Ренегат

Фил Больше всего я скучал по своей семье. Это, наверное, было хуже всего — не знать, когда я снова их увижу, и увижу ли вообще. Меня забросили в другую страну без какого-либо предупреждения, заставили подчиняться приказам незнакомых людей, ходить строем и ужасно обращаться с людьми, которых я даже не знал… и я едва понимал почему. Меня зовут Фил Лестер. На календаре был 1943 год. Мне было двадцать лет, я был солдатом немецкой армии, расквартированным в Дании, и я находился в Копенгагене уже чуть больше недели. Наверное. Я потерял счёт времени ещё до того, как попал туда. Я занимался одним и тем же изо дня в день, а из-за этого однообразия было сложно уследить даже за такими простыми вещами. Я не играл важной роли в войне, это уж точно. Мне было тошно даже держать оружие, и все знали, что я на поле боя и десяти минут не продержусь. Вместо этого меня отправили сюда, охранять город вместе с группой моих товарищей — кто-то был более важен, кто-то менее. Но я хорошо выполнял приказы, и к тому же, хорошо читал и писал как на немецком, так и на английском, что определённо высоко ценилось в той части войны, которую вели мы. По крайней мере, здесь от меня мог быть хоть какой-то толк. Я шёл по улице один, когда увидел его — стоящего особняком в пустынном переулке. Это был парень с каштановыми волосами, по возрасту примерно как я, но с такого расстояния сложно было сказать наверняка. Я застыл на месте, просто глядя на него. Он стоял ко мне спиной, поэтому я не видел его лица, а он не видел моего. Я даже не знал, заметил ли он меня. Солнце клонилось к закату, и я не был уверен, что мне стоило быть на улице в такое время, тем более одному. Но я точно знал, что ему здесь быть не стоило. Я медленно повернул голову и огляделся по сторонам, пытаясь быть неприметным, насколько это возможно, чтобы он не заметил, и надеялся, что кто-нибудь придёт мне на помощь. Это был первый раз, когда я оказался так близко к одному из них. К врагу, как другие солдаты из моего отряда любили называть датчан. Сам я ещё не мог понять, какими их видел. Я не знал никого — ни с кем не говорил. Я только смотрел на них со стороны. Но одно я знал точно. Если бы он заметил меня, то убежал, только потому, что по мне было видно, что я на службе, ведь я стоял там, в темноте, в своей накрахмаленной зелёной немецкой военной форме и в такой же фуражке. На мне были начищенные ботинки, чёрные и блестящие, как и затянутый на поясе ремень. На левом рукаве была красная повязка — часть моей формы, а китель украшали золотые пуговицы. Я ненавидел каждую из них. Их вид, их блеск… всё в них. Я мог пройти мимо него, этого мальчика. Просто пойти дальше, не говоря ни слова, и забыть, что вообще видел его. Но тогда я бы не выполнил свою работу, потому что ясно видел, что он делал. И я знал, что мы искали его много дней, возможно, даже недель, но я был здесь не настолько долго, чтобы знать наверняка. Я опустил взгляд и оглядел себя, чтобы убедиться, что всё было в порядке. Если я не смогу остановить его окриком, то, возможно, просто спугну его. — Э-эй! — попытался выкрикнуть я, но не должен был заикаться. Он от этого даже не обернулся. Вместо этого он продолжил рисовать на плакате, висевшем в переулке. Я выпрямил спину, стараясь казаться выше и придать себе важный вид, а затем зашагал к нему. — Тебе нельзя этого делать! — сказал я по-английски, так хорошо, как только смог, не зная точно, понял ли он меня. Если бы я попробовал сказать по-немецки, он, вероятно, тоже не понял бы. Он не ответил мне сразу же — просто стоял там, спиной ко мне, лицом к плакату. — Или что? — едва слышно, но довольно резко буркнул парень, когда я шагнул ближе. Он не двигался. Он даже не обернулся, чтобы посмотреть на меня, а его голос был скорее заносчивым, чем встревоженным. Я быстро обернулся, надеясь на одно из двух: или что кто-то из моих сослуживцев придёт мне на помощь, или что нас никто не видел. — Как ты меня остановишь? — Его голос слегка дрожал, несмотря на то, что уверенности в его голосе хватало настолько, что он и сам мог быть солдатом. — Я могу доложить на тебя, и у тебя будут неприятности, -громко и отчётливо сказал я, легонько проведя пальцем по пистолету, находившемуся в кобуре на поясе, просто чтобы напомнить самому себе, что он у меня есть. — Ладно. Сделай это. Вперёд. — Он поднял руки и сложил их за головой в замок. На мгновение я замялся, а затем взялся за его руки, чтобы силой опустить их, так я мог развернуть его. Но это было слишком легко, никто не сдавался вот так, и уж тем более, кто-то вроде него. Я остановился, пока все подобные ситуации пролетали у меня в голове. Он мог просто развернуться, ударить меня в лицо и убежать. Я сделал глубокий вдох и продолжил. В конце концов, я был главным. Я был солдатом, а ему стоило проявить уважение. У меня может возникнуть намного больше проблем из-за того, что я ничего не сделал, пока был шанс. Я развернул его к себе, но как только увидел его лицо, то сразу же отпустил. Он был ещё ребёнком, не старше пятнадцати-шестнадцати лет. — Знаешь, я не заразный, — сказал он, заметно растерявшись. — По крайней мере, пока. — Его тон изменился, и он сделал большой шаг назад, раз уж я его отпустил. — Возможно, теперь стану, раз меня коснулся немец. — Мальчик сплюнул в сторону, показывая, насколько я был отвратителен. Любой другой солдат из моего отряда прибил бы его за такое. Но не я. Мне самому постоянно хотелось плеваться от собственного вида. Это было отвратительно — как мы вторглись в другую страну, просто захватили её, и взяли под контроль то, о чём нам вообще не следовало бы думать. Я даже не хотел здесь находиться. Но моя страна была охвачена войной, и всё было так, как и должно было быть. — П-прости… — пробормотал я и отступил от него, полностью осознавая тот факт, что я не должен был этого делать. — Ты просишь прощения? — усмехнулся он, но тихо, ведь никого из нас не должно было быть здесь в этот час. — Что же ты за солдат такой? Он шагнул ко мне, войдя под свет ближайшего уличного фонаря, и я смог по-настоящему разглядеть его лицо. Он был не таким, каким я его себе представлял. Его одежда — чистая и по размеру — была такой тёмной, что он почти сливался с ночной темнотой. Его волосы были забраны назад, и я мог видеть его лоб. Я просто смотрел на него. Он немного напоминал моего пятнадцатилетнего брата, который остался дома, в Германии. Совсем ещё ребёнок, застрявший посреди этого хаоса. — М-мне кажется, тебе стоит использовать свой талант на чём-нибудь другом, — тихо сказал я, указывая на стену позади него. Он проследил глазами за моим пальцем и дальше, пока его взгляд не наткнулся на плакат с изображением Гитлера, висевший на кирпичной стене. — В смысле, какой талант? — спросил он слегка дрожащим голосом. — Рисование, — сказал я. Мальчик обернулся назад и вопросительно воззрился на меня. — Или у тебя будут неприятности. — Но ты не похож на того, кто будет с этим что-то делать. Я задумался над его словами. Я мог донести на него — я должен был донести на него — но не хотел, по той же причине, по которой он портил плакаты. Мы оба ненавидели эту войну. Да и вообще, какой смысл в моём доносе? Он просто будет очередным ребёнком, попавшим в беду. — Нет, — коротко выдохнул я, выпрямив спину и задрав подбородок. — Я не такой. Я расправил рукава своей формы, чтобы всё снова выглядело идеально. — Спасибо? — Он произнёс это так, что было похоже больше на вопрос, чем на ответную реплику. — Просто перестань рисовать на плакатах, — быстро сказал я ему, а затем повернулся спиной, чтобы уйти. — И как ты меня заставишь? — спросил он заносчивым тоном. Я остановился и снова повернулся к нему. Он стоял, скрестив руки на груди, и держался прямо, явно стараясь придать себе устрашающий вид. Я тихо вздохнул и подошёл обратно к нему, не желая говорить слишком громко на тот случай, если кто-то мог нас услышать. Мы и так разговаривали слишком долго. — В смысле… Ты же немецкий солдат, — продолжил он. — Если ты не можешь заставить меня, тогда кто может? Он расцепил руки, когда я подошёл ближе, зная, что я мог арестовать его прямо здесь и сейчас. — Слушай, — тихо начал я. — Я не хочу ничего с тобой делать. Я понимаю, каково это может быть для тебя — оказаться на войне. Я знаю, что ты расстроен из-за того, что мы здесь, из-за того, за что мы сражаемся. И знаешь что? Я тоже не хочу здесь находиться, но у меня есть приказы, которые нужно исполнять. И прямо сейчас я их нарушаю. Я просто хочу вернуться домой, к своему брату и маме. И ещё я хочу, чтобы мой отец вернулся домой с фронта прежде, чем станет слишком поздно, понимаешь? В тот момент я с жаром шептал, становясь всё более недовольным и злым из-за его поведения. — Просто прекрати, пока тебя не нашёл кто-то другой, потому что он точно не будет таким хорошим. — Я погрозил ему пальцем. Мне вообще не следовало ввязываться в это. — Но я не намереваюсь творить ещё больше хаоса на этой войне. Если бы я на него донёс, это могло разрушить целую семью. Я не знал, кто он такой, я даже не знал его имени, но по его внешности мог сказать, что он был из важной семьи. По его одежде было видно, что деньги точно не были проблемой. Он не отвечал мне, а просто продолжал смотреть прямо перед собой, тяжело дыша. На улице было не так уж и холодно, но я всё равно видел облачка пара от его дыхания под тусклым светом фонаря. Я перевёл взгляд на стену, находившуюся позади него, и посмотрел на то, что он натворил. На стене висел чёрно-бело-красный плакат с изображением Адольфа Гитлера. Он был испорчен красной краской, но рисунки были намного более артистичными, чем большинство тех, которые я видел. Всё пустое пространство за головой Гитлера было покрыто маленькими изображениями умирающих и страдающих людей и плачущих детей — кто в полосатой одежде, кто полностью голый. В моём животе завязался узел, пока взгляд скользил по красным линиями. Мальчик превратил усы Гитлера в бороду, закрывавшую всё лицо, и дал ему большие круглые очки. Каким-то образом он заставил его выглядеть ещё более злым и рассерженным, чем раньше. — Чего-то не хватает… — тихо пробормотал я, не отрывая глаз от плаката. Мальчик перевёл взгляд с меня на собственную работу. — О чём ты? Он сделал шаг назад и теперь стоял позади меня, ведь ему явно было неудобно стоять спиной ко мне. — Ну, знаешь… Чего-то вроде шляпы или рогов, как у дьявола. Да, рога подойдут, — сказал я так, словно мы делали это вместе и раньше. Он растерянно перевёл взгляд с меня на плакат, чтобы удостовериться, что мы говорим об одном и том же. — Это ты нарисовал его застреленным некоторое время назад? — спросил я, переключив внимание на мальчика. — Не знаю, о чём ты говоришь… — пробормотал он под нос. — Помню, я видел плакат, похожий на этот, несколько дней назад в штабе. На нём был отлично нарисованный пистолет, прямо у головы Гитлера… — Слова звучали странно. Меня могли расстрелять за подобные разговоры. Но мне было спокойно, когда наконец появилась возможность освободиться от своих мыслей, не боясь последствий, потому что в кои-то веки я говорил не с другим солдатом. — Самое забавное, что свастику превратили в какую-то штуку, которую легко было спутать с пенисом. Мальчик коротко хихикнул, но затем его лицо снова стало безэмоциональным, и он уставился прямо перед собой. Я улыбнулся в темноту, надеясь, что он не заметит. Между нами повисла тишина. Не было слышно ни звука, кроме нашего дыхания, постепенно становившегося всё тише. — Ты тоже рисуешь? — невозмутимо спросил он, повернувшись ко мне лицом. Это был первый личный вопрос, который мне задали за всё время, что я находился здесь. Я был захвачен врасплох его уверенностью и смелостью, ведь он продолжил говорить со мной, не пытаясь сбежать прочь. Казалось, что он не боялся быть здесь наедине со мной, что было для меня в новинку. Это был самый долгий мой разговор с датчанином, чтобы тот не назвал меня «нацистской свиньёй». — Нет, — ответил я, повернувшись к нему. Я был лишь слегка выше него, но достаточно, чтобы мне пришлось опустить взгляд для того, чтобы посмотреть ему в глаза. — Я бесполезен, — сказал я, слегка улыбнувшись. — Все могут рисовать. — Не все. — А вот и все. — Нет. — Не хочешь попробовать? — Его губы изогнулись в ухмылке, когда он протянул мне карандаш. Я должен был признать, что соблазн был велик — просто взять карандаш и провести несколько линий рядом с теми, что нарисовал он. — Нет, я не могу, — в конце концов ответил я. Просто я был слишком напуган. — Какая жалость. — Я солдат, — напомнил я на случай, если он забыл. Совершенно случайно я сказал это жёстче, чем хотел на самом деле, и от этого он снова затих. Его взгляд вернулся к моей форме. Мои командующие видели в любом акте вандализма саботаж, и если бы немецкого солдата стали обвинять в пособничестве… Я не мог даже подумать о возможных последствиях. И я снова понял, что мы стояли в полной тишине, глядя на плакат. Мой лидер — его враг — взирал на нас. Это было так безмятежно, почти прекрасно, если бы не английские бомбардировщики, пролетевшие над нами и разрушившие ночную тишину. Мы одновременно запрокинули головы, чтобы посмотреть, как они низко пролетали над городом. Я насчитал пять, и знал, что как минимум десять или пятнадцать уже пролетали этим утром. — Какая война, а? — выдохнул я, на секунду благополучно забыв, с кем я стоял. — Ага… — вздохнул он в ответ. Больше было нечего сказать. Люди не говорили о войне, по крайней мере, в открытую. Иногда было похоже, что ничего не происходит. Но затем, иногда, случались такие моменты, как этот. Это тихое осознание того, что мы вовлечены во что-то, что заставило нас считать людей, которых мы даже не знали, своими врагами, по причинам, которые мы лишь едва понимали. — Мне нужно идти, — торопливо сказал я. Только тогда я заметил, что мы оба продолжали смотреть на небо. Одинокая звезда сияла на ночном небе, окружённая тёмно-синими облаками, а солнце почти полностью скрылось. — Да, мне тоже, — тихо согласился мальчик. — Тебе нравится небо? — я снова опустил подбородок, чтобы посмотреть на него. — А кому оно не нравится в наше время? — спросил он, его шея всё ещё была выгнута назад. — Оно просто живёт своей тихой жизнью, даже не пытаясь волноваться о том, что происходит здесь. Если оно хочет, чтобы пошёл дождь, то идёт дождь. Если оно хочет, чтобы светило солнце, так и происходит. Никаких правил, только свобода и мир. — Тогда вы с небом стали бы хорошими друзьями. Ни один из вас не слушает, что ему говорят. Я поправил козырёк своей фуражки, чтобы она сидела ровно, а затем развернулся на каблуках. На этот раз я действительно собирался уйти прочь, о чём, вероятно, впоследствии сильно пожалею однажды в будущем, если кто-нибудь узнает. Не оборачиваясь и не говоря больше ни слова, я зашагал прочь. Я шёл, словно никогда его не видел — даже не замечал. Я погрузился в свои мысли, шаг за шагом, глядя прямо перед собой и держа голову высоко поднятой. — Стой! — крикнул он. — Подожди секунду. Я дошёл до конца переулка и теперь был на виду у всей улицы, где я уж точно не был единственным прохожим. Пожалев об этом ещё до того, как пошевелился, я обернулся и снова обратил на него внимание. — Как тебя зовут? — спросил он, как только встретился со мной взглядом. — Фил, — ответил я. Я не хотел, чтобы он знал моё полное имя на случай, если он кому-то расскажет, что я его отпустил. Подумав об этом, я спросил: — А тебя? — А я Дэн.