Патруль

– Шевелите задницами! – привычно подгоняет нас Сержант. Кто-то так же привычно огрызается. Под ногами хлюпает – прошел дождь, и растрескавшееся нанопокрытие, испещренное ямами и провалами, все в лужах. Наступишь в такую – и можно провалиться по пояс, а можно просто чуть намочить ботинок. Но маршрут известен давно, и каждый в отряде прошел бы его ночью с закрытыми глазами. Но ночью здесь не ходят. Ночью люди предпочитают отсиживаться в своих норах за толстыми дверями и заборами с напряжением в двести двадцать, потому что во тьме бывший город начинает жить своей жизнью. Какое-то время люди пытались отвоевать ночь обратно, но после пары рейдов, из которых так никто и не возвратился, пришлось смириться. Отгородиться бетонными стенами, электричеством, прожекторами, пулеметами. Толстыми стальными дверьми и колючей проволокой. А еще такими, как я. Патрульными. Парнями, которые каждый день, в любую погоду будут проверять периметр. Отстреливать мелких мутантов, находить бреши, вызывать бригады рабочих, которые будут спешно заделывать дыры, поминутно оглядываясь и матерясь. Потому что одна такая дыра ночью превратится в ворота для нечисти. И наутро останется только подсчитывать изуродованные до неузнаваемости трупы. Ни один прорыв еще не обошелся без жертв. По крайней мере на моей памяти. Между развалин завывает ветер. Привычно перешагиваю жестяную табличку-указатель. Когда-то дорога, по которой мы сейчас идем, была главной улицей построенного в кратчайшие сроки первого на этой планете города-колонии. Только вот недолго, как говорится, музыка играла. От города осталась резервация в пятьдесят квадратных километров, разделенная на сектора. Для удобства. Чтобы при малейшей опасности изолировать пораженный сектор, спасая тем самым остальных. Табличка с нечитаемым уже названием лежит здесь третий год. Синюю краску разъели кислотные дожди, угол пробит двумя пулями. Наверное, именно эти выстрелы сорвали ее с крепления. Хотя с тем же успехом ее мог сорвать и ветер. Я родился уже здесь, как и мои родители. Только вот колонизация Kepler-452b была признана неэффективной за год до рождения моего отца. Планету поместили в карантин, как и всех на ней живущих. Вернее, доживающих. На месте властей я бы запретил заводить детей и стерилизовал бы все население. Родиться в таком мире – настоящее проклятие. Но люди – твари хуже крыс. Наверное, Бог, дав заповедь «плодитесь и размножайтесь», долго потешался над трахающимися, как кролики, двуногими тараканами. Высосав все ресурсы из родной планеты, люди отправились покорять космос. Только вот почему-то никто из организаторов этого проекта не подумал, что космосу мы нужны не больше, чем блохи. Так вышло и с Kepler-452b. Корабль приземлился в настоящий ад. Но узнали об этом слишком поздно. К тому же билет был все равно в один конец. Нас бросили умирать, обозвав это «бессрочным карантином». Краем глаза замечаю справа какое-то движение. Два выстрела, придушенных глушителем – один в грудь, другой в голову – и тварь готова. Поодиночке гниляки не опасны, но одна такая тварь вполне может «позвать друзей», если вовремя не отстрелить ей гнилую башку. – Сочный был, – хмыкает Хельмут. – Свежий. И правда – голова разлетелась, как арбуз, заливая асфальт пахнущей аммиаком зеленой субстанцией. По-хорошему, трупак нужно сжечь. Обсыпать порошком и кинуть спичку. Свежие иногда поднимаются и после выстрела в голову. – Ром, – вдруг зовет меня Сержант, жестом останавливая движение, – пойди сюда. – Что? – делаю пару осторожных шагов и оказываюсь рядом. – Взгляни, – Сержант кивает мне на дорожку прозрачной слизи, в которой копошатся мелкие черные личинки. – Жуки? – по спине пробегает холодок. – Миграция же три недели назад была. – Ты у меня спрашиваешь? – с насмешкой интересуется Сержант и поправляет респиратор. – Это ж ты у нас по тварям спец, не я. Вот и скажи мне, что это за дерьмо. – Сюда бригада нужна, – озвучиваю я первую пришедшую в голову мысль. – С огнеметами. Иначе будет очередной двадцать восьмой. – Не поминай всуе, – Сержант стучит костяшкой пальца по шлему и достает рацию. – Давайте маяки, – я киваю Хельмуту и его дружку Горячеву. – Три штуки ставьте, чтоб наверняка. Наверное, и правда зря я вспомнил о двадцать восьмом. После прорыва пришлось выжигать сектор напалмом вместе с выжившими. А началось все с точно такой же полосы слизи. Патрульные просто отметили непонятную хрень маркерами и двинулись дальше. А ночью был прорыв. Твари, похожие на огромных тараканов, лезли сплошной волной. Их было столько, что не спасли ни стены, ни пулеметы, ни электричество. От сектора осталось черное поле, усеянное развалинами и обгоревшими хитиновыми панцирями. – Ну, через двадцать минут вертушка будет здесь, – пока я разглядывал слизь и предавался воспоминаниям, Сержант уже успел вызвать огнеметчиков. – Двинули. Темнеть скоро начнет. Щитки проверить надо, со стены сообщали о перепадах мощности. – Через Переход, что ли? – неуверенно интересуется Хельмут. И в его голосе я отчетливо слышу страх. Ну, конечно, учитывая иррациональный страх большинства перед морлоками, Хельмута можно понять. Твари обладали недоказанными пси-способностями и якобы жрали людей, предварительно задурив им мозги. – Я гляну щитки, – вызываюсь. – Идите обычным маршрутом, в пятом секторе что-то говорили о дырке в паре метров от ворот. Нужно бы проверить. Скорее всего, там тоже полно слизи. Сержант молча кивает. Я единственный в группе, у кого нет проблем с Переходом. Так что я коротко машу парням рукой и забираю вправо, в щерящийся битым стеклом проулок. Наши провода, питающие стену электричеством, тянулись под землей от все еще работающей электростанции. И обслуживать их становилось с каждым годом все сложнее. Хотя бы потому, что становилось меньше людей, готовых выйти за стену. Таких придурков, как я или Сержант. Но патрульных тоже вполне могли сожрать. К примеру, парней из третьего взвода на прошлой неделе потрепали черви. Из двенадцати человек осталось восемь с половиной. В прямом смысле. Потому что какому-то парню червь отхватил ноги до середины бедра. Говорят, пару дней назад он застрелился. Я на его месте не стал бы и ждать. Пустил бы пулю в висок прямо сразу. Гнить заживо от яда червей – то еще удовольствие. Осторожно переступаю выбеленный временем и ветром скелет и медленно иду вдоль стены, не сводя глаз с зияющего провала спуска. Ступени разбиты, крыша обвалилась. Изнутри веет сыростью и тленом. Закидываю автомат за спину – морлоки всегда с опаской относились к оружию - и медленно, боком начинаю спускаться. Прикрытый красным фильтром фонарь дает совсем мало света. Как раз для того, чтобы не полететь кувырком с лестницы. Волосы на загривке встают дыбом, хочется перетянуть автомат на грудь и так же медленно, не поворачиваясь к темноте спиной, подняться обратно наверх. Но я упрямо продолжаю спускаться, считая про себя ступени. И страх постепенно отступает. Пятно света выхватывает какие-то лежаки, картонки, горы тряпья. Бледные лица с огромными черными глазами без зрачка и радужки. Они ростом с человека, эти морлоки. Завернуты в тряпье, стоят около стен, провожая меня взглядом. Ледяная ладонь дотрагивается до моего плеча, когти скребут по плотной ткани защитной куртки. – Привет, – здороваюсь. – Я просто щитки проверить. Ненадолго. Ответом мне служит неясное шипение. В коробках слева кто-то шебуршится. Меня хватают за ногу. Останавливаюсь, скидываю рюкзак и присаживаюсь на корточки. Из-под обтрепанного капюшона на меня смотрит пацаненок лет тринадцати. По крайней мере по человеческим меркам. Черные глазища обрамлены длинными белесыми ресницами. Единственный детеныш, которого я видел в Переходе. И мне думается, что глупо было называть этих существ морлоками только потому, что ученые считали, что они – остатки некогда владевшей этой планетой цивилизации, устроившей самый настоящий апокалипсис, в разгар которого мы и высадились. Герберт Уэллс умер шесть сотен лет назад, а словечко запомнилось. Глупое. Достаю из внешнего кармана шоколадную плитку, запаянную в пластик, и протягиваю детенышу. Он, помедлив, выпрастывает из лохмотьев тонкую руку и осторожно забирает упаковку. У него аккуратные черные ногти. – Мы жуков видели, – говорю в пустоту, поднимаясь на ноги. – Конечно, вызвали огнеметчиков, но все равно. Вряд ли они понимают хоть слово из того, что я говорю, но просто молчать мне неуютно. Счищаю с пластиковой дверцы какую-то склизкую паутину и открываю щиток. Цифры на датчиках светятся ровным синим светом. А вот снизу мигает красная лампочка. Нужно запускать диагностику. И сделать это можно только на месте. Бросаю взгляд на наручные часы. До наступления темноты – сорок минут. Через сорок минут на стене включится автоматическая система защиты и меня уже никуда не пустят. С другой стороны, в промежутке между вторым и четвертым секторами она будет нестабильна, если я не попытаюсь исправить неполадку. – Второй, это первый. Прием. – Хрипит у меня на поясе рация. Я вздрагиваю, стоящий у меня за спиной молчаливой тенью морлок отшатывается в сторону и шипит. – Это Сержант, – зачем-то поясняю я и нажимаю кнопку: – Второй на связи. – Рома, мать твою! – орет на меня Сержант. – Где тебя носит, придурка кусок?! Тут такое дерьмо! Слизь повсюду! До ночи боятся не успеть выжечь! – С подачей энергии и правда сбой, – говорю это, одновременно касаясь пальцами сенсоров, пытаясь начать диагностику – я всегда плохо понимал в этом. – Нужно провести диагностику и выявить поломку. Может, просто глюк, а может, и правда чинить надо. Иначе два сектора вырубить может легко. Там перепады мощности какие-то идут. И помехи. – Ебаный в рот! – с чувством характеризует ситуацию Сержант. – До ночи сорок минут. Как будто я не в курсе, блядь. – И что ты предлагаешь? Оставить все так, как есть? – интересуюсь. – Чтобы жуки точно всех сожрали? – Поторопись, – бросает Сержант и отключается. Но мы оба знаем: я не успею. И будет чудом, если я не сдохну сегодня ночью. В любом случае смерть одного против смерти сотни человек – вполне справедливая жертва. Так поступил бы любой. Наверное. Диагностика наконец-то запускается. Прогресс – один процент. Я сажусь у стены под щитком, укладываю автомат на колени и сцепляю пальцы в замок. Морлоки стоят молчаливым полукругом, словно ждут чего-то. Глаза у них не моргают. – Пардон, – сглатываю. – Кажется, я здесь у вас задержусь. Мне никто не отвечает. Они так же смотрят на меня, не отрывая взгляда. Господи, какой же я придурок. Любой другой на моем месте уже драпал бы к стене, надеясь, что все как-нибудь обойдется. Даже Сержант. Уж у него-то голова на плечах имеется. А еще семья. Жена и два сына. Надеюсь, я успею устранить поломку до того, как меня сожрут. Хорошо, что у меня никого нет. Шлюха Элизабет не в счет. У нее все равно полно клиентов. Обидно будет сдохнуть зря в двадцать три. Хотя, даже если я успею, максимум, кто обо мне вспомнит – Сержант и ребята. Плевать. Поднимаюсь на ноги, чтобы глянуть на полосу загрузки. На экране семь процентов. Чтоб его. – Ну, что за пиздец? – пою эту фразу на всем известный дурацкий мотивчик. Морлоки не спешат расходиться. Кажется, половина Перехода здесь собралась. Все равно. Все равно же? Трясущимися пальцами вытаскиваю из рюкзака остатки сухпайка и принимаюсь запихивать в рот галеты. Они сухие и безвкусные. Клетчатка и еще какие-то там питательные элементы. Интересно, на сколько лет еще хватит наших запасов. Мы ведь ничего не производим. Все эти сухпайки и прочая сублимированная дрянь привезены с Земли. По одному пакету в день. Патрульным – по два. И еще шоколад. Он полагается только нам и детям. Наверху пищит. Вскакиваю на ноги, гляжу в экран. «Найден сбой на линии 34 в отрезке 13. Продолжить диагностику?». Красная лампочка все еще мигает. Жму «продолжить». Все равно пока диагностика не закончится, подробностей я не получу. И как раз когда я касаюсь этого сенсора, наручные часы тихим сигналом оповещают меня о том, что официально наступила ночь. Конечно, в реальности до темноты есть еще пятнадцать минут, но за стену я уже не попаду. Рация молчит. Да и о чем я могу сейчас сказать Сержанту? О поломке? Она все равно высветилась на экране главного компьютера на КПП, отвечающих за находящиеся под угрозой сектора. Им остается только ждать. И надеяться, что я все исправлю. Бригаду не пошлют. Девяносто процентов. Учитывая жуков. И то, что стена функционирует, хоть и со сбоями. Хотя, даже если бы напряжения не было, они навряд ли высунулись бы наружу. Так и сидели бы в надежде, что ничего не случится. Давешний детеныш, которому я скормил шоколадку, смотрит на меня из-под капюшона. Бледно-серые губы шевелятся, словно он пытается что-то мне сказать. Но у него получается только слабое шипение. – Я тебя не понимаю, малыш, – качаю головой. – Извиняй. Съеживается, отползает назад. – Шли бы вы по своим делам, ребят, – предлагаю неподвижно стоящим вокруг морлокам. – Сожрать меня всегда успеете. Воздух словно наполняется укоризной. Мне почему-то становится неловко. Так что я затыкаюсь и отворачиваюсь к щитку, все равно ничего другого, кроме как гипнотизировать взглядом полосу загрузки, мне не остается. Правда, дело там идет веселее. Прогресс уже восемьдесят девять процентов и, судя по индикатору, остается еще пять минут. Только вот для меня это уже ничего не изменит. Наверху уже кто-то леденяще душу воет. Среди морлоков пробегает шепоток, правда, никто из них не шевелится. Мне кажется, я слышу его внутри головы. Слышится какой-то скрежет, треск. Как будто... – Жуки! Я сам не успеваю сообразить, как автомат оказывается в моих руках со снятым предохранителем. Когтистая рука вцепляется в мое плечо. Морлок шипит прямо мне в лицо, обдавая холодом. Отшатываюсь, впечатываясь спиной в стену. Пальцы немеют, в висках стучит пульс. Скрежет уже на ступенях. А морлок вдруг зажимает руками уши, потом тыкает в меня бледным тонким пальцем. И снова прикладывает ладони к ушам. Остальных рядом уже нет. В темноте светится только окошко щитка. Оставшийся морлок вдруг нагибается, подхватывает что-то с пола. А потом сует мне в руки детеныша. Настойчиво, глядя в глаза. И когда я беру детеныша на руки, толкает меня куда-то в сторону. Дергает скобу, тыкает пальцем в темноту. Какое-то техническое помещение? Морлок шипит, толкает меня в спину. И едва я делаю шаг, захлопывает за мной створку. Я оказываюсь в затхлом абсолютном мраке, в помещении, похожем на склеп. По крайней мере, я тут же упираюсь плечом в стену. Детеныш на моих руках не шевелится. Я не слышу даже его дыхания. Удерживая его одной рукой, трясущимися пальцами врубаю подствольный фонарик. И едва свет озаряет обшарпанные стены подсобки, уши у меня закладывает от жуткого шипения. Ноги подкашиваются, я по-дурацки заваливаюсь набок. Перед глазами мутно, я едва соображаю. Дергаю душащий респиратор. Из носа у меня течет, заливая соленым губы. Из ушей, кажется, тоже. Детеныш вцепляется в мои плечи, что-то шипит, а потом вдруг обхватывает мою голову ладонями и смотрит прямо в глаза. Капюшон с него свалился, волосы белые, в цвет кожи. На этом меня вырубает. Резко, как будто повернули выключатель. Я просто проваливаюсь в мягкую тьму. *** Пробуждение болезненное. В глаза словно насыпали битого стекла, виски пульсируют тупой болью. Нашариваю автомат и с трудом сажусь. Под носом кожа мерзко стянута, провожу пальцами, сковыриваю ногтями загустевшую кровь. Пятно света от подствольного фонаря выхватывает фигуру скорчившегося в углу морлока. Капюшон он так и не надел, черные глазища смотрят затравленно. Или испуганно. – Эй, малыш, – зову его. – Ты цел? Протягиваю ладонь. Перчатка у меня вся в пыли. Снимаю ее. Детеныш, помедлив, касается моей руки. Кожа у него гладкая и холодная. Пять пальцев, оканчивающихся аккуратными черными ногтями. Все же эти твари слишком сильно похожи на людей. – Нам надо идти, – подчеркнуто медленно убираю руку и снова надеваю перчатку. – Посмотреть, что там снаружи. Морлок снова что-то шипит, смотрит своими жуткими глазищами. А когда я поднимаюсь на ноги, встает тоже. Он ниже меня чуть больше, чем на голову, и, судя по всему, очень худой. Хотя за тряпьем, в которое он завернут, разглядеть что-либо очень сложно. Толкаю дверь и замираю в ступоре: даже в свете фонаря видно, что здесь была настоящая бойня. Растерзанные трупы морлоков лежат вперемешку с дохлыми Жуками. Головы у хитиновых тварей словно взорвались изнутри. Все вокруг забрызгано мерзкой слизью. Поворачиваюсь к детенышу. Тот стоит неподвижно, опустив голову. Словно вслушиваясь во что-то. Хочу было что-то сказать, но меня отвлекает шевеление, которое я замечаю периферийным зрением. Вскидываю автомат, но тут же обратно щелкаю предохранителем: это раненый морлок. Подбородок у него весь в черной крови, глаза широко распахнуты. Он хрипло, со свистом дышит. Вместо груди у него непонятное месиво. Детеныш, забыв про меня, кидается к раненому сородичу, падает на колени. Уши у меня закладывает. Это словно тонкий нарастающий писк, который я едва слышу. Тру виски и тоже подхожу к раненому. Тот скребет измазанными в черной крови пальцами по земле, шипит что-то невнятное. И все смотрит на меня. Словно что-то хочет сказать этим взглядом. А потом... – Сп... Сп... си... – губы умирающего морлока неловко складывают это слово. – Е... го... – Ты знаешь наш язык? – потрясенно выговариваю. – Сп... си!.. – окровавленная рука вдруг вцепляется в мою куртку, и морлок с нечеловеческой силой дергает меня к себе. – Е... го!.. И это становится его последними словами. Его выгибает в судороге, он кашляет мне в лицо кровью, страшно хрипит. А потом детеныш вдруг обхватывает его голову ладонями и... резко поворачивает, ломая шею. Легко, как сухую ветку. – Твою мать... – мне становится действительно страшно. Детеныш вздрагивает, поворачивается ко мне, и в черных глазах я вдруг вижу слезы. Обычные человеческие слезы.