***
Секундная заминка перед унизительным, но неизбежным откровением. — …и да! Я заставил, вынудил Иваки заняться со мной любовью! А ты, Като, смог бы отказать умирающему в предсмертном желании? Хотя ты, возможно, и смог бы. Но это был он, и это был я… А теперь избивай меня, если хочешь, но только не возлагай моей вины на Иваки! Он просто принёс себя в жертву, веря, что отдаёт последний долг обречённому на смерть. За всё время его исповеди Като не проронил ни слова. Его тяжёлый, неотступный взгляд ни на секунду не отрывался от говорившего, словно боялся упустить хоть малейшую гримасу, или выражение на лице, подтверждавшее или опровергающее произносимые слова. Ешизуми тоже пристально следил за собеседником, но не смог бы с уверенностью утверждать, что знает, какие мысли бродили за этим сурово нахмуренным лбом. Какое впечатление произвело его повествование? Удалось ли ему достучаться до сознания Като, или слепая ненависть не дала тому поверить словам врага и соперника? — Ты действительно умираешь? — в голосе Ёдзи не было ни капли сочувствия, но враждебности немного поубавилось. — Нет, — Ешизуми покачал головой, предвидя следующий вопрос, — это была ошибка. Со мной всё в порядке. Лицо Като вспыхнуло багровым румянцем. — Значит, ты обманул его? — Непреднамеренно, но я уже покаялся перед Иваки, и он простил меня. Хочешь послушать нашу беседу? — Послушать? Вместо ответа молодой человек выложил на стол чёрный прямоугольник диктофона. «Я рад, Ешизуми, что твоей жизни и здоровью больше ничего не угрожает…» При первых звуках голоса Иваки Като вздрогнул, как от удара. Золотистые глаза вспыхнули и тут же погасли, пожирая отчаянным взглядом маленькое техническое устройство. Ногти впились в ладони с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Он, не дыша, вслушивался в каждое слово, доносящееся из динамика. — Почему у него такой странный, неживой голос? — впервые в словах Ёдзи проскользнула растерянность. Ешизуми мысленно усмехнулся. Кажется, проняло наконец. Он нажал кнопку, останавливая запись. — Странный? Да нет, это теперь его обычная манера разговора. Неживой? Ну, если от человека уходит жизнь, он перестаёт быть живым… Като встревоженно вскинул глаза. — О чём ты? — О тебе, Като! Ты — его жизнь. И ты покинул его. Разве ты не знаешь этого? Мужчина низко склонил голову. Теперь у Ешизуми была возможность изучать только золотоволосую макушку напротив. — А если бы ты ещё смог заглянуть в глаза Иваки, тебе стало бы страшно, Като! — безжалостно продолжил он, с лёгким злорадством наблюдая, как подрагивают закаменевшие плечи. — Это ты! Ты во всём виноват! — с ожесточением выплюнул Ёдзи, вдавливая ладони в виски, словно пытаясь расколоть собственную голову. — Не отрицаю. — Ешизуми, наоборот, внезапно обрёл спокойствие. — Но эту боль причинил ему не я. Он поднялся с места, собираясь уходить. Всё главное было сказано. — Я хотя бы пытаюсь исправить свои ошибки. А что, Като, делаешь ты? Не дождавшись ответа, молодой человек развернулся и неспешно зашагал к выходу. Его роль в этой драме была окончена. Он взял от неё всё, что было возможно, и отдал всего себя. Неожиданное безразличие, похожее на чувство невесомости, овладело им, на некоторое время даря ощущение покоя и отрешённости. Он знал, что полученного заряда не хватит надолго. Рано или поздно, в его жизнь вновь войдут одиночество, горечь и тоска по недостижимому. Но сейчас Ешизуми впервые ничего не тяготило, не мучило, не заставляло страдать. Лишь пронзительно-ясное ощущение завершённости большого и важного этапа его существования рождало невольное сожаление и лёгкую печаль, как о чём-то, бывшем близким и сокровенным, а с этого мгновения навсегда уходящим в прошлое…***
Он устал. Он смертельно устал. От бесконечных метаний между оскорблённой любовью, отторгающей предателя, и ежеминутным, ежесекундным желанием увидеть его, ощутить, вновь сделать своим. Между стремлением наказать, заставить страдать так же мучительно, как страдал он сам, и непреодолимой потребностью защитить от всякой боли. Изнурительная борьба с самим собой совершенно измучила Като. Казалось бы, что проще — плюнуть на всё, позволить себе простить, забыть… отпустить из памяти ранящую правду. Почему же он не мог этого сделать? Зачем день за днём продолжал терзать себя и его, — конечно же, его тоже! — этой бессмысленной разлукой? Бессмысленной, потому что капитуляция была всего лишь вопросом времени. Он не мог жить без него. Не хотел, не видел смысла в этой самой жизни. Иваки въелся в его кровь и плоть, пропитал собой каждую мысль и желание, стал неотъемлемой частью, половиной сущности. Он был больше, чем любовник, друг, возлюбленный… Он был воздухом, наполняющим лёгкие, хлебом, насыщающим тело, водой, утоляющей жажду… Отказаться от всего этого было равносильно добровольному пожеланию себе смерти. Это было немыслимо для Като. Он не хотел умирать. Он мечтал жить, дышать, любить… любить Иваки… Что же тогда продолжало удерживать его вдали от того, кого он жаждал всеми фибрами души, каждой клеточкой тела? Неужели всего лишь непреодолимая ревность и возмущённый инстинкт примитивного собственника? Или это был страх? Подспудный страх, что произошедшее вольётся в его жизнь медленным, но неотвратимо отравляющим ядом подозрения и сомнений? Заставит потускнеть те волшебные краски, что озаряли их мир неповторимым сиянием, делали его особенным, несравнимым ни с чем другим? Иллюзия или нет, но он боялся утратить хоть одну из составляющих любви, наполнявшей его все те годы и сейчас, вопреки всему, ставшей только ещё более острой и пронзительной. Но вчера, слушая шокирующие откровения Ешизуми, несмотря на злобу и гнев, моментально вспыхнувшие в нём подобно сухому пороху и рождавшие только одно желание — убить мерзавца, разрушившего их с Иваки жизнь, он внезапно испытал странное облегчение. Теперь всё случившееся раскрывалось перед ним в новом свете, возможно, не менее болезненном, но обнажающем скрытое прежде. Хорошо зная Иваки, он без труда представил, что испытал тот, попав в ловушку собственной сострадательности и чувства вины, довлевшим над ним долгие годы, захваченный врасплох не только фатальным известием, но и необходимостью принять решение немедленно. Подвергнувшись мощному психологическому прессингу, невольно проникнувшись драматизмом умело нагнетаемой атмосферы, он поддался иллюзии необходимости самопожертвования. Наверняка, в тот момент он даже не осознавал, что это измена. Это и не было для него изменой! Это было жертвоприношение на алтарь милосердия. И он совершил его, не задумываясь о последствиях, просто движимый желанием облегчить чужое страдание. Конечно, потом было время для осознания своей ошибки, но возможности изменить что-либо уже не было. И когда случай открыл Като предательство возлюбленного, морально Иваки был готов не просто к наказанию — к расправе! Вот почему он так безропотно принял его уход из дома, даже не попытавшись удерживать, бороться за себя, умолять… Он наказывал себя сам. А расправу учинил он, Като… То, что любимый, даже не пожелав выслушать, так решительно разорвёт их отношения, сломило Иваки, убило всякую надежду, лишило его жизненных сил. Вспомнив мёртвый голос, звучавший сегодня из динамика диктофона, словно по бумажке зачитывающий список собственных прегрешений и сам себе выносящий приговор, Ёдзи содрогнулся. «Когда от человека уходит жизнь, он перестает быть живым…» «Ты — его жизнь, Като! И ты покинул его…» Слова, произнесённые недавно, неожиданно заполнили голову, приобретая новое звучание. Вместе со своей любовью он подарил Иваки новую жизнь, и он же отнял у него и то, и другое. Вот что хотел сказать Ешизуми, вот в чём обвинял его. Как далеко завело его желание причинить боль, равную его собственной. Да, он хотел этого, бессмысленно отрицать! Но сделать из Иваки, из его живого, эмоционального, остро чувствующего Иваки это отчаявшееся, убитое горем существо… Като, вскочив, заметался по комнате, как слепой натыкаясь на мебель. Он на самом деле ничего не видел. Перед глазами, как живая, стояла только одна картина, нарисованная всё тем же беспощадным голосом… «А если бы ты смог ещё заглянуть в глаза Иваки, тебе стало бы страшно…» Ему уже было страшно! Неужели он действительно довёл своё возмездие до необратимости, уничтожив то единственное, ради чего имело смысл жить — их с Иваки любовь? Като вдруг почувствовал, что не в силах больше выносить эту разлуку. Ни минуты, ни секунды… Уже не желание — жизненная необходимость увидеть его, прижать к себе, ощутить вкус губ, тепло кожи стало просто нестерпимым. Все обиды, сомнения, уязвлённое самолюбие неожиданно перестали тяготеть над ним, превратившись в нечто пустое и не имеющее значения. Важно было только одно — быть вместе, быть рядом! Немедленно!***
Иваки механически, почти нехотя вставил ключ в замочную скважину двери родного дома. Дома, который стал для него крупногабаритной камерой пыток, где каждая вещь, каждый сантиметр пространства, сам воздух, наполнявший его, напоминали о другой, ушедшей жизни. Пробуждали воспоминания, острыми крюками разрывающие сердце на части, доводящие до галлюцинаций. Он любил этот дом и ненавидел его. Любил, потому что это было последнее, что связывало его с Като. Здесь по-прежнему жил его призрак — входил по вечерам в их спальню, ласкал его в полусонных видениях, засыпал рядом с ним на подушке. И ненавидел… Потому что, с каждым разом пробуждение становилось всё ужасней. Отчаяние затапливало всё вокруг, отбирая воздух и заставляя желать только одного — вновь погрузиться в спасительный сон, сию секунду и навсегда! И никогда больше не видеть этого потолка, этих стен, этого пустого изголовья рядом с собою… И каждый день, возвращаясь домой, он несколько минут топтался на крыльце, борясь с несбыточной надеждой, что вот сейчас он откроет дверь и… Дверь отворилась, чуть скрипнув. Знакомая пара обуви, небрежно сброшенная у порога, чуть не повергла Иваки в обморок. Ноги моментально стали ватными. С весёлым «дзинь» связка ключей впечаталась в плитку пола. Като! Като здесь!!! Иваки привалился к стене, пережидая, пока внезапный спазм, скрутивший сердце раскалённой петлёй, позволит перевести дыхание. Зачем он пришёл? За вещами? Делить имущество? Или… Кёске не позволил себе додумать. Бесконечные разочарования уже выпили из него все силы. Ещё одной инъекции боли он просто не выдержит. Не раздеваясь, Иваки прошагал в гостиную и с порога выхватил взглядом золотоволосую фигуру на диване. Вот только рассмотреть выражение лица он не успел. Напряжённо замерший силуэт неожиданно стал нечётким и размытым, словно Иваки смотрел на него сквозь залитое дождём стекло. Он усиленно заморгал, пытаясь смахнуть внезапно набежавшие слёзы. — Като… — Судорога перехватила горло, не давая продолжить. Да он и не знал, что говорить. Сделав несколько неуверенных шагов, Иваки остановился в нерешительности. Като порывисто поднялся навстречу и тоже замер, пристальным взглядом впиваясь в лицо любимого. Затем медленно приблизился почти вплотную, с ужасом убеждаясь, что этот чёртов Ешизуми его не обманул. И дело было не только во внешних проявлениях, легко читаемых на измождённом лице. От всей фигуры Иваки исходила такая гнетущая аура безысходности, что становилось жутко. Даже в глазах, сейчас, казалось, взволнованных, влажных от слёз, не мелькало ни единой искры надежды, радости или тревожного ожидания. Они смотрели на него жадно и обречённо, словно пытаясь запечатлеть в памяти нечто ускользающее, недостижимое, давно утраченное и оплаканное, вдруг, по мановению волшебства, возвращённое на секунду из небытия, чтобы исчезнуть окончательно. Все слова, бурлившие в груди Като и жаждавшие вырваться наружу, внезапно испарились. Сердце полоснуло раскаяние. Нет, не хотел он для Иваки такой боли! Протянув руку, он осторожно, словно хрупкого стекла, кончиками пальцев коснулся побледневшей щеки. Ласково погладил, сходя с ума от затопившей его нежности. — Я измучил тебя, да? Губы Иваки задрожали. Вынести подобное… Что это — издёвка, жалость или… шаг к примирению? Впрочем, через секунду ему стало всё равно. Като стоял перед ним, и это был его последний шанс вымолить прощение. Но если даже нет, то хотя бы произнести, наконец, вслух те слова, что он столько раз повторял в своих бесконечных мысленных монологах к возлюбленному. Долго сдерживаемые слёзы брызнули алмазными искрами, более неподвластные воле своего хозяина. Внезапно, словно обессилев, Иваки рухнул на колени, впиваясь ногтями в ворс ковра. — Прости… Прости меня, Като! Прости меня, прости… Не стон, не крик, не рыдание. Мольба, отчаянная и безнадёжная, идущая из самой глубины души, как последнее слово приговорённого перед расстрелом. Като, остолбенев от неожиданности, некоторое время потрясённо взирал на сгорбленные плечи и черноволосую голову, поникшую к полу. Полный муки голос, прерывистый от рыданий, как заведённый повторяя одно слово, раскалённым сверлом вонзался в мозг. Сердце, вдруг ставшее просто огромным, грозило взорвать грудную клетку. Упав рядом, он сгрёб в охапку сжавшееся, дрожащее тело, в беспорядке покрывая лихорадочными поцелуями лицо, волосы, плечи, всё, к чему могли прикоснуться его губы. Задыхаясь, как в бреду шептал слова любви, слова прощения… И целовал, целовал, целовал… Я не могу без тебя… Не могу без тебя, я умру без тебя… Любовь моя! Жизнь моя! Моё ВСЁ…***
Они лежали, тесно обнявшись, словно согреваясь жаром, всё ещё исходившим от тел, разгорячённых бурным и страстным соитием. Обоим казалось немыслимым разорвать объятие, разомкнуть сплетённые пальцы, перестать чувствовать дыхание друг друга. Тягуче-медленные поцелуи — то ласкающие и мягкие, на грани касания, то обволакивающе-глубокие, отдающиеся томительной тяжестью где-то в низу живота, вновь и вновь соединяли их губы. Уже не страсть, но наслаждение, насыщение, упоение друг другом… — И как мне хоть на секунду могло прийти в голову, что я смогу отказаться от тебя? Глаза Иваки стали грустными. — А я уже почти поверил в это. — Глупый и маловерный! — Като с нежностью коснулся горестной складочки между бровями. — Тебя не было так долго… — жалобно прошептал Иваки, не отрывая от возлюбленного повлажневшего взора. Като нахмурился. — Да, это моя ошибка, — он помолчал, — я должен был, не смотря ни на что, выслушать тебя. Тогда мне не пришлось бы два месяца идти к пониманию того, что так неожиданно открылось мне сегодня. Лицо Иваки приняло вопросительное выражение. Като тяжело вздохнул. Вспоминать об этом ему решительно не хотелось, но он понимал, что, рано или поздно, разговора не избежать. Так пусть всё закончится сейчас. — Вчера я встречался с Ешизуми, — он сделал паузу, внимательно глядя на любимого. Но тот молчал, настороженно ожидая продолжения. — Теперь я знаю правду, — окончание прозвучало несколько зловеще. Веки Иваки дрогнули, опускаясь. А когда он вновь открыл глаза, в них царила прежняя обречённость. Като успокаивающе коснулся внезапно заалевшей скулы. Что ж, им обоим придётся пройти через эти откровения. — Ты не смог бы устоять против него. Только не в тех условиях! На лице Иваки проступила растерянность. Он явно не ожидал услышать подобное от возлюбленного. — Будь у тебя возможность подумать, проанализировать ситуацию, ты бы почувствовал всю абсурдность происходящего и неадекватность предъявляемых требований. Но ты оказался не готов к столь изощрённому эмоциональному давлению этого шантажиста, к мастерски сыгранному им отчаянию и безнадёжности, вылившихся в совершенно безумную, якобы предсмертную просьбу. И ему удалось заставить тебя увидеть в ней единственный и последний шанс заслужить его прощение. Иваки, внимавший любовнику с напряжённым вниманием, внезапно разомкнул уста. — Такое впечатление, что ты … оправдываешь меня… — В растревоженном омуте чёрных глаз отражалось скорей неверие, чем надежда. Като озадаченно сдвинул брови. — Да? Через пару секунд лёгкая, чуть насмешливая улыбка тронула его губы, словно признавая правоту Иваки. — Ну что ж, пусть будет так! И поверь, я счастлив, что могу сделать это. Но я оправдываю не твой поступок, а те душевные терзания, что послужили ему причиной. И если я не прав, не надо, не говори мне об этом. Я хочу верить, что не ошибся. И этот случай был исключительным! На лице Ёдзи была написана отчаянная решимость. Но Иваки и не думал возражать. Слова возлюбленного потрясли его. Всё то, чему он десятки раз пытался найти объяснение, подобрать эпитеты, придумать обоснование, сейчас было сформулировано кратко и по существу, полностью отражая все его собственные мысли и чувства. Като сумел проникнуть в суть всей совокупности обстоятельств, сломивших волю Иваки, прочувствовать силу эмоций, помрачивших его рассудок. И нашёл в себе силы не просто понять и простить неверность, но ещё и пытаться помочь возлюбленному примириться со своим предательством. Волна горячей, всепоглощающей признательности буквально захлестнула Иваки, сливаясь с потоком невыразимого облегчения. Он невольно прикрыл глаза, чувствуя, как в душе пробуждается робкое, почти забытое ощущение счастья. — Спасибо… — прошептал он. Взгляд, полный любви и раскаяния, живой и страдающий, был в миллион раз красноречивей самой длинной и подробной исповеди. — Не благодари меня. Не надо, — пальцы Като мягко и нежно гладили скулы Иваки, стирая невесомые ручейки слёз, струящиеся из уголков чёрных глаз. — Просто пообещай, что никогда больше не примешь на себя вину за чужие несбывшиеся надежды. Их слишком много вокруг — людей, желающих тебя. Не позволяй никому из них дотянуться до твоего сердца. Голос Като, спокойный и сдержанный, всё-таки дрогнул в конце фразы, позволяя Иваки почувствовать, какой болью рождены эти слова. И он знал эту боль. Знал и хорошо помнил, несмотря на прошедшее десятилетие. И ни за что не пожелал бы испытать её вновь. Тем более сейчас, когда любовь и доверие, взращённые долгими годами и взаимной верностью, делали предательство особенно страшным и непереносимым. И это он, именно он стал тем, кто преступил черту и вверг их обоих в этот чудовищный кошмар. Это Като, а не ему, пришлось испытать те муки, о которых он сам боялся даже помыслить. И что, в сравнении с ними, те страдания, что пережил он сам по своей же собственной вине? Он не знал. Как не знал, чем может отплатить любимому за подаренную индульгенцию. Клятвы, обещания, зароки… Он готов был на что угодно. Но разве этого ждал от него Като? Можно произнести тысячу слов и не сказать главного. Того, без чего бессмысленны любые обеты, без чего бесцельно само существование. То, что даёт силы прощать и верить. — Я люблю тебя, Като! Я так люблю тебя… — истово и жарко выдохнул он то самое важное, вобравшее в себя всё, что переполняло его сердце. И это было и обещание, и клятва, и такая правда, правдивей которой ещё никогда не произносили его уста. Золото глаз, мгновенно потемневших от вспыхнувшего желания, внезапно оказалось совсем близко. Горячий шёпот опалил дыханием. — Повтори это. Повтори это ещё раз! — Я люблю тебя, люблю… Слова утонули в слиянии губ, иступлено-нежном, немыслимо-сладком, с лёгким привкусом горечи, вдруг просочившемся из сердца, но от этого только ещё более желанном и пьянящем. Мучительные мысли и болезненные воспоминания сгорали в огне возрождающейся страсти, отпуская на свободу истерзанную память.***
Она не исчезнет сразу, эта горечь. Ещё не единожды коварным чёрным туманом она выползет из глубин подсознания, вызывая к жизни отголоски боли, заставляя вновь кровоточить медленно заживающие раны. Но рано или поздно она уйдёт. Уйдёт, исцелённая вечной и непобедимой силой истинной любви. И эти двое, что дарили сейчас себя друг другу так неистово и жадно, словно спасённые на краю пропасти, владели этой силой, как и она владела ими. И пусть они грешат и искупают, страдают и ошибаются, она никогда не покинет их. Ибо они — избранные. Избранные той, что правит миром…НЕ ЭПИЛОГ Просто ещё чуть-чуть про… Ешизуми растерянно разглядывал внушительную гору коробок, небрежно сгруженных на мостовую перед симпатичным, трёхэтажным домиком, огороженным невысоким забором. Начало новой жизни решено было ознаменовать сменой места жительства. Небольшая квартирка в пригороде, тишина и уединение показались ему вполне удачным вариантом для обретения покоя и душевного равновесия. Вот только отказавшись от услуг грузчиков при переезде, он, пожалуй, погорячился. Перетаскивать весь этот скарб собственноручно ему придётся, видимо, до заката. Глубоко вздохнув, он бросил тоскливый взгляд на своё новое жилище, прикидывая расстояние от калитки до парадного и количество лестничных пролётов. В распахнутом окне первого этажа маячил мужской силуэт, с явным интересом рассматривая вновь прибывшего. Ешизуми замер в нерешительности, раздумывая, не попросить ли помощи. Но незнакомец опередил его. – Помочь? — Молодой, звучный голос легко пересёк разделявшее их пространство. Ешизуми заколебался. Насмешливо-снисходительная интонация вопроса ему не понравилась. Но выбирать не приходилось. Мужчина усиленно закивал, неуверенный, что его собственный голос долетит до собеседника. Силуэт в окне пропал, оставив на подоконнике недопитую бутылку пива. Через минуту его обладатель возник за спиной незадачливого новосёла, ушедшего в созерцание своих пожитков. – Какой этаж? Ешизуми вздрогнул и обернулся. Смеющиеся зелёные глаза с бесцеремонной наглостью ощупали его фигуру и, ни мало не смущаясь, уставились в лицо. Ленивая, оценивающая улыбка кривила капризные, чувственные губы. Парень явно упивался чувством собственного превосходства. И было от чего. Загорелый, мускулистый торс, облитый чёрной «борцовкой», позволял любоваться каждой накачанной мышцей, небрежно выставленной на показ. Волевой подбородок венчал крепкую, длинную шею. Хорошей лепки нос с лёгкой горбинкой и грива иссиня-чёрных волос, стянутых на затылке в небрежный узел, завершали картину. Ну и, конечно, это непередаваемое выражение на ухмыляющейся физиономии. Молодой, самоуверенный, наглый! Ешизуми почувствовал, как настроение стремительно портится. Да и беспардонное разглядывание зелёных глаз вызывало неловкость и раздражало. – Третий, — пробурчал он, старательно пряча недовольство. В конце концов, человек добровольно вызвался помочь ему! Молодец хмыкнул и без усилий подхватил самый крупный ящик. – Новый сосед, значит. — Он сдул со лба выбившуюся прядь. – Ну, показывай свои хоромы. <center>***
– Всё, хозяин, принимай работу! — черноволосый красавчик демонстративно отряхнул руки. — Кстати, мы так и не познакомились. Рэндай. Перед носом Ешизуми, устало опустившегося на коробки и с трудом переводящего дух, материализовалась широкая твёрдая ладонь с длинными пальцами. «Хозяин» поднял голову и впервые улыбнулся новому знакомому. – Ешизуми, — представился он, вкладывая вялую кисть в протянутую руку, и тут же невольно вскрикнул от боли. Рукопожатие у Рэндая было поистине стальным. Хватка немного ослабла, но не распалась. – Хлипкий, — с каким-то странным удовлетворением констатировал парень, продолжая удерживать оробевшего соседа, — Но симпатичный! — Белоснежная улыбка, как вспышка, сверкнула на смуглом лице. Ешизуми вспыхнул и поспешно выдернул руку. Негромкий смех показался ему издевательским. Зеленоглазый нахал явно получал удовольствие от его смятения. – Ладно, Ешизуми, — Рэндай почти нараспев произнёс имя, словно пробуя новое слово на вкус, — обживайся. Если что, я двумя этажами ниже. И на новоселье не забудь позвать. Он заговорщицки подмигнул, ослепив напоследок ещё одной озорной усмешкой. Секунда, показавшаяся Ешизуми вечностью, и дверь за добровольным помощником, наконец, захлопнулась. Мужчина без сил опустился на импровизированное сидение, ощущая предательскую слабость в коленях. Руки дрожали от перенапряжения, а вот от чего так колотилось сердце, думать сейчас не хотелось… «Вот только такого соседа мне и не хватало!» — мысленно простонал он, даже не представляя в эту секунду во что выльется это нежданное знакомство. А может, Ешизуми, именно такого и не хватало?..</right></center>