III. Осень. Распад
«В ночь, Когда разделительная полоса приравнивается к грани ножа…» Е. Смитиенко
Дни становились короче и тусклее. В сентябре уже зарядили дожди, напоминая о том, что лето заканчивается и уходит в далекий край до лучших времен. Это лето, безумное и щедрое на дары, горячее, волнительное и самое счастливое в жизни, даже не помахало на прощание. В те дни, когда прозрачные капли стекали по стеклам, мне становилось печально. Я тосковала по Юне, которая теперь появлялась все реже и реже. А когда появлялась, то все чаще молчала, словно с отчуждением. Она непонятным образом очень изменилась внешне. Ее лицо почему-то еще больше побледнело и совсем осунулось. Я все выпытывала у нее, что произошло, но блондинка лишь отводила глаза или говорила, что она много работает и устает. Порой она казалась мне затравленной и совершенно измученной. Юна перестала следить за своей сногсшибательной прической, ее волосы беспорядочно отросли и торчали во все стороны, да и наряды стали совершенно небрежными. Меня терзали неприятные мысли, что блондинка попала в неприятности, заболела или принимает наркотики. С ее образом жизни подобное могло произойти запросто… Но не давало покоя мне даже не это, а ее внезапная холодность. Юна, находясь со мной в одной комнате, порою была так далека и недосягаема, словно на луне. Да еще обстоятельства постоянно складывались так, что мне совершенно не удавалось посвятить ей достаточно времени. Смена деятельности потребовала от меня серьезного напряжения, и от частых свиданий нам пришлось отказаться. Юна на это так настойчиво и подозрительно говорила » ничего страшного» и «так и должно быть», что мне, напротив, сделалось страшно, потому что так быть не должно. Очень смущало, что блондинка с каждым разом пыталась от меня поскорее отделаться, а моим успехам и занятости радовалась больше меня самой. Не исключено, что она действительно этому радовалась, но я полагала, что мое постоянное отсутствие ее огорчит. Выяснилось, что ее вдруг начало огорчать мое присутствие… Словно дикая мать — волчица, которая отталкивает лапами повзрослевших волчат, Юна отталкивала меня. Влюбленная, с оголенными нервами и душой, я очень страдала от ее невнимания… В один из промозглых октябрьских вечеров я решилась признаться ей в своих чувствах, хотя была уверена, что Юне уже давно все известно. Так вышло, что со дня знакомства мы ни разу ни касались темы наших отношений, просто дружили, гуляли, дурачились, наслаждались, но не вели интимных бесед. Признаться честно, мне эти беседы вообще были не нужны, потому что рассеивали магические чары, лишали нашу жизнь внеземного дыхания. До последнего дня я просто получала удовольствие от окружающего нас волшебства, от моей любви к Юне… За несколько шагов до ее дома я нашла свою идею глупой и отказалась от нее. Мы не виделись две недели, а это значило, что нужно просто покрепче прижаться друг к другу или испечь пирог… Когда после долгого стука Юна открыла мне дверь, то я нервно вздрогнула. Еще пару недель назад я видела ее молодой и красивой, а теперь передо мной стояла какая-то постаревшая и больная женщина. Морщины испортили ее высокий лоб, кости проглядывали сквозь одежду. Я едва сдержала крик, но Юна включила свет и снова стала похожей на саму себя. Я нерешительно перешагнула порог. Страшное видение исчезло, но это не сильно облегчило мне сердце. Блондинка выглядела жутко. Будто все человеческое покинула ее. Вместо мягкой лучезарной улыбки на ее лице появился звериный оскал, нос заострился, а глаза впали. В комнате царил жуткий беспорядок, словно там совсем недавно состоялось побоище. Страшная догадка оправдалась, и я, не говоря не слова, принялась за поиски доказательств, судорожно соображая, как помочь моей подруге. Оставалось выяснить, чем именно она себя травит. Юна, как ни в чем не бывало, уселась в углу и по-волчьи следила за моими метаниями. Я проверила все полки и шкафчики, пошарила в мусорном ведре, заглянула под кровать, раскидала завалы книжек и пластинок, а когда в рассеянности застыла посреди комнаты, Юна вдруг безобразно расхохоталась. Кривляясь, она смеялась зло и запрокидывала непричесанную голову. — Эй, тут уже до тебя приходили искать, я все смыла в унитаз! Мне стало противно и горько, и снова все слова застряли в горле. Юна будто опрокинула меня опять, но на этот раз еще грубее и больней. Ее смех долго летал по комнате, то отскакивал от одной стены, то ударялся о другую, пока не заглох. За окнами шел дождь. Я присела на корточки рядом с Юной и уставилась на свои » Фрукты», подаренные в начале лета. Время капало вместе с дождем, и мне почему-то показалось, что когда дождь закончится, наше время закончится тоже. Я не знала, что произошло, но чувствовала что это гораздо хуже, чем наркотики или болезнь… — Да я же шучу, что ты такое тут подумала, Дина… — вздохнула Юна и, поднявшись с трудом, пошла ставить чайник. Она уже чиркнула спичкой, чтобы зажечь конфорку, как вдруг задула огонек и опустилась на табуретку. Ее руки тряслись. — Хочешь, я прочитаю тебе стихотворение? — неожиданно спросила она уставшим надломленным голосом, — я просто не знаю, что тебе сказать, поэтому прочитаю стихотворение… Можно? .. Я безвольно кивнула. Юна понюхала воздух, зажгла еще одну спичку и начала читать: — От меня отворачиваются друзья, Когда я говорю с ними на твоём языке. Я крысолов из Хамельна, Но об этом никто не узнал, Дудочка так и осталась лежать в рюкзаке. Я пришёл на вокзал И даже не успел купить билет. Они заняли Все сидячие, плацкарты, купе И разъехались кто куда. Я даже не успел бросить вызов, Я только бросил голодным собакам кость, А они приняли её за ребро И теперь из него выгрызают Еву. Я маленький Кай, мне уже всё равно. Я отвязываю свои санки от поезда Снежной Королевы, Я уже сто раз собирал слово «вечность». Я хочу Рождества и свечек, И чаю с праздничным пирогом. «Здравствуйте» — это не совсем то. Иногда полезнее дать по шее. Ничего не бояться, читать между строк, Привязывать Нарнию к каждому фонарю — Я считаю, намного нужнее. Моя фамилия Ницше. Ну что вы такие притихшие, Как будто я что-то важное говорю… Я узнала это стихотворение, то самое из маленького сборника неизвестного автора… Узнала с первых строк. Оно было напечатано в самом конце этой маленькой книжки… Неистово, со всей нежностью, на которую была способна, я бросилась к Юне, обняла ее и взмолилась, чтобы она больше не читала стихов. Сквозь подступившие слезы я видела, что соседи — ангелы наводнили комнату и беззвучно расселись на кровати. — Мы ведь с тобой испечем вместе пирог? Ведь испечем? .. Я повторяла это несколько десятков раз и, безудержно рыдая, пока, наконец, не зарыла свою голову в складках ее одежды. — Да, мы обязательно испечем… — прошептала Юна, подняла меня и осторожно усадила на краешек кровати рядом с ангелами. Она находилась уже по ту сторону неведомого мне мира. На минуту очеловечившись, девушка погладила меня по плечу. — Мне пора, Дина. Я тут очень сильно задержалась. — Куда тебе пора? — всхлипнула я сквозь слезы, — Куда?! -На гастроли пора… -Какие гастроли? Ты на себя в зеркало смотрела?! .. — Смотрела… Размазывая слезы по лицу и выясняя, куда она собралась, в полном отчаянии, я перешла на крик. Кричала я долго и много, пока не иссяк голос. Обо всем, что томилось внутри. О смысле, которым наделила меня наша дружба. О смерти, которая неминуемо ждет меня, если Юна уйдет… Но Юна не слушала. Ей была абсолютно безразлична чья-то смерть, ведь смерти по ее мнению не существовало… Она уже не понимала мой язык, устало и равнодушно блуждая взглядом по комнате. У меня нестерпимо разболелась голова. Будто кто-то огрел палкой по затылку. И не в силах выдержать происходящее, я просто убралась от Юны прочь. Видимо, ангелы проводили меня домой, где я, упав на кровать, мгновенно забылась. Я проснулась сама за несколько минут до пяти в вязком сумраке октябрьской ночи. В полной тишине, тронутой лишь едва ощутимым постукиванием ветки по стеклу и моим дыханием. Тяжелым дыханием, будто заканчивался воздух. Предметы еще хранили свои зловещие облики, те, которые они принимают, когда света недостаточно. Они перегрызли телефонный шнур и теперь медленно подползали к моей кровати. Телефон, почти каждый день будивший меня в такую рань, молчал… Нет, Юна не могла проспать или забыть позвонить. Она просто больше не позвонит мне… Две слезы стремительно, как с горки, скатились с уголков глаз и запутались в волосах, раскинутых на подушке. Я вскочила и включила свет. Отвратительные морды нехотя превращались в привычные полки, картины и тумбочки. Меня колотил страшный озноб. Тело не слушалось. Кое-как я натянула на себя джинсы, свитер и куртку. Прошмыгнула, опасаясь взглянуть, мимо зеркала в прихожую. Надела кеды прямо на голые ноги и вышла вон из своей квартиры. Город еще спал. Сиротливо поблескивал маленький кусочек убывающей луны. Тонкий, тлеющий, он уходил в небытие, будто своровав у меня что-то важное. Самое ценное и дорогое… Внезапный ветер хлестнул меня в спину со страшной силой и погнал в сторону автобусной остановки, норовя швырнуть на землю. Он бросался злыми словами, проклинал за то, что я медлю, что опаздываю непростительно… А ноги вдруг сделались непрочными, — каждый шаг давался с огромным усилием, будто я шагала не по асфальту, а болотному илу. Хотелось закричать ему в ответ, но от холода свело скулы, и звук бился в легких беспомощной мошкой. В этот час автобусы еще не пустились по маршрутам и мирно отдыхали в гаражах. Дом Юны находился в другом конце города, и дойти туда пешком я смогла бы только через два часа… Мне казалось, что это не два часа, а миллион, не километры, а световые года… Я слышала, как земля с треском раскалывается надвое, и наши дома вдруг оказываются на разных континентах, разделенных океаном и плывут в противоположные друг другу концы… На остановке никто не стоял. Кроме рыжих листьев, слетевших с ближайших деревьев, никто не шуршал и не издавал звуков. Я металась вместе с листьями вдоль дороги и отчаянно вглядывалась вдаль. Автобус все не ехал… Вскоре продрогшая насквозь, я двинулась на другую сторону улицы к проспекту. Лунный огрызок совсем истончился, на призрачное небо украдкой пробирался рассвет. Я молилась, чтобы встало солнце, чтобы как-нибудь поскорее добраться до Юны и обнять ее. И пусть она ругается, пусть гонит прочь, пусть устраивает какие угодно представления, но я не проявлю малодушия, не обижусь и никуда не уйду. Только бы успеть… На мою удачу получилось затормозить такси. Уже сидя в теплом салоне, я все не могла выговорить адрес, — голос рассыпался. Водитель смотрел на меня враждебно и даже пытался высадить, думая, что я пьяна или одурманена. Но все же повез в нужное место. Я уже не узнавала ни городского пейзажа за окном, ни себя саму мчащуюся неизвестно зачем в чужой дом, не узнавала бледное с воспалёнными глазами перекошенное лицо, которое отражалось в тусклом стекле. Я чувствовала, как все внутри стынет, как мучительно натягивается незримая нить, связывающая душу с телом. И молитвы, вдруг став тщетными, стихли. Стихли ангелы. Стихло все. Машина остановилась в старом дворе. Я выгребла содержимое карманов куртки прямо на заднее сиденье и под скверное ворчание выпрыгнула прочь. Такси, шумно развернувшись, тут же уехало. Через секунду, я уже ковырялась с кодовым замком. Перебирая комбинации цифр, я вдруг услышала, как там из глубины подъезда что-то с гулким грохотом движется на меня. Что-то взбесившееся и орущее от боли. Я отпрянула за секунду до того, как дверь распахнулась настежь, и из нее выбежал раненный зверь — Юна в залитой кровью рубашке. Она дико взвыла, обернулась на меня лишь на миг. Из ее носа, с рук на землю падали густые алые капли… Она бросилась куда-то далеко, в одно ведомое только ей убежище. Я рванулась вослед. Юна неслась нечеловечески быстро, мой отчаянный зов глохнул в пустоте рассветной улицы, не успев долететь до нее. Я задыхалась и бежала все быстрее и быстрее, но расстояние между нами только увеличивалось. Будто я пыталась поймать свою тень. Слезы текли обжигающими ручьями и мгновенно высыхали солью. Юнин силуэт бледнел и истончался. Как яркий сон за несколько минут до пробуждения… Мы гнались друг за другом словно по узкой ленте без конца и начала, в безвременье, минуя эпохи, мы летели в холодную пропасть на сломанным крыльях, мы тянули руки, и все никак не могли дотянуться… И внезапно все закончилось. Ленту оборвали… Юна, уже прозрачная и почти лишенная плоти, достигла широкого шоссе, вдоль которого была построена огромная кирпичная стена, бросилась на пустую дорогу и оторвалась от земли одним сильным упругим прыжком… Все, что когда-то было моим другом и любовью, перестало существовать… Крик моего ужаса отозвался эхом во всем городе. Ворвался в уши каждому. Я стояла на разделительной полосе и, обезумев, царапала собственное лицо. Только Юна, находящееся уже в другом мире, не слышала ничего… Что-то черное и большое выросло передо мной, отвратительно завизжали тормоза, точно стая дохнущих крыс, мое тело кинулось в черную дыру и, ударившись о железо, рухнуло на дорогу… Звук трескающегося черепа…шуршание песка на одиноком пляже… красочные разводы под ногами… … Жизнь уплывала от меня, как корабль в далекое море. Я попыталась догнать его и вошла в теплую воду. Забавно, сегодня все происходило, быстрее меня… Волны бились у ног…соленые волны — кровь во рту… Паруса медленно растворялись в лазурной дали. Волны перекатывались над головой, а там, в таинственной глубине, рыбы смотрели на меня глупыми и враждебными глазами. В отличие от меня они умели дышать под водой… Я коснулась мягкого дна, такого мягкого, что боль начала стихать… Над толщей воды, сверху, качалось маленькое мутное солнце; я решила закрыть глаза и не смотреть ни на него, ни на ушедший корабль, который уже никогда догнать… — И хорошо, — напоследок подумала я, — жить после этого уж точно не стоит…Да и просто я очень устала… На море бесновалась буря. Дождь неистовым хлыстом ударял прямо по водному простору, поднимая брызги и пену, волны налетали друг на друга, будто соревнуясь в силе, но порождали лишь бессмысленный грохот и гасли. Корабль плыл. То кренясь на бок, то взлетая на гребне, то проваливаясь в серую бездну. Маленький и упорный кораблик… Время растворилось в воде и темноте. Потоки подхватили меня с песчаного дна и поволокли куда-то вверх, выворачивая руки. Я хотела остаться лежать в окружении рыб и спать на дне, но что-то незримое несло меня на поверхность в холодное ненастье. Звуки шторма невыносимо били прямо по голове, прямо по, казалось, открытой черепной коробке, полоскали мой хрупкий мозг. А потом эти силы, вытянувшие меня из воды, оказались сотнями рук, что беззастенчиво хватали мое тело и мучили его. Должно быть, я попала на палубу того самого корабля… Вместе со страшной качкой и завыванием ветра вернулась нечеловеческая боль. Мои глаза ослепли, сломанные ребра кололи легкие. Я просила бросить меня за борт, но изо рта вместо слов текла вода… Вскоре сделалось тише. Не стало ни дождя, ни ветра. Я раскачивалась уже в каком-то другом месте, в сухом и теплом. Мои мучители и их отвратительные голоса куда-то скрылись. Но остался лишь один. Его дурацкие всхлипывания показались мне знакомыми. Вдобавок этот знакомый тряс меня за плечо и очень хотел пообщаться. Прогнать его я не имела никакой возможности, потому что лежала в темноте и не была уверена, какая часть моей плоти уцелела, и могла ли я говорить. Казалось, у меня оторвалась голова… — Пожалуйста, не трогайте ее. Девушка жива и скоро придет в себя. Успокойтесь же! — с возмущением произнес еще один голос. А потом меня что-то слегка укололо, и все звуки окончательно пропали. Уже наступал вечер, когда я очнулась и поняла, что нахожусь не в каюте на корабле, а в больнице. Что не тонула в море и не попадала в шторм, а была сбита машиной. Что моя голова не потерялась, а по- прежнему на плечах и она разбита. Все кругом ехало и плыло, и при малейшем движении все сильнее и сильней. Буря не прекратилась, она перенеслась в другую реальность и разыгралась еще страшней. Меня укачало. В попытке пошевелиться я тут же с ужасом поняла, что падаю с кровати. Схватилась за простынь и ощутила, что падаю снова, но уже не с кровати, а вовнутрь нее. Словно она хочет меня проглотить. В панике я задергалась, но стало только хуже, и меня вырвало. Ко мне кто-то подошел, вытер лицо и поменял простынь. Я не видела, кто, но жалостливо попросила, чтобы меня положили на кровать, которая не шатается. Меня спокойно заверили, что надо немножко потерпеть, и скоро все само перестанет шататься. К утру кусочки сознания, как капельки ртути из разбитого градусника, собрались в единое. Как только выстроенная последовательность событий дошла до исчезновения Юны, вновь захотелось умереть. Прямо в этот момент. Сгинуть в безвестность за ней следом. Раствориться в воздухе прямо посреди холодного осеннего утра… Бывает так, что убитый горем, выплакавший из себя все слезы до капли человек обессиленный засыпает. Его сны безмятежны, и там он еще живет той прежней благополучной жизнью и когда просыпается, то в первые минуты ему кажется, что ничего не произошло, что все благополучно. А потом он понимает, что это не так. Что беда никуда не ушла. Она с ним, и будет с ним навсегда. И все повторяется… То же повторялось со мной. Каждый раз после выхода из очередного забытья. То, что у меня сотрясение мозга и много других травм от сильного удара об асфальт, меня никак не волновало. Было лишь сожаление, что машина не сбила насмерть, и что через пару недель мне придется возвращаться в мир. У моей кровати дежурили родители. Никакие увещевания врачей о том, что мне необходим полный покой, их не остановили. Мама все время плакала. Папа сначала утешал ее, а потом начинал ругаться. Потом они принимались спорить, чье неправильное воспитание привело к этому печальному происшествию. Не щадя меня, они выпытывали, что я делала в ранний час на другом конце города без теплой одежды и почему не пошла на работу. Я честно ответила, что эту работу уже бросила, что пишу картины и продаю их, что поехала спасать свою подругу, которая исчезла… Услышав мои признания, родители отползли от кровати и о чем-то зашептались. Я не видела их, потому что зрение еще не восстановилось, но знала, что мой рассказ поверг их в еще более удрученное состояние, чем мое испорченное здоровье. Но мне было на это наплевать. Наплевать ровно на все на свете. Ничего страшнее и печальнее уже не могло произойти… Не успела я прийти в себя, как нарисовались еще более гадкие гости. Сотрудник полиции долго и нудно выспрашивал меня о подробностях случившегося. Он, видимо, добросовестно исполнял свой долг и не обращал внимания на мое плохое самочувствие. Я отвечала лишь, что виновата исключительно сама, и преступления нет. Потом подписала какую-ту бумажку, которую не могла прочитать, и сделала вид, что совсем ослабла и хочу спать. Днем позже явился водитель, который меня сбил. Вид его был настолько жалок, что вызывал отвращение. Даже не спросив, как мои дела, он запричитал про троих некормленых детей, больную бабушку и целый ворох недоразумений к которым еще прибавилась нешуточная угроза сесть в тюрьму из-за меня. Я слушала молча, и сказала лишь, что подпишу любой документ, который докажет его невиновность, и попросила этого типа выйти прочь. Он сначала обрадовался, а потом напрягся и наигранно приветливо уточнил, сколько я хочу за это денег. Из последних сил, я крикнула, что не хочу ничего, и послала его к черту. А потом разревелась. Подоспевший в эту минуту отец выгнал озадаченного водителя из палаты и, как следует, поговорил с ним в коридоре. Все знали, что этот человек превысил скорость в неположенном месте и, увидев меня на дороге, не успел затормозить, но без моего заявления с ним ничего не могли сделать. А я все рыдала и рыдала и никак не могла успокоиться, пока раздирающая боль в голове не заставила меня затихнуть. Вернувшийся с красным от негодования лицом папа хотел было выдать очередную гневную тираду о несправедливом мире и моем дурном поведении, но лишь опустил голову и тяжело вздохнул. Он приблизился к кровати, погладил мою ладонь и молча вышел. За первые дни, полные суматошными посетителями и всеобщим разбродом, лишь один человек мне помог. Мой старший брат Марк. Погодки, мы были неразлучны все детство и продолжали, повзрослев, теплое и тесное общение. Марк всегда поддерживал меня во всем и очень обрадовался, когда я вернулась к живописи. Он посоветовал мне не говорить некоторое время родителям об этом и подождать результатов, принял мое решение расстаться с Андреем и единственный знал о существовании Юны, хотя, никогда не видел ее живьем. Я доверяла ему безгранично. Марка не хотели пускать поздно вечером, т.к. время посещений уже истекло, но он изловчился подарить букет купленных для меня цветов медсестре и просочился в палату. -Милый, милый Марк, — шептала я ему на ухо, — Юна…попала в беду…Помнишь, Юну? … Ей разбили лицо, а потом она исчезла… Тебе нужно прийти ко мне домой и там побыть. Вдруг она появится или позвонит. На домашний телефон… Скажи ей, что я здесь… Брат, конечно же, обещал, что сделает, все как я прошу. Но я чувствовала по его неуверенному тону, что он считает, что я плохо соображаю из-за повреждения головы и пережитого стресса. Он старался увести меня подальше от беспокоящей темы и всячески приободрить. Добрый брат Марк… Я не сомневалась, что несмотря ни на что, он поможет мне в поисках Юны. Хотя, где мы могли ее отыскать? .. Марк, могу поручиться, приходил в мою квартиру по вечерам и ждал, что Юна даст о себе знать, но каждый его отчет не приносил никакой радости. Юна не звонила, не стояла под дверью и не оставляла записок. Мой мир сузился до серо-голубых стен, а золотистое солнце уменьшилось до маленькой тусклой лампочки на потолке. Все в одночасье сгинуло в этом серо-голубом, мерзком и мрачном закутке — больничной палате. И жизнь, хотя формально еще мне и принадлежала, покинула меня. Без моей любви, без этой свихнувшейся авантюристки, небесного ангела, не было никакой жизни… Дни наползали один на другой, меня кормили какими-то таблетками и обещали исцеление. Телу, действительно, становилось легче, и безвольное тело, как растение в горшке, существовало отдельно от меня. Казалось, что оживала я лишь на короткий миг перед наступлением ночи. Сжавшись в комок, я изо всех сил напрягала память и представляла лицо Юны. Блондинка дышала совсем близко, и губы цвета горящего мака смеялись прямо мне в шею. Я цеплялась в ее тонкую руку, чтобы не упустить, и медленно засыпала… Однажды утром, едва пробудившись, я чуть было не подпрыгнула до потолка, увидев белую челку совсем рядом. Мне почудилось, что Юна вернулась и сейчас, напялив зачем-то халат врача, смотрит на меня. Но вдруг Юна заговорила приветливым чужим голосом и на моих глазах обернулась другим человеком. Я онемела, сжимая кулаки. Врач, молодая девушка, так непростительно походила на мою подругу, что мне тут же захотелось ее придушить. Все в ней было как у Юны: и лицо, и стрижка, и цвет волос, и длинные ноги… Только не дикое и взъерошенное, безудержное и беспечное, а кукольное, прилизанное и идеально красивое. Даже зеленые кеды! Нет, только не зеленые кеды! Никто кроме Юны не имел права их носить… Врач, видимо совсем недавно закончившая медицинский вуз, отличница и мечта всех однокурсников, еще не очерствела и была полна наивных надежд спасти все человечество. Она сообщила, что через неделю меня можно выписать домой. Я отчего-то ненавидела ее в эту секунду и бесцеремонно заявила, что не хочу никуда выписываться и жить вообще. Блондинка смутилась и залепетала что-то вроде того, что «так говорить нельзя», что я » очень молода, и все образуется», но заглянув в мои глаза, любопытно и робко, как малыш в яму с чудищами, она тут же перестала улыбаться. Наверно, она обладала достаточной проницательностью, чтобы разглядеть мое неутешное горе и, конечно, догадалась, что уже ничего и никогда не «образуется». Она испугалась меня и попятилась к выходу. Вся ее приветливость улетучилась. В оставшееся время она назначила мне кучу каких-то успокоительных и выписала домой даже раньше, чем обещала. Мир за стенами больницы опустел и затаился. Лужи покрылись тонкой корочкой льда, в них застыли окурки и облака. Листва облетела и лишь тихо шуршала от ветра. Я не узнавала ничего из того, что меня окружало. Впрочем, меня саму перестали узнавать… В глаза, что из медово-янтарных сделались угольно черными, никто не решался заглядывать. Даже Марк, который поначалу горел желанием помочь в поисках Юны, как-то потух и вообще перестал со мной о ней разговаривать. Зато родители совершенно неожиданно сделались понимающими и заботливыми и тут же забрали меня к себе под благим предлогом оказать помощь и поддержать. Они больше не делали назиданий и тут же забыли, что я отказалась от всех разбирательств со злополучным водителем, не вспомнили и о том, что я бросила работу и даже предложили перевести из моей квартиры все художественные принадлежности. Хотя родные обращались со мной очень ласково, я чувствовала, что они толи боятся меня, толи чувствуют неловкость. Мама расспрашивала меня о Юне очень осторожно и после каждого разговора впадала в задумчивость. Меня изводило то, что рассказать подлинные обстоятельства исчезновения моей любимой подруги было невозможно. Ведь люди не исчезают посреди белого дня просто так, не становятся прозрачными и не тают… Я и сама не верила в это. То, как пропала Юна пугало и будоражило в сотню раз сильнее чем-то, что она просто пропала… Поэтому самые ужасные подробности я опускала. Постепенно, мое самочувствие улучшилось. Хотя внутри все осыпалось и тлело, с меня сошли синяки, и перестала мучить головная боль. Это помогло мне понять, чем вызвано такое поведение родителей. Они попросту боялись, что я тронулась рассудком и теперь решили держать под присмотром, чтобы я «не чудила». Марк предостерег, что если я не успокоюсь, то отправлюсь на обследование в специальную закрытую больницу. Такая перспектива меня не устраивала. С одной стороны я понимала все принятые меры по моему спасению, но с другой на свой рассудок я еще рассчитывала. Единственное, что мне оставалось, это изобразить свое исцеление и отправиться прямиком на поиски Юны. Я держалась за призрачную надежду, что никого страшного октябрьского утра не было, а Юна просто уехала на какие-нибудь гастроли и, возможно, скоро вернется, что мне просто приснился страшный сон, и в расстроенных чувствах я случайно угодила под машину. Человек забавен. Видя перед собой привидение он сначала делает большие глаза и широко раскрывает рот для пронзительного визга, но, опомнившись, тут же замолкает и говорит, что это просто облако или туман, а привидений не бывает. И даже когда бесплотный дух гладит холодной ладонью его колено, уверяет, что это просто сквозняк. Потому что не бывает приведений! Потому что не бывает! И чудес не бывает тоже! И взявшуюся из ниоткуда небесную любовь и ангела с пестрыми крыльями он называет наваждением или шизофренией… И вместо того, чтобы поплакаться призраку или обнять милого ангела, он закрывает дверь, уезжает в другой город, устраивается на дурацкую работу, заводит ненужные отношения, покупает телевизор и всеми силами делает вид, что ангелов не встречал. Человек бежит с неистовым криком о своей нормальности, прочь от истока своей души, пока не падает от усталости… Вариант показаться «забавной» понравился мне больше, чем ходить на просвечивания мозга и пить таблетки. Вылезая из кожи вон, я убедила родственников, что здорова и полна сил вновь устроиться на работу, пойти на какие-нибудь образовательные курсы и заняться чем-нибудь полезным. По всей видимости, я очень старалась и очень скоро вернулась в свою квартиру. Кутаясь в плед, с чашкой кофе в руке, я пыталась заново сшить разорванный и наскоро перевязанный разум. Разум расползался и трещал по швам. Еще находясь в больнице, я каждый день звонила Юне домой, но на звонки никто не отвечал. Сегодня оператор и вовсе заявил, что данного номера не существует. Для надежности я позвонила еще несколько раз, но результат не изменился. Отыскав блокнот, чтобы проверить правильность номера, я обнаружила, что страница с телефоном вырвана. Почему она вырвана, вспомнить не удалось. Первым пунктом в плане моих поисков стояло посещение юниной квартиры. Мысль об этом была мне крайне мучительна. Надо же, совсем недавно я сгорала от любопытства и мечтала побывать в гостях, а теперь леденела от страха вновь там очутиться. Но выбора у меня не было. Теперь для меня существовала лишь одна задача — найти Юну любыми средствами. Просто найти и подержать за руку. Сказать «привет» или «прощай». Или не сказать ничего. Было важно отыскать любую ниточку, тропинку, услышать весточку, что моя смелая революционерка жива и по-прежнему устраивает свои революции. И пусть мы уже никогда не будем вместе, со мной останется моя любовь… Выйдя во двор, я осмотрелась в поисках ангелов. Их нигде не было видно. Должно быть, они сушили крылья у печек и батарей. Я шла неспешно и разглядывала свое отражение в стеклах домов. Там отражалась какая-то странная растерянная барышня в черном пальто, похожая на птицу, забывшую улететь на юг. В неярком свете дня юнин дом выглядел совсем иначе. Он будто съежился и постарел, краска на фасаде совсем облупилась. За входом в подъезд притаилась недружелюбная темнота. Я считала ступени, прижимая руки к груди. Не дыша, я позвонила в знакомую дверь. За ней тут же послышалось движение. Я не могла унять дрожь. Открыла какая-то низкорослая толстушка с поросячьими глазами, из квартиры на меня дохнуло наваристым борщом. — Здравствуйте, — как можно вежливей и спокойней обратилась я, — Юна дома? Женщина покосилась на меня и почесала затылок, будто что-то припоминая. — Нет, — наконец вымолвила она. — А когда она приедет, вы не знаете? — Откуда же! Я не знаю никакой Юны. Я бессмысленно глядела за ее спину, в незнакомое пространство. — Как не знаете? Ведь Юна живет здесь. Недавно здесь жила… — Девушка, — гневно и нетерпеливо заявила дама, я уже начала ее раздражать, — здесь нет никакой Юны и никогда не было! Вы ошиблись! Она уже хотела закрыть дверь, как я неожиданно для себя самой, убрала ее руку с косяка, и, навалившись с силой, толкнула ее внутрь и вошла. Толстушка опешила. Вернее сказать, мы обе опешили. Она — от моей наглости, а я — от того, что оказалась в совсем чужом месте. Обежав помещение взглядом, я не увидела ни одного знакомого предмета. На плите булькал суп, маленькая девочка лет пяти смотрела мультфильмы по телевизору. Испугавшись моего появления, она отползла от экрана и прижалась к женщине. — Что вы себе позволяете? Уходите прочь, а то… — толстушка хотела мне пригрозить, но, видимо, сама не на шутку испугалась моего безумного вида. И тут я разглядела, что на стене гостиной висели мои «Фрукты». — Почему вы мне врете, что не знаете ее? — заорала я — Вы въехали в ее квартиру, выбросили ее вещи, а картину не сняли! И врете мне! .. Хозяйка дома сжалась и побелела, загребая руками малышку. — Да вы, видно совсем умом тронулись! Я тут все жизнь живу! А картину в магазине купила! На свои деньги! Бесцеремонно, прямо в грязных сапогах я подошла к картине. В левом нижнем углу стояла подпись, выведенная моей рукой » Дина Печенежская». Земля под ногами шатнулась и чуть не уронила меня. Хватаясь за воздух, я стремительно бросилась к выходу. Кое — как выговорила » извините» и чуть ли не кубарем покатилась по лестнице вниз. Я бежала, не разбирая дороги, сквозь тихие дворики, мимо парка и длинной красной стены, разделившей мою жизнь на две половины. На вокзале, в какой-то захудалой забегаловке, полной ожидающих пассажиров, бездомных и собак я попросила налить мне водки и выпила ее залпом на глазах у удивленной публики. Потом выпила еще. Земля остановилась. Я вышагнула на пустынный перрон. Стальные рельсы блестели заманчиво и звали положить на них уставшую голову… Если после вчерашнего дня, я еще слабо надеялась, что загадка как-нибудь разрешится, то сегодня уже не надеялась совсем. В полдень я обнаружила, что «Овраг подпольщиков», последнее пристанище Юны, сгорел… Я уже не билась в истерике и не хваталась за сердце, слушая рассказ о том, что в театре по невыясненным обстоятельствам загорелась проводка, после чего случился разрушительный пожар. К счастью, обошлось без жертв. Ночью в здании уже никого не было. Еще я узнала, что художественный руководитель от потрясения и горя ушел в беспробудный запой и лежит где-то без чувств в наркологии, что труппа разбрелась, кто куда, а дальнейшая судьба театра неизвестна… Вот так Юна доигралась спичками… Доигралась спичками, сожгла за собой все мосты, по которым я могла бы до нее добраться. Я только сейчас поняла, что Юна не оставила после себя вообще никаких материальных следов. Даже записку, переданную мне в парке, умудрилась прихватить с собой. Я не знала ни ее настоящей фамилии, ни возраста, ни места рождения… При нашей первой встрече она выглядела как пятнадцатилетняя девчонка, при последней — старше сорока… Юна говорила, что родилась в волшебном лесу из икры рыб, а фамилию придумала себе сама, огненную фамилию, чтобы зажигать сердца других людей… Да мало ли чего она могла наговорить, — в заявлении о пропаже человека все равно так не напишешь… Как я и догадывалась, ни газеты, ни всемирная сеть, ни жители города не дали мне ответ, куда же она подевалась… Пока я лежала в больнице, поправлялась и тщетно искала свою подругу, на мое место учителя рисования взяли другого человека. Сроки по всем заказам, я, разумеется, пропустила и теперь находилась в самом незавидном положении. На прежнюю работу я бы не пошла даже под угрозой расстрела. Только и расстрелять меня было некому, — новые друзья рассыпались как хлебные крошки и были съедены неизвестными голубями. Старые — давно позабыли. Зима сковала холодом улицы, мерзли пальцы и мысли. Представление закончилось, прозвучали аплодисменты, и занавес опустился. Ощипанные голубоватые тушки ангелов валялись на прилавках. Люди таскали елки и подарки из магазинов, они продолжали жить, и я ненавидела их за это. Как можно было жить дальше, когда душа мира исчезла из мира, когда исчезла Юна? .. Неприкаянная я ходила по городу и заглядывала в их самодовольные плоские лица и спрашивала лишь одно, помнит ли кто-нибудь артистку, поджигающую эту самую чертову метафизику, помнит ли кто-нибудь, как веселился на ее вечеринке и танцевал с ней рядом… Да и что такое, память? Равнодушная ли фиксация мчащихся с бешеной скоростью событий или могучий творец, создающий каждую секунду собственную реальность? Может быть, моя Юна это всего лишь чье-то зыбкое воспоминание о существовавшей когда-то любви. А может, она лишь сон, а какой-то шутник ненароком разбудил меня. Так кто же из нас кому привиделся? .. В густой тишине зимних вечеров, никто не отвечал мне. Бессонница выколола глаза. Мне не осталось грез, лишь мерзкое на вкус бытие с тошнотой по утрам. Даже » Дерево ароматов» стало чем-то вонять. В попытке воскресить Юну, я рисовала ее везде, где было пустое место, а пустота была повсюду. А после в бреду я жгла нарисованное, потому что у меня все время получилась другая Юна…