Эти странные дни

      Фриссон* — вдруг вспомнила Таня вылетевшее из головы слово, что в последнее время навязчиво жглось у нее в мыслях.       В еще сонном сознании оно лениво всплыло, когда продирающие, нежные волны мурашек снизу вверх прошлись по коже ее рук: от тонких запястий и до плеч. Разливая внутри щекотно шипучий восторг.       По-настоящему редкое состояние в ее жизни. Мимолетное и быстрое, как взмах прозрачно-перламутровых крылышек стрекозы. Она его почти забыла. Ведь оно появляется только когда случается что-то по-настоящему приятное и обжигающее, вот как сейчас.       Когда она отогревалась в горячем душе после неприятно-холодной ночи под открытым окном: хотела подышать свежим воздухом, но засидевшись допоздна над домашним заданием по английскому языку, забыла закрыть его перед сном. Собственные взволнованные мысли сильно будоражили, и сосредоточиться на сочинении о том, как она провела лето, совсем не получалось.       И хорошо, что мать не заметила этого, иначе бы утреннего скандала было не избежать. Ведь к утру, температура в комнате опустилась до уличной.       А еще Таня совсем забыла, как это противно мерзнуть во сне, когда никак не удается согреться: сколько ни кутайся в одеяло с головой и не поджимай под себя ледяные ноги.       Ее сильно озябшее тело блаженно немело под согревающим напором воды. Хотелось простоять так вечно. Раствориться в этой обволакивающей абсолютной теплоте, приятно пахнущей персиками и нектаринами, запахами ее любимого геля для душа. И внутри все окутывалось в этой ненавязчивой сладости. Так пахло для нее лето. Нежась в пене, она разрешила себе лишних десять минут впитывания этого солнечного запаха и тепла.       Без такой ежедневной утренней пропитки сложно в городе, где солнца почти нет.       Для нее это уже проверенный ритуал. Ведь после долгого неторопливого персикового душа, уже не так паршиво встречать очередное серое слякотно-промозглое утро Питера. Запахи лета уже впитались в кожу. Если станет совсем тоскливо, то ее персональное солнце всегда с ней, достаточно закрыть глаза и вдохнуть воздух поглубже.       Кусочек летнего тепла ей сегодня жизненно необходимо.       Для нее любой учебный день – уже что-то сравнимое с драмой. Что уж говорить о дне, когда ее класс должен рассказывать у проектора заготовленные презентации по литературе.       На кухне суррогатом солнца, светила желтым светом лампочка – без нее совсем тускло и серо. Такая себе замена, но всё лучше серого утреннего полумрака за окном.       — Доброе утро, — тихо поздоровалась с родителями Таня, обозначая свое появление, бесшумной тенью садясь за стол.       Отец коротко ей кивнул, так и не отводя остекленевшего надвигающегося взгляда от газеты. Мать, стоявшая спиной к столу у плиты и громко возмущавшаяся подскочившим ценам с этого года на горячую воду, на мгновенье, прервавшись, раздраженно буркнула:       — Доброе-доброе.       Не любила, когда ее обрывали на полуслове.       Со стороны наблюдая за рутинным поведением родителей, Таня скользила серыми глазами от одного на другого. Сначала на недовольную, громко причитающую у плиты мать: всегда нервную и на взводе, с напряженными, не умеющими расслабляться плечами и туго затянутыми в объемную гульку темными волосами. После на нелюдимого, будто отрешенного от всего мира, отца, что абстрагировался от нотаций жены раскрытой газетой: не читая ее, просто держа в руках бумажным щитом.       И так было почти каждое утро. Как в дне сурка. Менялись лишь темы недовольства матери, и номера «нечитаемых» газет отца.       «Были ли они когда-то счастливы?».       «Почему они не разведутся?».       Фриссон — вдруг опять всплыло у нее в голове. Искристые, как бенгальские огоньки, мурашки по коже от чего-то очень приятного. У нее создалось муторное и безрадостное понимание, что ее родители никогда не испытывали такого чувства. А если и испытывали, то очень-очень давно, настолько, что уже его забыли.       Следом Каплунова вдруг невольно инфантильно подумала, что возможно дело в постоянном отсутствии солнца. Когда каждое утро его заменой желтая лампочка на кухне, лед внутри нечем растопить.       Она и сама была такой недавно. Замершей. Забывшей, что такое солнце и приятные, теплые, щекотные мурашки вверх по коже. А вот сейчас, как обжигающей волной накрыло ее всю со вчерашнего дня — так неожиданно вспомнила, что на самом деле живая, и что может чему-то по-настоящему радоваться. Даже в день презентации, что надо рассказать при всех, даже при ежедневных сеансах «пренебрежения» Гаврильева в классе, даже ужасно замершей этой ночью, даже в очередной день сурка с ледяными родителями на кухне в отсутствии солнца.       Она все равно живая и радостная, и ей хочется улыбаться. Просто потому что. 666       — Девчонки, проход платный, — осклабился в широкой улыбке Гаврильев, перекрывая собой лестничный проход на второй этаж. Из-за его плеча выглядывала вихрастая голова Пашки: что казался довольным до неприличия устроенной идиотской проделкой своего друга.       Очередной детский сад. Неуместный и глупый.       Как будто они не в одиннадцатом выпускном классе, а в восьмом.       — Если не хотите опоздать, то оплатите за проход чеканной монетой! Иначе не пропущу. И можете глазки мне не строить. Знаю я вас!       До звонка на первый урок оставалось пять минут. После звонка у них в гимназии не пускали в классы.       Однако несколько одноклассниц поднимающихся по пролету лестницы впереди Тани, зашлись в беспечно-игривом хихиканье, будто произошло и впрямь что-то забавное. И только угрюмая шестиклассница с непомерно-объемным розовым рюкзаком на маленьких плечах, захлебнулась в громком возмущении:       — Вы что дураки?! Пропустите меня! Я из-за вас опоздаю!       — Ууу, злая какая, — насмешливо прыснул Гаврильев. Пашка за его спиной и вовсе скрючился пополам на ступеньках от раздирающего его хохота. — Ладно, ты проходи, а то еще прибьешь…       Никита опустил руку, которой закрывал проход, давая ей пройти. Шестиклассница надменно фыркнула в ответ, гордо проходя мимо. Ростом она едва доставала до его плеча, но выглядела внушительно в своем праведном гневе.       Следом наверх двинулись и ее одноклассницы, но Гаврильев сразу же, перегородил собой путь снова:       — Нет-нет, девочки, вот с вас проход платный, — нагло и вызывающе подмигнул он все хихикающим девушкам. — Чем расплачиваться будем? Я не против натуры…       Ответом ему были очередные глупые смешки и искусственно-наигранное «обиженное» тянущееся эхо по пролету:       — Никита, не смешно.       — Ну, пропусти нас. Мы опоздаем.       — Зубки нам не заговариваем, а платим! – выкрикнул раскрасневшийся от смеха Пашка.       Постепенно, во время их шутливо-игривого выяснения отношений, лестничная площадка заполнилась гомонящими школьниками. Подняться же на второй этаж никто не мог. Самойлов, что ростом был почти под два метра, перегородил своим широким телом лестничный проход, отталкивая плечом особенно настырных.       Складывалось ощущение, что такая утренняя пробка на лестнице и была основной их задумкой. Обоих друзей это явно крайне забавляло.       Тут беззаботно-смеющейся взгляд Гаврильева упал на стоящую позади своих одноклассниц Таню: ниже всех их на голову и почти незаметную за чужими спинами.       — Девчонки, осторожнее, у вас за спиной Каплунова, — язвительно выплюнул он: вся его напускная веселость мигом испарилась. Теперь только разгоравшийся нехороший задор в желании задеть. Все никак не мог забыть ее пренебрежения в отказе, что слышали все. И сейчас наличие толпы и лучшего друга под боком только раззадоривали на очередной сеанс затянувшегося ответного презрения. — Не коснитесь случайно, заразитесь «дебильностью». Еще облысеете и начнете на уроках волосы на себе рвать, как наша «чокнутая».       И сразу, то игристо-теплое пузыристое, что разливалось внутри нее с вчерашнего дня, рябью покрываясь трещинами, неприятно колюче замерло в животе.       Одноклассницы осторожно оглянусь назад на Таню: будто проверяя, действительно ли она стоит позади них. На их лицах застыло хорошо знакомое ей одинаковое выражение лица: легкое смущение вперемешку с жалостью.       Под их неловкими бегающими взглядами стало еще хуже.       Ей хотелось сейчас быть смелой и наглой, сказать открыто: какой он идиот и как жалок, но все во рту болезненно пересохло, а сердце, было такое ощущение, что вот-вот пробьет грудную клетку от унизительно-подлой поддевки при всех. И она бесконечно молчала, молчала, молчала под чужими любопытными взглядами. Как и всегда.       Храбрости в ней кот наплакал, что особенно обидно на контрасте маленькой шестиклассницы.       Одноклассницы единодушно притихли, неловко переминаясь на ступеньках с ноги на ногу, и только одна Оля Романец, перекинув за свое плечо растрепавшуюся рыжую косичку, осадила парня:       — Никита, это некрасиво так говорить! Она тебе ничего не сделала.       — Да, ладно тебе, Оль, — скривился он, небрежно прислонившись спиной в белой форменной рубашке к стене. — Мисс моралфаг. Я же по приколу. Ты просто шуток не понимаешь.       — У тебя шутки так себе, - холодно отрезала она. — Пропусти нас уже. Надоел.       — Нет, Олечка, — опять насмешливо оскалился Гаврильев. — Сначала заплати.       — Плати! — вторил ему Паша, отпихивая назад очередного юркого семиклассника, что хотел под шумок проскользнуть мимо его руки наверх.       Все резко потеряли к ней интерес, и Каплунова хотела было развернуться на ватных ногах и уйти, чтобы подняться на второй этаж по лестнице в другом крыле гимназии.       Но успела спуститься вниз лишь на две ступеньки, как со всех сторон толкаясь и напирая, подступили все новые спешащие на уроки ученики, образуя собой тесный непроходимый затор. И ей ничего не оставалось, как застыть в этой толпе, зажатой чужими телами со всех сторон, и с бешено колотящимся внутри сердцем. Она крепко зажмурила глаза, стараясь глубоко дышать.       Какой мерзкий день. И он даже еще толком не успел начаться.       Сзади нее оглушающим гулом все более и более громко раздавались недовольства опаздывающих школьников:       — Что там случилось?       — Почему не двигаемся?       — Эй, не толкайтесь!       — Ты мне ногу отдавил, идиот!       — Еще раз меня пихнешь, я тебе твою руку в задн!...       — Это что за выражения?! Вы в учебном заведении сейчас или где? — вдруг строго одернула ругающихся позади девятиклассников подоспевшая завуч по воспитательной части. — Что тут вообще происходит? Почему такое столпотворение? — и тут задрав голову и прищурив глаза за толстыми линзами очков, она увидела на верхнем пролете во всю хохочущих над устроенной толкучкой на лестнице Никиту и Пашку. — Гаврильев! Самойлов! Что это такое?! Я только позавчера видела ваших родителей. Сил моих больше нет. Вы можете вести себя нормально хоть день?! 666       Первыми двумя уроками сегодня была литература.       Вела ее совсем молодая учительница, только-только из педуниверситета, с красивым, отдающим ранней весной и поэзией серебряного века, именем - Есения Алексеевна.       И в любой другой день, кроме этого, это бы подняло Тане настроение, но сегодня все ее благодушие покрылось трещинами и восстановлению уже не подлежало. Все внутри, после случившегося утром, болезненно сжималось от обиды.       Эта была вообще самая любимая учительница всеми классами на потоке. Есения Алексеевна вся воздушная, улыбчивая и всегда одетая во что-то яркое: контрастно мокрой серости за окном. Каждый урок старающаяся придумать для своих учеников что-то интересное и небанальное. Вроде задания сделать презентацию про своего любимого книжного героя и рассказать про него.       Задание интересное, но рассказывать его у доски – испытание то еще.       Но, кажется, для всех остальных, кроме Каплуновой, это было совсем не так. Ее одноклассники с большим воодушевлением у проекторов рассказывали про своих любимых литературных персонажей. Все постарались и выбрали по-настоящему интересные книги.       Первым вызвался по собственному желанию Гаврильев. Каплунова старалась не смотреть на него во время всего выступления. Он рассказывал про Слепого из «Дом, в котором». Его презентация была больше эмоциональная, чем познавательная: размахивая руками, он в красках описывал какой его персонаж удивительно проработанный, смелый и ловкий на фоне своей блеклой «крысы» избранницы, которая (по его горячему убеждению) ему совсем не подходила. Никита показывал много фанатских артов, и казалось, был готов говорить вечно, и в конце собрал небольшие овации от класса.       Следом рассказывала Лена Михайлова. Она выбрала Рета Батлера из «Унесенных ветром». В ее презентации было много вставок с фильма и мнение о герое было размыто обтекаемым, и отчего-то у Тани появилось неприятное ощущение, что она не читала роман, а лишь посмотрела кино.       После вызвали Олю с ее выбранной «Мастером и Маргаритой». Именно на нее Каплуновой было сложно смотреть после случившегося утром ее неожиданного заступничества…       Ольга Романец — одна из тех девочек, что при знакомстве с новым коллективом открыто широко улыбаются сразу всем, без стеснения рассказывают и про свое имя, и про любимую собаку породы чао-чао, и про хобби печь тортики и петь по выходным, и про мечту детства жить в дождливом городе разводных мостов, которая, наконец, осуществилась. И, конечно же, такие девочки покоряют за первые секунды и учителей и новых одноклассников, становясь сразу душой компании.       Оля перевелась в их гимназию в начале прошлого года, и сразу так непринужденно легко влилась в класс, будто училась с ними всегда.       Просто потому что она — не зажатая асоциальная Каплунова, что всегда больше в себе, чем снаружи, и за все одиннадцать лет в этом классе, так ни с кем и не подружилась. Просто не научилась еще с начальных классов говорить: «давай дружить?», а в одиннадцатом начинать это делать — уже поздно и нелепо.       Таня завидовала ей. Но совсем беззлобно. Просто всю жизнь хотела быть похожей на такую, как она.       Романец закончила свою презентацию по героям «Мастера и Маргариты» последним слайд шоу с рыжим котенком в цвет ее волнистых волос, держащим в лапках листок с надписью: «спасибо за внимание!».       В классе раздались короткие ободряющие хлопки, и она в театральном смущении закрыла лицо листками, с которых читала текст.       Есения Алексеевна за своим столом тепло улыбнулась ей:       — Хорошая презентация, Оля. Садись, «пять». А сейчас у нас пойдет рассказывать… — учительница коротко взглянула на раскрытый журнал перед собой и назвала следующего: — Каплунова.       Сердце, будто от разряда тока, болезненно сжалось внутри ее грудной клетки.       Гаврильева, когда назвали ее фамилию, чуть ли не подбросило на своем стуле. Сидящий за второй партой, он нетерпеливо оглянулся на нее с убийственно-садисткой улыбкой на обветренных губах.       Рукава его белоснежной форменной рубашки были небрежно закатаны до локтей, пуговицы были расстегнуты до половины, обнажая часть черной свободной майки под рубашкой, его каштановые волосы — слегка взлохмачены на макушке, а на обветренных губах — ширилась все более и более язвительная усмешка с каждой секундой ее неподвижного ступора на месте.       Таня, в этом оцепенении охватившим все ее тело, отчаянно хваталась взглядом за все это по порядку, стараясь заставить себя пошевелиться или хотя бы отвести от него глаза. Больше всего на свете ей хотелось отшатнуться, спрятаться от его пристального злого внимания.       «Сколько он еще будет это делать?»       «Почему никак не может оставить ее в покое?»       «Почему именно она?»       Таня на секунду прикрыла глаза. Глубокий вдох. И легкие наполнились. Едва уловимый легкий запах персиков и лета от кожи коснулся на мгновенье ее рецепторов. И сразу стало как-то легче. Уже не так паршиво.       Рука у нее плохо гнулась и слушалась, когда она втыкала сильно сжатую в кулаке, до болезненного красного отпечатка на ладони, флешку в компьютер. Ноги — совсем ватные, суконные, соломенные, она их совсем не чувствовала. Было такое ощущение, что под ступнями у нее не пол, а бездонная черная пропасть.       Таня никогда особо не волновалась на контрольных и экзаменах, но перед пустячным выступлением с презентацией под взглядами всего класса, она деревенела всем телом разом, чувствуя, как мучительно сильно пересыхает во рту, и дрожит в натянутом на тонкие струны волнения все внутри.       Ведь люди перед ней были живыми, смотрящими, анализирующими, а ее слишком сильно задевали чужие взгляды и оценка.       Любимым героем она выбрала Александра Чацкого из «Горя от ума». И после трех ярких презентаций по книгам далеким от тех, что они проходят по школьной программе, ее литературный персонаж был откровенно для всех скучным и неинтересным.       И рассказывала она свою презентацию совсем тихо-тихо и куда-то себе под нос. Часть одноклассников уткнулась в телефоны, другая часть тихо начала перешептываться друг с другом, те же, кто решили послушать, смотрели на нее мутно-стеклянными глазами, абсолютно не воспринимая едва слышный рассказ. Даже Есения Алексеевна, во время ее выступления, лениво постукивала носком туфельки под столом, подперев голову рукой с вежливым «невидящим» холодным интересом смотря на проектор.       И только один Гаврильев жадно смотрел в упор прямо на нее, и как будто даже не моргал. Его взгляд, что льдом проезжался по ее бледному лицу и сгорбленным плечам, казался тяжелым и липким. Она старалась не обращать на него никакого внимания еще с самого начала урока, и похоже именно это его так и взбесило.       — Каплунова! — недовольно скривившись, вдруг громко окликнул он ее: прерывая на середине слова. — Мне ничего не слышно, можно чуть погромче и внятней? Что-то там тихо шепелявишь себе под нос… Ничего непонятно!       Сидящий рядом с ним Самойлов, угодливо прыснул в кулак.       Внезапно направленные на нее взгляды со всего кабинета, спровоцировали холодный озноб по тонкой коже. В животе все неприятно отяжелело.       Из всех его попыток ее задеть — эта была самая изощренная и действенная.       — И правда, Тань, можно чуточку погромче? — «проснулась» со своего места Есения Алексеевна.       Когда же этот день, наконец, кончится?       666       Это так странно.       Еще утром она чувствовала себя такой болезненно живой, вдохновленной и полной сил, а сейчас идя домой после учебы, она снова вся изнутри продрогшая и холодная. Совсем неживая. Механически никакая.       Легкая мелодия фортепиано, играющая в наушниках, немного притупила это чувство собственной ущербности и слабости, что словно осколок льда разрастался внутри нее с самого утра под кожей: раздражал и царапался ненавязчиво, но противно, а еще поглощал собой те жалкие остатки крупиц тепла вчерашнего дня в теле.       Ей не хотелось завтра идти снова в гимназию. До саднящих спазмов в горле не хотелось.       Она больше не могла.       Она не выдержит.       Таня почти подошла к своему дому, как краем глаза уловила сбоку какое-то движение. Она сдернула с себя наушники рефлекторным движением.       — Наконец-то, мелкая!       «Давид» — пронеслось у нее в голове практически панически.       Он, с дымящейся сигаретой у рта, встретил ее у подъезда. Одетый небрежно-дерзко, с взглядом остро-ледяным, совсем не теплым, но заставляющим все внутри горячо встряхнуться.       И обжигающая, невероятно прогревающая дрожь снова волнами щекотно прошлась по коже ее рук: снизу верх, плавя холод, лед и весь этот дурацкий длинный день.       Что же это такое с ней?!       — Я тебя заждался, — его низкий хриплый голос звучал для нее сейчас почти, как откровение. И новые волны теплых мурашек все снова и снова проходили по ее телу. — Ко мне?