Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках

Перрон перед вторым вагоном с хвоста раскрашен зеленым и бежевым. Все остальные цвета и люди теряются в толпе лысых новобранцев. Женщины и девушки самозабвенно обнимают несуразных мальчишек, высоко поднимая руки, и елозят ладонями по бритым затылкам. Разумовский тоже хочет так – колоть кончики пальцев черным ежиком. К тому же под роскошной собачьей шевелюрой у Волкова обнаружился феноменально кривой череп – его тоже хочется ощупать или, еще лучше, зарисовать в мельчайших деталях и изгибах, а потом сделать первым экспонатом в коллекции физиогномических указаний на тотальный идиотизм. От Олега им всегда разило за несколько метров: то из-за решительной походки, то из-за широченной улыбки, то из-за мягкого, преданного взгляда. Разит и прямо сейчас. Стоит довольный, как дурак: ноги кривые, спина прямая, грудь колесом, – и курит наотмашь. – Идиот, – выдавливает Разумовский и брезгливо отворачивается, прижимая к груди пару книг и тетрадей, которые не влезли в сумку. Картинка не меняется – перед глазами все те же недоразвитые особи сверхмужеского полу. Боятся и гордятся, дебилы. На пару он явно опоздает. – Я не идиот, я все делаю правильно, – сказал Волков пару месяцев назад, объясняя свой порыв повыпендриваться жопой кверху за Родину-матушку. – Что мне просто так штаны просиживать. Не мое это. А там движуха будет, и никаких лишних мыслей. Сейчас он просто щелчком выкидывает окурок – в детстве его за это умение считали нереально крутым – и мягко спрашивает: – Что же ты будешь делать без меня, птица? – Все то же самое, только в три раза быстрее, – цедит Разумовский, глядя ему в глаза. – О, то есть я тебе помогаю! – Дурак, – брякает рыжий, снова отворачиваясь. Толпа приходит в движение. Пушечное мясо, гогоча и прикрикивая, спешит утрамбоваться в вагоны, до отправления поезда остается несколько минут. Разумовский вздрагивает, когда его щеки касаются чужие пальцы. Он испуганно и послушно поворачивает и поднимает голову. Олег чуть наклоняется и подается вперед всем телом. От него пахнет сигаретами, тряпичным беспорядком и потом. Сергей отшатывается в последний момент. Теперь они оба смотрят широко раскрытыми глазами, от удивления и неожиданности. Волков первым приходит в себя и распрямляется, спрятав руки в карманы. – Ну... значит, пока, – бросает он, закинув сумку на плечо, и ныряет в толпу себе подобных. Уже в следующий момент его невозможно найти среди одинаковых бритых затылков. Только по движению толпы, то брезгливо расступающейся, то презрительно толкающей, можно догадаться, где он. Некоторые волковские сослуживцы оглядываются на Разумовского. Кто-то сплевывает ему под ноги. Сергей долго не выдерживает и, развернувшись на каблуках, начинает двигаться к вокзалу. Дурак, идиот, осел, недоумок, тварь, сволочь, имбецил, мужлан, хам, смертник. С каждым ругательством он ускоряет шаг, крепче прижимая к груди учебники. Бежать не получается, горло перехвачено спазмами обиды. Поезд трогается, набирая скорость, проползая, проходя, проносясь мимо. Плакать хочется очень сильно. Марш "Прощание славянки" звучит душераздирающе глупо.