Эти странные дни

      В школе на следующее утро было невыносимо скучно и серо.       Лампы в кабинете русского неприятно мигали и издавали монотонные скрипучие звуки, будто грозясь в любой момент перегореть. Таня, от скуки, вместо того что бы слушать учительницу у проектора, пристально уставилась в мигающую лампу над собой.       Смотрела долго. В глазах уже плясали черные огоньки от света, которые при моргании неприятно белились на изнанке век. Про себя Каплунова представляла, как лампочка разогревается докрасна и лопается, а после как весь класс засыпает осколками. Она уже практически слышала оглушительный визг одноклассников, как внезапно ей в плечо врезался скомканный комочек листка.       Каплунова вздрогнула, вырываясь из своих фантазий, и проморгавшись от белых пятен на сетчатке, опустила голову, встретившись глазами с Гаврильевым.       Он пристально смотрел на нее в упор через три ряда, а когда поймал ее слегка расфокусированный взгляд, демонстративно покрутил средним пальцем у виска и отвернулся обратно к проектору.       В скомканном листке, когда она его развернула, было выведено:       «Чокнутая».       Таня непроизвольно сжала клочок бумаги в руке. Чувствуя на себе чужие жадные взгляды, она внутренне сжалась в комок, что внешне отразилось резким одеревенением всего тела. Как сонный паралич, даже пальцем шевельнуть трудно. Полный ступор. Больше всего ей хотелось бы исчезнуть в этот момент.       Ее одноклассницы, сидевшие за партой справа от нее, с интересом переглянулись между собой.       Лена Михайлова, перекинув за спину копну русых волос, тихонько захихикала над выходкой одноклассника, а Оля Романец, сочувственно коснувшись взглядом окаменевшей от подобного хамства Каплуновой, покачала головой над неуместным весельем подруги и тихо ей прошептала:       — Лен, это не смешно.       На что Михайлова лишь закатила глаза.       Да нет же, это очень смешно! Не будь это так, никто бы голов на нее не выворачивал, будто бы начался дешевый ситком по Netflix.       Гаврильев, в последнее время, стал слишком открыто и часто показывать свое пренебрежение к ней, чем опошлил само определение «пренебрежения». Зато зрителей на очередной мини-сеанс «как я тебя презираю» собиралась сполна.       А чем себя еще развлекать школьникам в первые учебные дни, когда будни настолько серые и унылые, как непрекращающийся дождь за окном?       Таня опустила глаза на свою тетрадь, где из всего урока, который подходил к концу, была выведена лишь дата. Черные круги, отпечатавшиеся на ее сетчатке глаз, прожигали белизну бумаги, как дыры от затушенных об нее окурков. И сама себе она напоминала пустую тетрадку, где из всего важного только дата, а дальше только дыры, дыры, дыры.       «Если лампочка и лопнет, пусть лопается сейчас» — про себя попросила Таня, но лампочка, лишь, в очередной раз издевательски мигнула, одаривая ее все таким же, холодным механическим светом, не дарящим, ни капли тепла. Как питерское солнце осенью.       Наступила осень. Она только сейчас это отчетливо почувствовала.       Лето кончилось.       666       После школы в этот день была музыкальная школа. И как всегда после нее у Тани было просто наиотвратительнейшее состояние, близкое к безнадеге в романах Достоевского. Каплунова ненавидела музыкальную школу. Всем сердцем ненавидела. Она ненавидела и свою гимназию. Также ярко и всем сердцем. Хотя бы потому что, сегодня она как никогда была близка к крайней точки своей апатии, всегда страшно хотела в очередной раз плюнуть на все и…       Она резко мотнула головой, сжимая пальцы в кулаки. От злости на себя мутнело в глазах.       Этого делать было нельзя. Нельзя допускать рецидива своей «болезни», просто нельзя. Но искушающий голосок все-таки проникает в ее сознание: шелестящий, обволакивающий, гипнотизирующий, искушающий. Нестерпимо влекущий. В голове настойчиво бились мысли поддаться собственной слабости, хоть на чуть-чуть позволить себе расслабиться, а потом…       Сердце болезненно стукнулось о ребра.       А потом не будет ничего хорошего. Кому, как ни Тане об этом было знать. Снова вернется ее «болезнь», будто и не было кошмарного лета в реабилитации. И снова будут врачи, больница, истерики матери…       Девушка содрогнулась от воспоминаний и наваждение с нее, как рукой сняло.       Если подумать, то Тане сейчас было гораздо лучше, чем год назад. Она не пьет таблетки прописанные доктором, часто пропускает назначенные сеансы и уже давно не принимает все, что ей говорят взрослые за истину в первой инстанции.       Ей просто лучше.       666       Таня почти уже поднялась на свой этаж (про себя проклиная свой ЖКХ, который уже две недели не мог починить неработающий лифт), как услышала с лестничного подоконника:       — Наконец-то, мелкая! Я уже тебя заждался!       При звуках этого голоса у Каплуновой все внутри ожило, разогрелось, как на масле сжигая весь холод и апатию этого дня, зажалось глупой радостью об грудную клетку и звонко разбилось там же, посылая по всему телу осколки импульсов. Руки у нее задрожали (забавный контраст с одеревеневшими конечностями в школе), и что бы как-то их занять, она мертвой хваткой вцепилась в мокрый зонт.       Давид сидел на подъездном подоконнике, издевательски докуривая сигарету под очередным объявлением ее матушки: «Курить запрещено», и явно находя в этом особое удовольствие. За его спиной в раме открытого окна уже активно темнело, и по-прежнему шел дождь: крупный, тяжелый, обволакивающий дождь, которого было слишком много, и который явно не хотел заканчивать лить этой осенью.       — У нас проблемы, — сообщил он ей, когда Таня поднялась на пролет.       — У нас?       — Да, у нас, — Давид спрыгнул с подоконника и щелчком пальцев отправил тлеющий бычок в окно. Вышло это у него это донельзя эффектно. Каплунова на мгновенье зависла, смотря на него, а после смутилась и опустила глаза. — Ты же заставила мне взять себе эту злобную сучку. Значит у нас. Пошли…       — Куда?.. Что вообще произошло? — опешила она. — И вообще с чего ты взял, что это девочка?       Давид остро усмехнулся, убирая в карман своей черной кожанки пачку красного LM.       — Да с того, что такими злобными бывают только сучки. Только за сегодня эта исчадие сатаны цапнула меня раза три.       Он показал ей свою искусанную ладонь, на которой помимо следов кошачьих клыков, было множество тонких царапин.       «Значит, было за что» — про себя подумала Каплунова, вслух же иронично спросив:       — То есть вся проблема в том, что ты не можешь ужиться с маленьким котенком?       — Ха. Ха. Ха, — по слогам издевательски протянул Давид, закатывая глаза. — Тут другое… эта сучка ничего не ест уже два дня. Я не знаю, что с ней делать.       Движимая ощутимым беспокойством Каплунова сразу же прошла за парнем к его квартире. Входная дверь была не заперта и открылась от небрежного тычка локтем по ручке. Уже проходя за соседом через порог, Каплунова на мгновенье испугано застыла, когда к ней неспешно подошел доберман, исподлобья поглядывая на нее своими черными блестящими глазами.       — Сид, все свои, — сказал ему Давид, проходя мимо мимолетно рукой поглаживая пса по голове, задевая острые уши. — Дай ему понюхать свои руки.       Рука у Тани дрожала, как от мороза, когда она протянула ее псу. Сид на мгновенье прикоснулся своим холодным влажным носом к ее ладони, а после, потеряв всякий интерес к гостье своего хозяина, прошел за ним в комнату, где улегся на пол, положив голову на длинные лапы.       Каплунова оледеневшими пальцами скинула с ног уличную обувь и прошла с коридора в комнату.       — Смотри, — кивнул ей парень на наполненное собачьим кормом блюдечко около дивана. — Два дня простояла, Нэнси даже не притронулась.       — Нэнси? — тупо переспросила Таня.       — Это я ее так назвал. Ну, знаешь, как-то устаешь ее звать то неблагодарным комком шерсти, то исчадием сатаны. Пусть она и злобная сучка, но имя у нее должно быть.       Каплунова коротко взглянула на пса у себя под ногами, и не сдержала улыбки. Сид и Нэнси. Ну, конечно. Более подходящего и в то же время более абсурдного имени маленькому котенку подобрать было сложно.       — А где Нэнси?       — Сейчас достану, — Давид склонился над диваном и под громкое шипение, выудил за загривок черно-белого недовольного котенка. — Смотри. Совсем ослабла без еды. Даже цапнуть меня не пытается, как обычно, — он передал Нэнси Каплуновой, которая едва ее не выронила, потому что первым делом оказавшись у нее в руках, котенок укусил ее за палец. Совсем не больно, но неожиданно.       А дальше и того хуже, Нэнси шипела и бешено вырывалась из ее рук, пару раз когтями прошлась по коже, оставляя тонкие красные царапины. Котеночек им попался явно не ручной, никогда не знавший руки человека, а может и того хуже: знавший и человека и человеческую жестокость.       — Какая же она тощая, — ахнула девушка. Под пушистой шкуркой, четко проступали острые ребра, без какого либо намека на подкожный жир.       — Тощая и злая. Меня она боится и наверно, ненавидит даже, — сообщил ей парень, смотря как Нэнси из-за всех сил, пытается вырваться из рук девушки. — Вылезает из-под дивана только по ночам и спит на Сиде. У них хренова любовь с первого взгляда, понимаешь ли. Она любит и признает только его. Они как ненормальная рок парочка. Одна мурчит, другой ей аккомпанирует воем по ночам. И все бы ничего, это даже плюс, если вспомнить что за стенкой от меня живет твоя матушка, — Таня при этом тяжело вздохнула, — но проблема в том, что она, ни хрена не ест.       — А чем ты ее кормишь?       — Кормом Сида, чем еще?       — Но он же для собак! – возмутилась она.       Парень пренебрежительно пожал плечами.       — Какая разница: кошка или собака? Это корм для животных, он подходит всем.       — Но не маленькому же котенку! — уже по-настоящему рассердилась Таня, на ее руках ослабшая от борьбы Нэнси, уже перестала вырываться. — Посмотри! — она кивнула на миску с собачьим кормом. — Этот корм по размеру почти такой же, как размер ее головы, как она его есть будет?       — И чем мне ее кормить прикажешь?       — Специальным кормом для маленьких котят… — она с сомнением взглянула на кроху в своих руках. — Если ей, конечно, его уже можно. Она такая маленькая…       — Где мне сейчас достать «специальный корм»? — уже с явным раздражением спросил у нее Давид.       «В такое время уже негде» — устало подумала Таня, а затем ее внезапно озарило:       — У тебя есть в холодильнике хотя бы молоко?       — Должно быть… немного.       — Немного? — едко переспросила она его. — Посмотрела бы я на тебя, если бы ты два дня ничего не ел.       Вручив ему извивающегося котенка, Каплунова прошла на кухню. Вот так просто. Как будто была на этой кухне уже тысячу раз и знала, что и где там лежит. Таня достала с холодильника пачку молока, маленькую мисочку с кухонного шкафчика и по пути прихватив с собой еще кусок нарезного батона. Поставив мисочку на пол, она влила туда немного молока, а после отщипывала от батона маленькие кусочки и бросала их в молоко, тщательно промачивая в нем каждый кусочек.       — Дай сюда Нэнси.       Он поставил перед ней черно-белого котенка, который тут же с жадностью набросился на молоко. Нэнси ела с утробным шипением, давясь молоком и вылавливая мелкими зубками комки размокшего хлеба, как будто боялась, что кто-то может отобрать у нее еду.       — Сколько же она не ела…       Столь откровенно-агрессивный голод вызывал неприятную дрожь в коленках Каплуновой.       Впрочем, ела Нэнси недолго, много ей и не было надо. Насытившись за считанные секунды, котенок, с тем же тихим шипением, юрко скрылся за диваном.       — Вот же неблагодарная… — хмыкнул Давид, приваливаясь спиной к подоконнику. Справа от него горел кроваво-ржавый плакат с дурацким коммунистическим лозунгом на полстены: «землю – рабочим!». — Вся в свою мелкую спасительницу.       — Что ты?.. — начала было Каплунова, но запнулась на выдохе под чужим холодным оценивающим взглядом. Парень остро глядел на нее, по-прежнему неловко сидящую на корточках перед диваном, будто бы в уме споря с самим собой.       Кожа у нее будто бы припекалась корочкой в местах, где ее касался, его морозный взгляд.       — Да так, — пожал он плечами, и «насмотревшись» на гостью отвернулся к окну. — Вспомнил, что мы сошлись на том, что за хорошие поступки у нас принято вроде как благодарить. А твоя благодарность где-то потерялась по дороге…       И Таня внутренне содрогнулась, вспоминая свою почти случившуюся насильно «благодарность» отдающую в послевкусие поцелуем, цитрусом, грехом и никотином, а еще ржавыми кошачьими царапинами на его лице.       Вспомнила и вспыхнула, ярко красно и жарко, но внутри себя, снаружи бледная кожа ее лица не тронулась и полунамеком на краску.       — Я не собираюсь с тобой больше целоваться! — отрезала она, слишком поспешно поднимаясь на ноги так, что коленные суставы от резкого подъема расцвели тянущейся болью.       Давид, не сдержавшись, хмыкнул, наигранно изображая на своем лице поруганную честь:       — Знаешь, я и не настаиваю на этом. Все равно поцелуи с тобой мне приносят несчастья. Как плохая примета. Постоянно кармически получаю после за них по роже… — он коснулся пальцем по ржавой царапине очертившей края его острой скулы. — Да и вообще встречи с тобой к беде. Ты как «девочка — плохая примета».       «Девочка — плохая примета» — звучало совсем не лестно, но забавно.       Таня, не сдержавшись, прыснула, краем глаза замечая, что Давид улыбается краем губ.       — И что же мы будем делать?       — С плохими приметами?       — С благодарностью, — поправил он ее, дождь за его спиной перестал лить как из ведра, и стало как-то сразу совсем тихо. — Я же поступил как герой и рыцарь, спас одну крайне мелкую принцессу от… чудовища!..       — Это маленький-то котенок для тебя чудовище?       — Да, ты сама видела этого котеночка? Это самое настоящее чудовище из ада! А потом, кстати, я это самое чудовище спасал с высокой башни. И вместо поцелуя благодарности от принцессы или мурчания от котенка, получил за все от них двоих лишь когтями по роже. Немного несправедливо, не находишь?       Таня находила это кармически справедливым, а наигранное бахвальство хорошим поступком — крайне мелочным, но неожиданно для себя вдруг выпалила:       — Могу предложить сделать твой портрет. Я… немного умею рисовать. Раньше ходила в художку, пока не… — она запнулась на мгновенье, — а впрочем это не важно. В общем, я неплохо умею рисовать, и… — и, заметив его кривую странную ухмылку каким-то своим мыслям, Каплунова тут же захлебнулась в остром смущении и пошла на попятную. – Ну… если ты не хочешь, я пойму…       Давид перебил ее неловкий поток слов:       — Слушай, мелкая, расслабься, мне наоборот нравится эта идея, — довольно искренне признался он. И внутри у нее опять все обожглось теплом. — Просто удивился, как много художников вокруг. Конкретно в Питере, — парень оглянулся на оконную раму позади себя, с верхушки которой еще скатывались капли вниз на подоконник от недавно закончившегося ливня. — Такое ощущение, брось из окна камень обязательно попадешь по башке какого-нибудь художника… хотя в процентном соотношении шанс попасть в алкоголика выше, но одно другому не мешает, правда?       Идея собственного портрета его явно взбудоражила. Давид нетерпеливо хлопнул себя по коленке и пробормотал:       — Давай нарисуешь меня у окна… ну типа, чтоб был красивый фон у меня за спиной… — он критично осмотрел вид из открытого окна за своей спиной зияющего влажной темнотой, — хотя не, не у этого окна. Тут плохой вид. Один тошнотный колодец. Надо попробовать встать у окна на кухне…       Таня тихо хмыкнула:       — Это бессмысленно. Все окна в подъезде и в наших квартирах выходят на этот колодец.       — Мелкая, что у тебя за идиотская привычка всюду искать смысл? – закатил глаза парень. — Говорю тебе пошли, попробуем на кухне!..       И тут он резко отлепился от подоконника, схватил ее за руку и потащил за собой в другую комнату. У нее под бледной кожей там, где она соприкасалась с пальцами Давида, все горело, шипело и плавилось, как на скворчащей нагретой сковороде. Мысли в голове путались. И постоянно хотелось дурацки улыбаться происходящему.       Он конвоем завел ее за собой на кухню. Достаточно просторную, отделанную светлым деревом и остро пахнущею дождем с открытого окна.       В его квартире окна во всех комнатах были нараспашку. Ужасно непривычно для нее.       — Как тебе это окно? — спросил он Таню. — Оно, конечно, меньше чем в других комнатах, зато как будто выше. Тут мой портрет на фоне его будет приличным… Как думаешь?       Окно — как окно, и вид из него такой же, как и в другой комнате — на серый мокрый колодец. В темноте вечера напоминающий реальный колодец, с глубокими черными тенями на стенах схожими с темной водой.       Каплунова не сказала этого вслух, молча, подошла к распахнутому окну, из которого тянуло ледяными порывами ветра и слякотью.       «И чем это окно отличается от других?»       Тут ее взгляд зацепился за какое-то яркое пятно в темноте.       Не может быть!       Однако при усиленном смаргивании, пятно не смазалось на сетчатке глаз, а трансформировалось в бабочку с потрясающе тонкими крыльями, раскрашенными теплой кофейной палитрой.       И как будто в кадре из фэнтезийного фильма, на мельчайшее мгновенье невесомо опустилась на протянутый палец Тани, а затем, расправив ореховые крылья, вылетела обратно в окно и темноту.       Каплунова смотрела зачаровано ей в след несколько секунд.       — Откуда она только прилетела? — наконец удивленно пробормотала она.       — Кто? Твоя мать? — лениво переспросил Давид, в этом время, успевший устало откинуться назад на стуле в ожидании ее вердикта. — По-моему с другой планеты. Ну, знаешь, она немного…       — Давид!       Он и глазом не повел на ее недовольство:       — Ну, так что?.. Ты не ответила. Нормальный фон для портрета?       Таня прикусила щеку с внутренней стороны, силясь не улыбнуться против воли.       — Нормальный.       — Отлично. Тогда завтра приступаем.