кожу, мышцы, почти рыдает, пока мужчина растирает ей икры, проговаривая по кругу все эти успокоительные слова — их, у него не так много в запасе. После Румпельштильцхен долго массирует её ступни, натягивает на них колючие носки.       — Ты сможешь идти?       — Н-не з-зна-аю, — тело колотится мелкой дрожью, и два слова, которые ей удалось из себя выдавить, звучат неразборчиво из-за стука зубов.       — Рул?! — в голосе Румпельштильцхена сквозит чуть ли не восторг, и он снова начинает частить своё: «Всё будет хорошо, вот увидишь, я тебя вытащу»…       Рул Горм хочется успокоить его в ответ. И спросить — где остальные, почему здесь он? Но дрожь слишком сильна, и с разговорами у Рул Горм пока плохо получается. Зато зрение постепенно возвращается.       Румпельштильцхен стоит рядом с ней на коленях, согревает её руки своим дыханием, касается губами пальцев. Из-за того, что на лбу у него прикреплён светодиодный фанарик в металлическом корпусе, его лица не разглядеть. Мужчина трётся лицом о её оледеневшие кисти, и чихает, пряча нос в её, а не своих ладонях. Если бы губы не были сведены мышечной судорогой, она бы улыбнулась. Он надевает замёрзшей фее перчатки — большие, мужские, явно свои собственные, и не выпуская её рук из своих, просит:       — Постарайся сесть, пожалуйста.       Рул Горм жалеет о том, что не может разглядеть его глаз, отчего-то ей хочется встретиться с ним взглядом, но она послушно сжимает его ладони — перчатки слишком просторные, пальцы соскальзывают, и подтягиваясь, садится. Это оказывается легче, чем она предполагала. Румпельштильцхен надевает на неё свой пиджак и обнимает так крепко, что кажется, может переломать все кости. Но фея не возражает и, дрожа от холода, ощущение которого вернулось к ней в полной мере, льнёт навстречу мужчине.       — Сейчас ты немного погреешься, а потом мы пойдём, — он говорит ласково и раздельно, словно ребёнку, словно она может не понять, и это плохо вяжется с его чересчур крепким объятием. — Нам нужно поскорее подняться наверх, хорошо?       — Рум-плештиль-цхен, — собственный голос кажется Рул Горм чужим, а язык ещё заплетается, — почему ты тут? Од-дин? Где остальные? Гн-номы выбрались благопо-лучно?..       Мужчина перестаёт стискивать её так яростно, заметно расслабляется:       — Я думал, что ты… не жива. А когда пришёл сюда, ты была такая… Я боялся, что ты… что тебя уже не вытащить… ты была холодная, как… — мужчина всхлипывает, замолкая. А Рул Горм гладит его по спине, или трёт, сквозь перчатки и толстый свитер её руки почти не чувствуют его тепла, но она чувствует, как неровно вздымается его грудь.       — Раз я жива, — звучит как воронье карканье, но она пытается пошутить, перенять его манеру сглаживать неловкость улыбками, потому что знает — ему сейчас это нужно, и пусть он не видит её лица, и она не может овладеть собственными интонациями, но вложить в слова что-то вроде доброй насмешки фее, пожалуй, под силу, — то ответь всё-таки на мои вопросы.       Рул Горм не видит, но чувствует его кивок:       — Гномы в полном порядке, — отчитывается он. — Шериф думал начать искать тебя на следующий день. Я тут — потому что не мог ждать до завтра, — объяснять, почему не мог, Румпельштильцхен явно не собирается и переводит тему: — Ты сможешь подняться и пойти со мной? Если нет, я сам схожу за подмогой, но… — мужчина вдыхает, — я не хочу тебя оставлять здесь одну.       — Я, наверное, смогу идти, — она понимает: действительно, сможет, у неё ноет каждая косточка, и время от времени мышцы сводит судорогой, но силы есть, а главное, у неё нет никакого желания снова оставаться одной в темноте. Рул Горм тычется лицом в шею Румпельштильцхена, жадно вбирая ощущение исходящего от него тепла, и радуется, что её нашёл именно он, а не Лерой и не Дэвид, потому что ни к одному из них она не могла бы так прижаться, и пусть когда они поднимутся наверх, всё снова пойдёт как было, сейчас она может ощущать колкость его слегка отросшей щетины, и подрагивающий кадык, и горячую жилку слева. — Я смогу идти, — повторяет Рул Горм хрипло.