Ренегат

Дэн Мой сон был прерван тихим стуком в дверь, и я перевернулся в кровати, чтобы оказаться лицом к тому, кто решил войти. Впрочем, меня это не особо интересовало. — Vi venter kun på dig, Daniel, (Мы ждём только тебя, Дэниел) — сказала по-датски наша горничная, и каким-то образом её голос казался ещё более недовольным, чем в прошлый раз, когда она пришла поторопить меня, то есть всего десять минут назад. Но конечно, каждый раз, когда я отказывался появляться на приёмах, которые отец с такой радостью устраивал в этом доме, большую часть вины за это возлагали на неё, так что неудивительно, что она злилась. — Det ved jeg, (Я знаю) — громко простонал я из своей слишком удобной кровати. Меня всегда приходилось ждать. Это было неписаным правилом, что я опаздываю, в основном потому, что я в первую очередь не понимал, зачем вообще мне нужно находиться на таких мероприятиях. Я не хотел становиться их частью — мне даже не были ни капли интересны разговоры, которые отец вёл со своими гостями, и к тому же мне не разрешали в них участвовать. Не то, чтобы мне было что сказать. Мама спорила с папой о том, обязательно ли мне приходить, называла меня своим «маленьким мальчиком», и говорила, что меня пока не стоит вовлекать в эти дела. Обычно мне было неприятно, когда она меня так называла, но в таких случаях я вставал на её сторону. — Din far bliver sur. (Ваш отец разозлится) — Она вошла в мою тёмную комнату и уверенно направилась к закрытым шторам, которые не пропускали солнечный свет. Здесь было так, как мне нравилось: темно и тихо. — Fint! (Ладно!) — огрызнулся я и спустил ноги с кровати, готовясь встать. Я посмотрел в её направлении, сразу же пожалев об этом, потому что знал: не она отдавала приказы, она всего лишь выполняла их. Но она всё равно раздражала меня против моей воли словами, вылетавшими из её уст. — Lad være med at kigge på hende på den måde, Daniel, (Не смотри на неё так, Дэниел) — вдруг нас прервала мама, которая появилась в дверях моей комнаты. Я встал с кровати, перевёл взгляд на маму и почувствовал, как сожаление уходит, сменяясь раздражением. Это были и не её приказы. — Да какая разница, — простонал я, проходя мимо неё прочь из комнаты. Но я не прошёл и пяти метров по коридору, когда мама остановила меня, легко потянув за руку. — Ты действительно думаешь, что можешь спуститься в таком виде? — спросила она резко, но не слишком грубо. Только сейчас я впервые за всё утро внимательно посмотрел на неё. Она казалась очень обеспокоенной, но при этом очень уверенной, стоя прямо передо мной. Я всегда восхищался ею за то, что она так принимала вызовы. — А как я выгляжу? И почему это такая проблема? — Я решил сменить свой тон в разговоре с ней. Я знал, что решение не было за ней — она не соглашалась ни на что из этого, и мне это было слишком хорошо известно. Всё было ясно по ночным ссорам родителей. Но иногда казалось, что она соглашалась. Например, когда её лицо было таким же безэмоциональным, как и их лица, когда она даже не моргала, когда она сохраняла молчание. Бороться с ними в тишине — вот как она это называла. Она понимала, что всё дело было в положении в мире на данный момент, но я не мог так поступать. Я не мог просто сидеть и молчать, пока они убивали миллионы невинных людей. — Тебе нужно привести волосы в порядок, — вздохнула она. — И у тебя мятая рубашка, Дэниел, — она медленно провела пальцем по складкам на ткани. — Гладить уже слишком поздно. Нас прервал громкий смех, доносившийся снизу. Мы повернулись на звук и застыли на месте, стоя неподвижно в тёмном коридоре, где было слышно только наше дыхание. Не говоря больше ни слова, я повернулся и пошёл в ванную. Больше ничего не нужно было говорить. Мама спустилась обратно вниз, чтобы продолжить то, что она делала всегда: быть статуей — тихой и неподвижной — пока солдаты захватывали не только нашу страну, но также и наш дом. Я посмотрел в зеркало в ванной и испытал отвращение при виде глядевшего на меня отражения. Мне были противны мои слишком отросшие волосы, которые следовало приподнять и аккуратно зачесать в сторону. Мой галстук, который всегда был аккуратно повязан, и казалось, что он душит меня. Я презирал всю эту безупречность. Эти вечные белые рубашки, красные галстуки и чёрные пиджаки, в которых я был больше похож на типичного персонажа французского фильма, чем на шестнадцатилетнего датского школьника. Я попытался разгладить рукава своей рубашки. Лежать в ней, вероятно, было далеко не самой лучшей идеей, ведь я знал, что она станет такой, и я прожил достаточно лет в этой семье, чтобы знать, что выглаженные рубашки без складок ценились выше, чем многое в этом мире. Пока я спускался по лестнице, то останавливался после каждого шага, чтобы сделать глубокий вдох — я всегда делал так в подобных ситуациях. Это было больше для того, чтобы растянуть время, но также и потому, что заходить в комнату, полную людей, с которыми я был категорически не согласен, было самой страшной вещью, которую я только мог представить. Даже если бы меня поймали в переулке, перемазанным красной краской, это не могло быть хуже. Нет. Это. Это было хуже всего. Переулки были тёмными, и оттуда можно было легко сбежать, если знать дорогу. Но сейчас было совершенно по-другому, потому что это был мой дом. Я мог сказать что-то не так, дышать не так, вести себя не так. Было так много возможностей. Но я не мог позволить себе поддаться влиянию всего этого и вошёл, держа голову высоко поднятой. Изо всех сил сохраняя невозмутимое выражение лица, я сделал последние шаги в столовую, наполненную людьми в одинаковой зелёной форме. Все они разговаривали между собой на немецком, и хоть я и понимал почти каждое слово, я всегда делал вид, что не могу произнести и одного предложения. Все они были настолько надменны, что полагали, что каждый датчанин должен понимать их язык, и я не мог позволить им так думать. Но как только я вошёл внутрь, то увидел его. От этого мои внутренности завязались в узел. Сердце забилось быстрее, а мысль о том, чтобы сразу же уйти прочь, была невыносимой. Он просто стоял там, в противоположном углу комнаты, так далеко от меня, как это было физически возможно, но всё равно достаточно близко, чтобы я его узнал. По тому, как он стоял, я был уверен, что он меня ещё не видел. Он казался спокойным и уверенным, плечи были расслаблены, а голова чуть повёрнута в сторону — он следил за разговором, который явно не был ему интересен. А я просто смотрел на него, не в силах оторвать от него глаз, потому что всё это было таким невероятным. Он находился в моём доме. Немецкий солдат, которого я встретил той ночью — сейчас он у меня дома, стоит на моём полу, держит мой стакан в руке. — Hallo Daniel, wie geht es Ihnen? (Привет, Дэниел, как твои дела?) — Немецкий офицер вытащил меня из оцепенения своим вопросом. — Alles gut… (Хорошо…) — пробормотал я в ответ, выдав самый ужасный немецкий акцент, на который только был способен. Я не мог заставить себя даже посмотреть на него, хотя и должен был. Мой взгляд был сосредоточен только на черноволосом солдате, который стоял в углу и придерживал левой рукой свою зелёную фуражку. Его волосы были коротко острижены по бокам, как и в первый раз, когда я его увидел, но теперь, когда он снял фуражку, я увидел, что они не были такими уж и короткими. Нет. Они были почти такой же длины, как и мои. — Kig på ham imens han taler til dig, Daniel! (Смотри на него, когда он говорит с тобой, Дэниел!) — резко сказал отец из-за моей спины, пройдя мимо. — Entschuldigung, Herr, (Простите, сэр) — я извинился и переключил внимание на стоявшего передо мной человека. Он казался знакомым, но конечно, они все немного такими казались. Или по крайней мере, так было, если смотреть на них всех с расстояния, а не разглядывать отдельно. Я медленно моргнул, в моей голове всё не укладывалось одновременно. — Простите, сэр, но мне очень нужно идти. — И я просто ушёл. И я знал, что потом меня за это отругают. Я всегда мог сказать, что у меня заболел живот, но я не был уверен, купятся ли на это мои родители. — Вы в порядке, Дэниел? Я обернулся посмотреть, кто со мной заговорил, и увидел, что это была просто одна из девушек с кухни. Я ушёл из столовой и вместо этого прятался в коридоре, ведущем на кухню. — Да, в порядке. В полном. — Я улыбнулся. — Просто, знаете, нужен был небольшой перерыв. У вас не найдётся воды или лимонада? — спросил я. — Еда будет готова минуты через две. Все уже за столом, так что, думаю, вам стоит пойти туда. — Она говорила таким серьёзным тоном, словно если я не послушаюсь, случится что-то плохое. — На столе есть вода, но я попрошу Ханну принести вам лимонад, хорошо? Я кивнул, но во рту у меня было сухо, и я почувствовал, как начинает кружиться голова. Я не знал точно, почему,ведь он явно не говорил никому о той ночи. Если бы он сказал, я бы совершенно точно не стоял здесь как свободный человек. Возможно, я бы вообще стоять не мог. — Я пойду за вами. — Она спокойно улыбнулась. Взяв меня за руку, она вывела меня из потайного коридора обратно к столу. Все уже расселись, отчего, конечно же, мне стало в десять раз более неловко, чем уже было до того. Я ненавидел быть в центре внимания, особенно когда внимание состояло из как минимум десятерых важных немецких офицеров, солдат и моих родителей. Я сел на своё место в конце длинного стола из красного дерева, а затем поднял взгляд и застонал про себя. Он был прямо там — солдат, который сидел рядом со мной за длинной стороной стола — и по тому, как он смотрел на меня, я слишком хорошо понял, что он уже догадался. Я пытался сделать вид, что не замечал того, что происходило рядом со мной, даже несмотря на то, что чувствовал на себе его взгляд. Я боялся, что в один момент кто-то заметит, если он будет продолжать. Он не должен был знать меня — он меня раньше не видел. Я должен был быть для него незнакомцем, а на незнакомцев так не смотрят. — Прекрати это, — выдохнул я сквозь сжатые зубы. Больше всего я хотел пнуть его под столом, чтобы убедиться в том, что он понял, что я ему сказал, но это было слишком опасно, если бы я вдруг пнул кого-то другого. Но я по-прежнему не смел посмотреть в его направлении, даже несмотря на то, что все остальные были заняты своими разговорами. Если бы я заговорил с ним, это даже не показалось бы подозрительным, потому что он был гостем в моём доме, но я не хотел пользоваться этим шансом. — Лимонаду, мистер Хауэлл? — спросила служанка. Я повернулся в сторону, кинув быстрый взгляд на мужчину, сидевшего рядом со мной. Он по-прежнему просто смотрел. — Да, пожалуйста, — пробормотал я в ответ. Когда она стояла между нами, я позволил себе посмотреть прямо на него. Он не был похож на других солдат, которых я встречал за те годы, пока они оккупировали наш город. Он не смотрел на меня с отвращением, он не заставлял меня чувствовать себя бесполезным и нежеланным. Нет. Его взгляд был тёплым и спокойным, почти что заботливым. Его глаза были глубокими и синими, как будто они могли заглянуть в твою душу и прочитать твои мысли даже от одного быстрого взгляда. Рядом с его глазами мои казались коричневыми и скучными. Этот момент был длинным и почти что интимным, хоть мы и не пытались сделать его таковым. Но ничто не меняло того факта, что он по-прежнему был немцем, даже несмотря на то, что он был не таким, как другие. Я пошарил в карманах и извлёк на свет серебряную ручку, а затем взял ближайшую белую салфетку, лежавшую передо мной. Мой отец сидел по другую сторону, глубоко погружённый в беседу на немецком с одним из офицеров, так что если я собирался это сделать, сейчас был мой шанс. Я сделал глубокий, рваный вдох, чтобы успокоиться, а затем быстро нацарапал несколько слов на тонкой бумаге, говоря ему прекратить вот так пялиться на меня. Осторожно, чтобы не привлечь ничьего внимания, я передвинул её по столу в его направлении. Он прочитал, кивнул один раз и смял бумагу, а затем засунул её в карман, надеясь, что больше её никто никогда не увидит. — Это Филип Лестер, — внезапно сказал мой отец. Моё сердце пропустило несколько ударов из-за такого внезапного представления. Филип Лестер. Имя крутилось у меня в голове, ведь раньше я знал его просто как Фила. — А это мой сын, Дэниел, — продолжил он. Я с трудом сглотнул, а затем протянул руку, чтобы поприветствовать его вежливо, как положено. Он сделал то же самое, и наши руки встретились в медленном, мягком рукопожатии. Он не сжимал мои пальцы, как это делали большинство офицеров раньше, показывая своё превосходство надо мной. Нет. Это было совсем по-другому — мягко и по-дружески. Я был удивлён той расслабленности, которая охватила меня. Казалось, что он был не солдатом, а кем-то, кого ты знал уже долгое время. Его кожа была мягкой и тёплой, словно через неё можно было почувствовать огонь его души. — П-приятно познакомиться, — выдавил я, запинаясь от чистого удивления из-за того, что внезапно заговорил с ним. Когда я понял, что только что сделал, то сразу же отпустил его руку. — Он только на прошлой неделе прибыл из Германии, — сообщил мне отец. Я сразу же занервничал. Я уже ненавидел его за то, что он был здесь, ведь первая наша встреча была немного нестандартной. Если бы он открыл рот и рассказал кому-то, что случилось, в ту же секунду я бы покинул страну. А раз он только что прибыл сюда, то совершенно точно не уедет в ближайшее время — уж точно не тогда, когда он сидит в подобной компании. Было ясно, что он был не просто очередным солдатом низкого звания, которые с глупым видом ходили по городским улицам. Он должен быть довольно значительным. И теперь он останется. Я перевёл внимание на Фила и увидел, что он быстро кивнул, а затем улыбнулся — слегка, не слишком явно, но по-доброму. Вечер обещал быть долгим.