Танцы с Арлекином

Антошка прятался в шкафу. Шкаф был большой, старинный с резьбой на дверцах, изображавшей гроздья винограда, пузатые яблоки и резные листья. Мать всё время ругалась, что пока пыль с него протрёшь – чёртова уйма времени уходит, но выкинуть монстра не было никакой возможности – шкаф был крепкий, вместительный и солидный, даже в замызганной комнате смотрелся благородно, а на новую мебель у матери с отцом денег не было. Девяностые годы начинались в маленьком провинциальном городке очень лихо. Завод, на котором работало большинство его населения, стал работать с перебоями, зарплату стали задерживать, а потом и вообще большую часть рабочих отправили в бессрочный неоплачиваемый отпуск. Полки магазинов опустели, местный же рынок украшали нездешние товары, на которые у большинства населения не было денег. Кое-кто пытался мотаться по городам и весям с клетчатыми баулами, примеривая на себя новую роль «купи-продай», кто-то подался в бандиты, большинство же просто замерло в тревожном ожидании. Страна, будущее которой казалось незыблемым и ясным, начала скрипеть и раскачиваться, словно колосс на глиняных ногах, готовясь вот-вот рухнуть. Родители Антошки поженились семь лет назад, когда всё ещё было хорошо, успели даже получить от завода эту квартирку в полторы комнаты, родили Антошку… А потом всё стало распадаться и рушиться. Началась перестройка, которой все поначалу были рады, но жить становилось всё хуже и хуже, большинство цехов завода встало, появились перебои с продовольствием, ввели талоны на сахар, водку и сигареты… Нет, конечно, в так называемых кооперативных магазинах можно было купить всё, но цены там были такие, что граждане впадали в ступор и на все корки кляли проклятых спекулянтов. Родители Антошки тоже остались без работы, но мать, Алевтина, не растерялась, стала убирать в соседнем магазине, бегала на рынок и таскала для продажи частенько стоящим на холоде продавцам пирожки с картошкой и чай в термосе. Картошка в доме была – дед из деревни привозил. И сало, и капусту квашеную, и варенье, сваренное без сахара, потому как сахар продавался по талонам. Так что семья голодать – не голодала, но и излишней сытостью не страдала тоже. Хуже было с одеждой, особенно с детской одеждой – Антошка рос быстро, на нём всё просто горело. Но тут выручали по старой памяти соседи, и Антошка вечно ходил в выстиранных, выглаженных и зашитых, но всё же – обносках. Но мать порой приносила с рынка шоколадку или жвачек – это был праздник. Редкий праздник. Чаще продавцы разрешали ей копаться в полусгнивших фруктах, выискивая что-то более или менее съедобное. А Антошке хотелось красивые нарядные кроссовки, как у Мишки со второго этажа, или настоящие новые джинсы… Хотелось игровую приставку к телевизору, чтобы по экрану бегал шустрый Марио, хотелось много конфет в ярких бумажках – чтобы просто стояли в вазочке на кухонном столе, и можно было в любой момент подойти и взять. Хотелось котлет, настоящих, из мяса. Много чего хотелось. А был геркулес на воде по утрам, вечные постные щи, котлеты из того же геркулеса, сдобренного бульонным кубиком для вкуса, жареная картошка на сале и жидкий чай с куском батона и несладким вареньем. Но и это было не так уж плохо – алкаши Хомичевы с первого этажа жили куда хуже, и Антошка частенько таскал своим приятелям Валерке и Верке куски чёрного хлеба с солью и варёную картошку, которая тут же ими жадно поедалась и запивалась водой из крана на заднем дворе. Хуже всего было то, что папа – весёлый, сильный, красивый папа после того, как был отправлен в бессрочный отпуск, словно впал в какой-то ступор. Он целыми днями валялся на диване, смотрел телевизор и молчал. Алевтина билась, словно рыба об лёд, и наконец, терпение её кончилось. Мать закатила отцу грандиозный скандал, и это было так ужасно, так некрасиво и неправильно, что шестилетний Антошка тогда в первый раз залез в шкаф – он легко поместился на самую нижнюю полку, закрыл глаза, заткнул уши и замер. Поэтому слышал он только самое окончание скандала. Отец тогда впервые ударил мать, обозвал её «жадной сукой» и ушёл из дома, хлопнув дверью. Он не вернулся ни вечером, ни завтра, ни послезавтра, и перепуганная Алевтина побежала в милицию. Заявление у неё брать не стали, выслушав историю о предшествующей уходу мужа ссоре, сказали равнодушно: «Что ж вы, гражданка, мужа довели? Охолонёт и вернётся. Небось, где-нибудь с дружками горе заливает…» Никакие доводы Алевтины услышаны не были, никто ей не помог. Оставалось только ждать и снова биться, как рыба об лёд. Неожиданно женщине стало даже легче – не приходилось кормить ещё и мужа, а дед из деревни продолжал исправно посылать помощь. Что же касается бабушки и дедушки, отцовых родителей, то они, узнав об уходе сына, сами побежали в милицию, и, поскольку времени со дня его пропажи уже прошло достаточно, розыскное дело всё-таки открыли. А потом, по весне, труп отца обнаружили в лесополосе. Что произошло с ним – Антошка так и не узнал. Тело было обезображено временем и лесным зверьём, опознали его только по характерным родинкам на спине. Отца похоронили, мать поплакала, но долго горевать у неё не было возможности – надо было выживать самой и кормить сына. А потом пришли ЭТИ… Это был самый обычный, даже очень хорошо начинавшийся вечер, мать вернулась с рынка, принесла Антошке сразу две шоколадки – «Марс» и «Баунти» и практически не ношеные фирменные джинсы, отданные ей кем-то из сердобольных торговок. Антошка с мамой поужинали, мать стала месить тесто для завтрашних пирожков, и тут раздался звонок в дверь. Требовательный, громкий и резкий. Мать вздрогнула – им никто не звонил так… Забегавшие к Антошке Валерка и Верка стучались, соседи – люди тихие, спокойные, по большинству пенсионеры с того самого завода, жали на звонок деликатно, и он отзывался робкой трелью. Поэтому мать сразу же забеспокоилась и, чувствуя что-то неясное, приказала Антошке: - Спрячься, сынок. Мало ли, кого принесло на ночь глядя. Спрячься и не показывайся. Антошка быстро схватил со стола так и не съеденные шоколадки, прихватил любимую игрушку – убогого косорылого потрёпанного зайчика и ужом скользнул в комнату, прямо туда, в шкаф. А мать подошла к двери и спросила: - Кто там? Ответил ей незнакомый мужской голос, спросили что-то про отца, а когда мать ответила, что отец умер, мужчина за дверью потребовал открыть. Мать отказалась, мужчина выругался, и тут же раздался треск старенькой двери. Мать отчаянно закричала, но крик её тут же захлебнулся, по комнате затопали тяжёлые чужие шаги, Антошка услышал, как скрипнул диван, на который бросили что-то, и различил слова: - Где то, что взял без спросу твой муж? Говори, целка валдайская! Отдашь – мы уйдём. - Я не знаю, - хриплым, задыхающимся голосом, словно ей было очень больно, отвечала мать. – Муж ушёл, больше я его не видела. Я не знаю, о чём вы говорите… - Врёшь, тварь! – рявкнул второй мужчина. Потом раздались звуки ударов, и Антошка понял, что эти ужасные гости избивают его мать. Мальчика затрясло. Он зажал уши ладонями, слёзы потекли сами собой. Страшные мужики избивали маму, а он ничем, совсем ничем не мог ей помочь. Рычащие голоса продолжали о чём-то спрашивать маму, её голос звучал всё слабее и слабее, потом Антошка расслышал слова: - Тащи утюг, Клешня! Сейчас сиськи ей поджарим – запоёт, как соловей летом. Эй, шалава, не вспомнила ещё? А то, гляди, мы устроим – будут тебя звать Копчёная Сиська! - Я не знаю, - всхлипнула мать, - не знаю, не зна… Неожиданно голос её прервался, и раздался странный хрип. - Эй ты чо? Ты подыхать, что ли вздумала, дура? Клешня, тащи воды, ой перестарались мы… Клешня! Потом послышались звуки какой-то возни и второй голос произнёс: - Всё, пиздец котёнку, отосрался. Сдохла баба-то… Давай, Енот, ходу, ходу отсюда… Торопливые тяжёлые шаги затопали на выход, и всё стихло. Антошка наконец-то судорожно всхлипнул и осторожно стал выбираться из шкафа, прижимая к себе косорылого Степашку. - Мама… - в перерывах между всхлипами шептал он, - мама… Алевтина лежала на диване, как-то странно съёжившись. Левая половина лица у неё была красно-синей, на руках тоже наливались синяки. Женщина не шевелилась, и мальчик на четвереньках подполз к ней и стал дёргать за платье, надеясь разбудить. - Мама, проснись! Мамочка, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Мне страшно! Рука матери безвольно свесилась с дивана, женщина странно дёрнулась, из лёгких её вырвался вздох, но после этого она замерла уже окончательно. Антошка вдруг понял, что произошло что-то совсем ужасное и непоправимое, что мама не проснется, и он отчаянно заплакал-заскулил, словно брошенный щенок… Когда через два часа соседка-пенсионерка, возвращавшаяся от дочери, увидела выбитую дверь, заглянула в квартиру и позвала милицию, Антошка всё ещё продолжал скулить… *** Наши дни. Я почти не помню его… Самое страшное, что моя память, идеальная во многом, словно отторгает воспоминания о нём. Словно моего маленького Арлекина никогда не было в этом мире – его глаз, его улыбки, его нежных губ. Я понимаю, что со мной происходит – потеряв его, я начал сходить с ума и пустота, которая поселилась внутри всё растёт и растёт, пытаясь забрать его совсем. Не получится. Я сумею договориться с пустотой и заполнить её. Я ставлю пластинку на проигрыватель – в этом я старомоден, никаких современных штучек, только старый, ещё в прошлом веке сделанный проигрыватель, только старая виниловая пластинка. Но какой звук, Боже мой, какой звук… Хор ангелов… и в моей голове медленно начинают звучать строки. Это ты разговариваешь со мной, мой маленький Арлекин… Ты подаёшь мне знак… Сумасшествие сжигает изнутри То ли душу, то ли город, то ли жизнь… На краю (опять ты крайний!) не держись – Прыгни в пламя и со смехом догори. Догони судьбу-нахалку, Догони по бездорожью, Мне опять себя не жалко, Мы опять неосторожны. Больно знать и глупо верить, Наша сказка все страшнее. Крестик «продано» на двери… Обреченные сильнее. Больше некуда и незачем бежать, Я судьбу возненавидел, как врага. Ничего уже не страшно, только жаль, Что и мертвые мы по уши в долгах. Догони судьбу-злодейку, Догори свечою белой! Жизнь не ценится в копейку, Но совсем не в этом дело? Догони судьбу-подлюку, Догори – останься гордым… Черный крест над Первым Кругом, Научи меня быть мертвым! Темным знанием отравленные сны… Тошно боженьке и жарко небесам… Kiss me, kill me… Глупо верить… Знаю сам… В этом мире бесполезно ждать весны…* А потом мы с тобой начинаем танцевать. Только ты и я… *Стихи Сибиряка.