Эти странные дни

      В туалете пахло хлоркой, которой мама еще утром натирала холодный кафель. Едкий, пахучий запах резал ей ноздри и отчего-то немилостиво отдавался в гортани и оседал на языке, будто она залпом влила в себя чистящее средство.       К горлу подкатил очередной спазм. Она согнулась, практически скрючилась над унитазом, стоя на коленях на обжигающе холодном кафеле, будто бы насквозь пропитанном хлоркой. Схватилась за бока, из-за всех сил силясь прокашляться, выворачиваясь наизнанку от резких болей в животе.       Спазм прошел.       Руки ее сильно подрагивали, когда, пытаясь сохранить равновесие, она схватилась ими за белый ободок унитаза. Перед глазами расходились черные круги — один за другим, как волны от упавшего камешка на стоячей воде.       Тяжесть в легких и желудке. Словно в них насыпали бетонную пыль, и она разбухла там, напиталась жидкостями и окаменела, заполнив собой все внутреннее пространство и давя на ребра, распирала грудную клетку и весь пищеварительный тракт.       А в нос нещадно била противная химическая вонь.       Почему так сильно пахнет хлоркой?!       Неожиданно послышался сильный удар в дверь.       Таня вздрогнула, но осталась также сидеть на холодном кафеле. В дверь с обратной стороны начали сильно долбиться, словно хотели вынести ее из петель.       — Открой! — надрывно закричал женский голос. — Таня, сейчас же открой мне дверь! Слышишь!       Но она уже не слышала. Она вновь задохнулась в очередном приступе. Желудок был уже пуст, но все равно продолжал выворачиваться наизнанку в интенсивных долгих конвульсиях. В нос нещадно бил запах хлорки, и девушка не могла остановить вызванную этим тошноту.       Дверь продолжали нещадно покрывать ударами. Уши у нее заложило, поэтому доносившиеся через стенку крики она слышала, как замедленную рок-балладу, слова которой сливались в единую кашу:       — Открой дверь! Кому сказала?! Прекращай! Открой сейчас же Таня!       Слезы крупными солеными каплями текли по влажным покрасневшим щекам, она уже практически задыхалась, но спазм, сковавший ее, все не прекращался.       «Я не могу — рыдая, думала она. — Я больше так не могу!».       А в следующий миг дверь с оглушающим треском все-таки вылетела с петель.       666       Год спустя.       В комнате было ужасно душно, совсем как в минувшем июле. Только теперь в сентябре в наглухо закрытые окна барабанил дождь и солнца уже неделю не было и в помине. Обычное дело для Питера.       Всю ночь лил ливень, который не успокоился и утром.       Таня не спала, хотя на часах ее телефона, торчащего из-под подушки, было всего шесть тридцать утра. Дурная привычка просыпаться за полчаса до будильника страшно утомляла. Погрузиться обратно в сон у нее не получилось.       В комнате было сыро и жарко, простыня, которой она вначале укрывалась, превратилась в горячую, влажную тряпку. Она стянула ее с себя, затолкала под полусогнутое колено. В глубине квартиры уже слышались звуки копошения на кухне, а значит, ее мать уже проснулась. Ей же не хотелось вставать, но эта духота порядком сводила с ума, голова тяжелела от спертого воздуха.       Таня поднялась с кровати и слегка покачнулась. Мышцы от долгого пребывания в одной позе болезненно затекли. Пройдясь босыми ногами до окна, щелкнула оконной задвижкой и распахнула ставки. В лицо дунул свежий ветер с капельками моросившего за окном дождя, и сразу же стало гораздо легче.       Не забыть бы перед уходом закрыть окно. Ее мать панически боялась сквозняков (на уровне сильнейшей фобии), и запрещала открывать окна в доме, даже в сильную жару. Если заметит открытое окно — скандала не избежать.       Таня потянула за занавеску, прикрывая ей полуоткрытое окно, и неосторожным движением костлявого локтя снесла с подоконника уродливую рамку. И, благо, она не разбилась! Девушка подняла с пола рамку и нехотя поставила ее обратно: будь ее воля, то вовсе выбросила бы.       В рамке была фотография, в которой была запечатлена она же, только девять лет назад. Школьная линейка, первое сентября. На снимке ей только восемь, но она уже тогда походит на живой труп. Таня на снимке неестественно бледная, по сравнению с другими розовощекими детьми. Стоит на своих тоненьких стрекозьих ножках с охапкой уродливых оранжевых гвоздик в руках, которые ужасно оттеняют ее лицо, делая его желтым. Она тогда перешла во второй класс, и чувствовала себя почти взрослой, но на волосах у нее громоздился огромный белый бант, больше ее головы как минимум вдвое, как у какой-то первоклашки, что и было причиной ее уныния. На всех остальных фото с того дня, казалось, еще чуть-чуть и она заплачет, но на этом фото ей приказали улыбнуться. На по-детски пухлых желтоватых щеках застыла ужасная гримаса в виде подобия скупой улыбки, а в серых остекленевших глазах плескалось неподдельное уныние.       «Серые глаза — серая жизнь».       Её восемь лет… Давно же это было.       Иногда Тане казалось, что она не видела никакой разницы между семью, восемью и девятью годами своей жизни. Настолько они были похожи друг на друга. Она не могла сказать, что у нее осталось много счастливых воспоминаний о детстве. Вся ее жизнь как ребенка проходила в полумраке, в тени, отбрасываемой родителями. И родители о ее счастье совсем не заботились. Возможно она слишком рано повзрослела, но первая мысль, что родители ее совсем не понимают, пришла к ней в детстве, а не как у всех в подростковом возрасте. Еще в младших классах ей казалось будто она говорила на одном языке, а папа с мамой — на другом.       «– Мам, знаешь, что я сегодня придумала?       — Да-да, хорошо, — равнодушно ответила ей женщина».       На языке Тани на такой вопрос не отвечали: «да-да, хорошо».       Хотя и сказать о том, что детство у нее было полное лишений и страданий, тоже будет неверным.       Таня родилась в Санкт-Петербурге семнадцать лет назад. И всю жизнь, сколько себя помнила, прожила около канала Грибоедова и ни разу не бывала где-то дальше ближайшего пригорода северной столицы. Но не то чтобы она жаловалась. Ее семье в свое время сильно повезло. Они жили практически в центре города в собственной трехкомнатной квартире, обставленной, правда, в духе не умирающих советских времен. И главной «ценностью» ее дома было пианино, которое гордо стояло в зале на самом видном месте и которое ее мать протирала по сто раз на дню.       На скомканной постели требовательно заверещал поставленный на телефон будильник, вырывая Таню из ее ностальгических мыслей. Пора собираться.       В коридоре девушка чуть не столкнулась с отцом, который темным призраком выплыл из родительской спальни.       — Доброе утро, пап, — автоматически сказала Таня, отступая в сторону и давая ему пройти.       Отец, не глядя на нее, мимоходом кивнул:       — Доброе-доброе.       Вот и весь их разговор за день. Возможно, еще вечером на во время ужина они пожелают друг другу приятного аппетита. В их семье это было что-то вроде нормы. В их семье вообще были очень странные «нормы».       Уже чистя зубы в ванной комнате, девушка слышала, как мать своим высоким голосом за что-то снова выговаривает отцу. Тоже своего рода семейная утренняя «норма».       Ее мать, Алла Львовна, — человек, ничего не понимавший в реальной жизни. Есть такое слово — «мера», так вот оно для нее не существовало.       Ее мать очень гордилась тем, что Таня ходила в музыкальную школу по классу фортепиано. И неизменно, когда приходили гости, просила дочь что-нибудь сыграть. Ну, а еще для «профилактики» просто иной раз заставляла ее играть на пианино в моменты, когда женщине не нравилось, что дочь опять сидит перед компьютером и ничего не делает. И если кто-то из соседей говорил, что слышал, как Таня играет, лицо матери расплывалось в улыбке в ожидании комплиментов. Если же люди молчали или вовсе интеллигентно и не очень интересовались, какого черта ее дочь бренчит на ночь глядя, она впадала в уныние и обижалась, а то и вовсе огрызалась: «Ничего не знаю! Шуметь нельзя после одиннадцати, и то, что у вас нет абсолютно никакого музыкального вкуса, — не мои проблемы!». В итоге соседи и сверху и снизу, мягко говоря, недолюбливали Таню с ее «чертовой бренчалкой».       Войдя уже умывшись на кухню, Таня застала все еще бурчащую мать, которая суетилась у плиты неугомонной пчелой, и не переставая капала на нервы сидевшему за столом отцу, который, демонстративно огородившись от нее, развернул перед своим лицом газету.       — Совсем потерял совесть! Сережа, ты слышишь? Надо с этим что-то делать, — беспокойно голосила мать, наливая воду из чайника в кружку. — Всю ночь музыка играла! Я совсем не спала из-за этого. Совести у людей нет! Сходи, поговори с ним, ну!       «Опять сосед?» — подумала Таня, садясь за стол. Мать, какое-то время повозившись у плиты, громко поставила перед ней кружку с чаем, а после, нахохлившись, воинственно отобрала газету у «читающего» отца.       — Сережа, ты слышал меня? — завелась женщина, уперев руки в боки, безжалостно сминая газету в кулаке. — Быстро иди и разберись!       Отец окинул ее усталым взглядом, молча поднялся из-за стола и покинул кухню.       Девушка заранее знала, что разговаривать он ни с кем не будет. Сергей Николаевич был человек мягкий, неконфликтный, даже рассердиться ни на кого не мог толком. Сейчас, скорее всего, просто поедет на работу, чтобы избежать наставлений жены.       Проводив его глазами, Таня равнодушно отпила еще теплый чай с чабрецом, а мать все продолжала возмущаться:       — Уже и так с ним поговорили, и этак, а все равно включает музыку по ночам и никто ему не указ! Это какое надо иметь неуважение к людям!       «Точно сосед» — кивнула сама себе Таня, прекрасно зная, что такая бурная реакция ее матери может быть только на него. В конце концов, войну с ним она ведет еще с лета.       В самом начале этого лета в квартиру напротив вселился «замечательный» сосед, разрушивший и без того хрупко налаженный мир во всем доме. Матери Тани он не понравился с самого первого взгляда.       «Странный такой! Ходит во всем черном, татуировки и тут и там! Страх какой! Наверняка фанатик какой-то или сатанист» — отзывалась она о нем, очень обеспокоенная подобным соседством напротив. И если сначала ее страхи были просто беспочвенны, то уже через неделю по-настоящему оправдались. Судьба сделала так, что квартира новоявленного соседа и родителей Тани разделялась тонкой стеной родительской спальни. И, конечно, громкая музыка, играющая у соседа фактически каждую ночь, порой до утра, через стенку, любви и теплоты отношениям не прибавляла.       В голове у Тани по рассказам матери сформировался гротескный образ чудного неформала, живущего по соседству, и каждый раз, когда мать начинала снова ворчать про него, она почему-то сразу представляла себе этакого Мэрилина Мэнсона.       Однако время шло, а «шум» после одиннадцати вечера все не прекращался, не помогали ни бесконечные вызовы участкового, ни коллективные петиции жильцов. Не помогало ничего. Один-единственный раз матери все-таки удалось отправить отца «разобраться» с больно шумным соседом, но тот вернулся ни с чем, а всю следующую ночь все также громко играла музыка.       Но последней каплей в чаше терпения женщины стал момент, когда она с Таней лично лицом к лицу столкнулась с этим «сатанистом», как раз выходящим из своей квартиры напротив. Мать прошла мимо, демонстративно не обратив на него никакого внимания, Таня же, замедлив шаг, вперила в него жадный взгляд. Она была заинтригована рассказом матери о том, какой, мягко говоря, необычный молодой человек поселился рядом с ними. И почти разочаровалась, когда вместо ожидаемых длинных патл, черного плаща в пол и готических громоздких крестов на шее увидела молодого парня, далеко отличающего внешностью от Мэрилина Мэнсона.       Сосед, он же «сатанист», он же «фанатик», на деле оказался, действительно, молодым парнем лет двадцати, высокого роста и спортивного телосложения. А в его лице было что-то жесткое, холодное, лютое, но в тоже время завораживающее: прямой нос, квадратный подбородок и четко разграниченные высокие скулы, такие острые, что, казалось, проводи по ним пальцем — порежешься.       Не удивительно почему он так пугал ее мать.       Холодные голубые глаза, в радужках которых плескалось Северное море, на мгновенье изучающе мазнули по соседкам из-под темных бровей. Его черные волосы, немного длиннее, чем того требовалось по «стандартам» мужских причесок, были небрежно собраны в маленький хвост. Парня нельзя было назвать красивым по классическим канонам красоты, его отличала какая-то немного звериная мужественность.       Но в тот момент совсем не это привлекло к нему внимание девушки.       Было жаркое душное лето, и на соседе была черная майка с красным логотипом «Ducati», открывающая взгляду накаченные руки, вдоль и поперек испещренные татуировками. От мощных ключиц и прямо до запястей простирались чернильные узоры с замысловатыми изгибами, в которых путались звериные оскалы и геометрические фигуры, с виду так просто, но глаз не оторвать.       И эти его руки были…       Таня как завороженная смотрела именно на эти сильные, исписанные реками вен и татуировок, настоящие мужские руки. Если бы можно было влюбиться в какую-то часть тела, то она без сомнений бы влюбилась именно в них.       Парень одной рукой держал тлеющую сигарету, а другой удерживал за поводок огромного стройного добермана с блестящей черной шерстью и заостренными ушами. Пес имел весьма устрашающий вид со своим ошейником, искусно отделанным металлическими шипами, и строгим намордником.       Сосед курил. И весь небольшой общий холл на лестничной клетке очень быстро начало заволакивать терпкими табачными парами, которые витали под потолком сизыми туманами.       Мама, до этого достававшая ключи из сумочки перед входной дверью, учуяв запах никотина, тут же замерла на месте, совсем как гончая, учуявшая запах дичи, и всем корпусом резво развернулась к соседу. В ее темных глазах загорелся фанатичный огонь, настоящего борца за справедливость во всем мире. Алла Львовна была первым активистом всего подъезда по отлову злачных курильщиков и вела с ними священную войну.       Сосед, легко захлопнув свою входную дверь ногой, уже собирался уходить по своим делам, как женщина с претензией воскликнула ему в спину:       — Молодой человек, здесь курить нельзя!       Таня замерла на месте, думая, что сейчас сгорит от стыда.       Парень плавно обернулся и, сделав долгую затяжку, издевательски медленно выпустил очередное облако дыма.       Запах табака стал резче.       Мать девушки демонстративно начала махать вокруг себя ладонью на манер веера, ноздри ее опасливо раздулись, казалось, еще мгновенье — и женщина взорвется негодованием.       — Это где такое написано? — наконец спросил он; голос его, приятный и звучный, был тронут хрипотцой.       Ох, зря он это спросил!       Женщина, прекратив махать перед своим лицом, всучила в руки дочери пакет с продуктами и с плохо скрываемым торжеством, проплыв к лифту, указала пальцем в приклеенный на стенку лист А-4, на котором черным по белому было прописано: «Курение в подъезде запрещено!» Этот лист она сама же и сделала еще года три назад.       Парень холодно перевел взгляд с уже порядком потрепанного листа на женщину и обратно.       — И что? — наконец, пожал плечами он. — Любой дурак здесь может налепить что угодно. Я тоже могу приклеить на стенку запрет на ношение одежды в подъезде всем женщинами не старше тридцати лет, и что же, все будут его выполнять?       — Да как ты смеешь! — задохнулась в сильном возмущении Алла Львовна. — Это просто неприлично, ты ведешь себя по-хамски!       — «Ты»? — холодно отозвался он. — И вы мне еще будете что-то про приличия говорить? Должно быть, увлекательно указывать незнакомым людям, что делать, а что нет. Вы бы лучше поменьше мужа костерили, да и дочери своей купили нормальный синтезатор, а то звук такой, будто она днями напролет мучает давно расстроенную гармошку. Слушать это невозможно.       Лицо матери от гнева раскраснелось настолько, что Тане даже стало страшно за нее: вдруг приступ какой случится?       — Да как… да ты… — захлебывалась в словах она. — Да я… Да моя дочь лучшая по классу фортепиано в музыкальной школе!       — Оно и видно, — усмехнулся парень и прежде чем уйти, мимолетно мазнул глазами по Тане, сильно побледневшей за спиной матери.       И в том, как он посмотрел на нее… Девушка отчетливо прочитала жалость. На нее часто смотрели так. Жалостливо. На маленькую девочку с ненормальной склочной матерью.       Она не любила это чувство, а после случившегося и вовсе начала ненавидеть. После этого инцидента ей даже казалось, что лучше бы он ненавидел ее. Возможно, ненависть как оборотная сторона страсти, согрела бы.       Мать же этот эпизод тоже не забыла и вполне предсказуемо объявила новоявленному соседу священный Джихад. В ход шло все, начиная от простых уговоров и заканчивая бесконечными вызовами нарядов полиции.       Однако ничего не помогало.       Разговоры ни к чему не приводили: это был единственный человек во всем подъезде/улице/квартале, кто мог заставить мать потерять всякие аргументы и доводы и просто молча стоять и кипеть от негодования. Полиция же приезжала и уезжала. Сосед исправно платил штрафы за громкую музыку в неположенное время, но все-таки продолжал практически каждую ночь устраивать у себя дома «шабаши», как называла это ее мать. И со временем неминуемо превратился во врага №1 для нее.       Отношение же самой Тани к соседу было странным… Точнее, странной была реакция, когда девушка его видела.       Она испытывала к нему нечто такое, что пугало ее и заставляло вести себя неадекватно, даже еще более социофобно, чем обычно. А с недавнего времени, после одного неприятного инцидента, случившегося уже в конце августа, она и вовсе без краски стыда смотреть на него не могла.       Ее мать тогда где-то вычитала, что яблоки сорта ранеток очень благотворно влияют на сердечно-сосудистую систему, поэтому в тот вечер Таня была экстренно сослана в магазин за ними.       Два килограмма маленьких красных яблок продавец ей набрал в тонкую прозрачную майку, пакет, который явно не предназначался для таких тяжестей. Ей было неловко просить продавца переложить яблоки в пакет попрочнее, тем более что за ней уже выстроилась небольшая очередь. Сумку же Таня взять не догадалась. Поэтому пришлось в руке тащить переполненный целлофановый пакетик, который все время грозился порваться, и нести его надо было крайне осторожно.       Уже в подъезде, утопив палец в кнопку вызова лифта (ей совсем не хотелось топать в такую жарень пешком по лестнице до седьмого этажа), девушка нетерпеливо замерла в ожидании.       Лифт не приходил издевательски долго, Таня успела раза три нажать на кнопку его вызова, переложить тяжелый пакет в другую руку и начать нервно переминаться с ноги на ногу. Девушка уже было хотела подняться пешком, решив, что так быстрее будет, как характерный щелчок оповестил, что лифт прибыл на первый этаж.       Створки лифта открылись. Таня, недовольно взглянув в только сейчас прибывшую кабинку, в шоке отступила назад. Краска намертво прилипла к бледным щекам девушки, а открывшаяся сцена, казалось, лишила ее голоса.       В прибывшем лифте оказался тот самый сосед из «33», да не один, а с молодой девушкой, в данный момент прижатой его телом к кабинке лифта. Происходящие там лишило бы голоса любого.       Они были настолько поглощены собой, что даже не заметили, того что лифт уже прибыл на первый этаж. И так бы и не заметили застывшую ошарашенным изваянием Таню на пороге кабинки с полным пакетом ранеток в руке.       Однако хрупкий целлофановый пакет все-таки лопнул снизу под напором своей тяжелой ноши, и маленькие круглые яблочки с характерным звуком разлетелись в один момент по всему первому этажу, угодив заодно и в кабинку лифта.       Парень с девушкой наконец отстранилась друг от друга и удивленно сверху-вниз уставились на ползающую на коленках Таню, которая с ужасно покрасневшим лицом, собирала в порванный пакет рассыпанные яблоки.       Незнакомка, смущенно засмеявшись, прикрыла чуть опухшие и покрасневшие губы пальцами, и нетвердой походкой вылетев из кабинки. Ее длинные распущенные волосы были сильно растрепаны, но, казалось, ей было совсем не до этого. Девушка, не переставая хихикать, понеслась к выходу, крикнув, что провожать ее уже не надо, знает она его.       Сосед, проводил ее потемневшим глазами, и когда она скрылась за дверью домофона, то вышел из лифта. И, конечно же, створки за его спиной тут же закрылись, унося куда-то вверх несколько укатившихся туда яблок.       Повисло неприятное молчание, нарушаемое лишь легким шорохом порванного пакета, когда Таня кидала туда очередное яблочко.       Сосед явно злился на нее.       Она боялась поднять на него глаза, все так же безмолвно собирая по полу подъезда ранетки. Сердце, как ненормальное билось у нее в груди, а в ушах стучал пульс.       Сидя на корточках, она потянулась за очередным мелким яблоком, но неожиданно наткнулась пальцами на его горячую ладонь и резко одернула свою руку. Присев рядом с Таней, сосед молча кинул подобранное яблоко в пакет на ее коленях, а после помог собрать остальные. Вдвоем они быстро собрали все яблоки.       Казалось, горло у Тани сковало ужасная сухость от перенапряжения, но она все-таки смогла выдавить из себя слова благодарности.       — Да не за что, — равнодушно отозвался он уже уходя. — Бывай.       И как раз после этого случая Таня больше не могла спокойно смотреть на своего соседа без жаркого румянца на щеках. Даже воспоминания об этом очень волновали ее.       Ей было интересно, кто эта девушка, бывшая вместе с ним в лифте. Все ли у них серьезно, или это так…       «Какое мне до этого дело?!» — думала тогда Таня.       Нельзя сказать, что она сразу влюбилась, да и не бывает такого. Таня просто была… покорена. Он завоевал, захватил ее внимание. Весь он, начиная с черной майки и заканчивая голубыми глазами, безумно волновал ее.       И вот так незаметно сосед напротив стал для нее чем-то вроде загадки, которую уж очень хотелось разгадать. Вначале день считался удачным, если она мельком его видела. Позже дело дошло почти до навязчивого состояния, когда Таня уже наизусть помнила, во сколько часов с утра он выгуливает своего добермана, а во сколько вечером, и во сколько нужно «случайно» выйти из дома, чтобы ненароком встретиться. Она по крупицам собирала любую возможную информацию о нем. Но знала все равно катастрофически мало, только то, что ездит он на мотоцикле и любит до утра громко слушать музыку, а его собаку зовут Сид, но вот имя самого соседа она не смогла узнать за все лето. Несколько раз у нее был порыв подойти и заговорить с ним первой и познакомиться уже нормально, по ночам она даже зубрила то, что скажет ему при встрече, но днем все эти планы по знакомству катились насмарку. Какой уж тут разговор, если она даже дышать в его присутствии с трудом может?       — Ты слышишь меня?! — мать своим резким обращением выдернула Таню из тягучих мыслей. — Во сколько тебе в школу? Ты уже опаздываешь на первый урок.       Она глупо моргнула, переводя взгляд на женщину, с трудом сообразив, о чем ее спрашивают.       — Ко второму уроку, мам. Я же говорила. Учительница по физике заболела.       — Безобразие, — сейчас же раздраженно отозвалась женщина. — Все-таки профильная гимназия! А все туда же! Почему никого не могут найти на замену, в конце-то концов? Вы сегодня тему новую пропускаете, надеюсь, ее потом вам восполнят на дополнительных уроках?       «Вряд ли» — уныло подумала она, вслух же ответив:       — Наверно.       — Ой, дай-ка, пока бульон варится, я тебе заплету волосы в косу, а то лохматая такая, ужас, — предложила женщина, неодобрительно смотря на голову дочери.       Девушка вздохнула, когда мать начала неторопливо и аккуратно расчесывать ее волосы, начиная с кончиков. Совсем, как в детстве. Она любила такие моменты и дорожила ими. С класса пятого, мать заявила, что Таня достаточно взрослая, чтобы делать это самой, и теперь очень редко когда сама вызывалась заплести косу дочери. А волосы у нее были темные, длинные и очень густые. Мороки с ними было очень много.       Когда коса (как всегда слишком тугая) была, наконец, заплетена, ее взгляд зацепился за краешек календарика, висящего на холодильнике.       Третье сентября, вторник.       Внутри вдруг все резко похолодело.       — Мам! — обеспокоенно позвала Таня, уже успевшую отойти к плите женщину. — А разве сегодня не среда?       Алла Львовна, не оборачиваясь от помешивания в кастрюле поварёшкой, хмыкнула:       — Здрасьте, с добрым утром! Вторник сегодня, голубушка моя.       «Опоздала!»       Таня резко вскочила со стула и вылетела с кухни: отчего-то она решила, что сегодня среда, а значит, нет первого урока физики, и поэтому так неторопливо пила свой чай, думая, что времени еще целый вагон.       Все последующие действия слились в полный калейдоскоп красок, когда она спешно натягивала на себя форменную одежду своей гимназии. Паника эхом транслировалась в ее ушах учащенным сердцебиением. К дисциплине на уроках в ее гимназии относились очень строго, опоздавших просто не пускали на урок, и ставили неуды, за которыми очень зорко следили классные руководители, постоянно звоня родителям учеников и интересуясь, почему-то это ребенка не было на уроках.       Еще этого ей не хватало!       Уже в коридоре, наспех застегивая застежки на своих ботинках, Таня услышала голос матери:       — Зонтик не забудь!       «Да нет же!»       Этот чертов зонтик Таня искала по квартире целую вечность, а после еще вечность свои внезапно пропавшие ключи. Выскочила она с квартиры, как угорелая, и, видя, как створки лифта на ее седьмом этаже медленно закрываются, что есть силы крикнула:       — Подождите!       Боги были к ней милостивы, и чья-то нога успела вовремя вклиниться между створками лифта, которые нехотя разъехались в стороны.       Не веря в свою удачу, Таня бросилась к кабинке, но увидев человека, который придержал лифт, ошеломленно замерла на месте, забыв, по всей видимости, что еще мгновенье назад спешила, как ненормальная.       В нос опять ударил терпкий запах сигаретного дыма.       — Ты заходить будешь или как? — нетерпеливо поинтересовался сосед напротив, он же «сатанист», он же «фанатик», он же предмет ее неусыпных мыслей в последнее время.