Проклятие дома Вернон

За много-много лет до происходящих событий.

Дом был старый. Очень старый. Настолько старый, что даже боязно подниматься по скрипящим лестницам на верхние этажи. Первый, второй, третий и – чердак, огромный и заваленный, как и положено всем чердакам, какой-то рухлядью. Сундуки, картины, этажерки, горы тряпья, покрытые вековыми залежами пыли. Чердак тонул в почти полном мраке, свет давали лишь несколько небольших узких окошек на скатах крыши. Но даже этого скудного освещения, в котором плясали золотистые пылинки, оказалось достаточно, чтобы понять, насколько чердак интереснее всего остального дома. Он не успел изучить все этажи, обошел только первый, несколько комнат во втором, одну на третьем – ту, которая располагалась прямо у лестницы. Чердак манил намного больше. Первый этаж оказался странным. Прямо напротив входа, посреди этажа начиналась лестница наверх. Она расходилась двумя крыльями, ведущими на галереи второго этажа, и сходилась в одну точку на третьем. Слева от лестницы, занимая примерно с четверть этажа, располагался бальный зал с гостеприимно распахнутыми дверями. Странно, он никогда не мог вспомнить, полностью ли они деревянные или нет. Может быть, в двери были вставлены стекла или витражи. Он не помнил. Приходя в дом, он каждый раз проверял двери, стараясь накрепко запечатлеть в памяти, как же они выглядят, и – каждый раз забывал. Одно оставалось неизменным – двери всегда оказывались раскрыты внутрь комнаты. Посреди зала стоял белоснежный рояль, крайне странно смотревшийся среди разрухи и запустения. Рояль будто ждал кого-то – кто вот-вот спустится по лестнице, придерживаясь за гладко полированные перила, сядет на табурет, расправит складки платья и коснется клавиш. Время и люди их не пощадили – как варвар, не понимающий, что совершает кощунство, кто-то вырвал часть клавиш, оставив роялю щербатую, со сгнившими зубами и выпирающими пружинами улыбку. Крышка не опускалась, как он ни пробовал прикрыть пугающее зрелище – наверное, что-то заело или заржавело в механизме. Паркет, на котором остались следы чьих-то громадных когтей, вокруг рояля все еще продолжал кое-где блестеть лаком. Белый рояль с бесстыдно вырванными клавишами. Полуистлевшие, неприятно шевелящиеся сквозняками белые шторы на окнах, через которые виднелись черные, голые ветви деревьев. Паркет с островками, блестящими лаком, которые он всегда старался обходить стороной. Бальный зал пугал. Остальные комнаты выглядели не лучше. Одна из комнат – на втором этаже – оказалась забита старыми куклами. Куклы, все, как одна, одетые в белые платьица, заполонили все вокруг: плотной гурьбой сидели на тяжелых крышках сундуков, лежали в них рядками, теснились на полках. Даже на подоконнике – и там устроились две куклы в искусно сделанных бальных платьях, красиво разложенных вокруг них. У некоторых кукол фарфоровые личики с застывшими нарисованными голубыми глазами успели покрыться сеточкой трещин, а у двух они просто треснули, обезобразив розоватые лица глубокими некрасивыми шрамами. К этим куклам просто не хотелось прикасаться, поэтому он тогда не стал исследовать комнату как следует. Лишь открыл пару сундуков, увидел в них все те же фарфоровые лица и воланы белых кружев, и поспешил уйти прочь. В еще одной, довольно большой, комнате на первом этаже на стене висело огромное зеркало. Старинное, в резной очень красивой оправе. Уже потом, повзрослев, он иногда думал, что и старинные куклы, и это зеркало, и рояль, и многое другое – все это наверняка стоило кучу денег. Так почему же оказалось оставлено и позабыто в заброшенном доме? Непонятно. Но с другой стороны то же зеркало могло просто потерять свою ценность. Оно настолько помутнело от времени, что невозможно было разобрать даже свое отражение. И каждый раз казалось, что там, за зеркальной поверхностью, серой тенью клубится еще что-то, несмотря на то, что в комнате находились только зеркало, кровать, окно с неизменными полуистлевшими занавесками и он сам. Все. Определенно, в доме были еще комнаты, однако память отчетливо сохранила только эти три. И чердак. Все исследования этажей прекратились после того, как он нашел вход на чердак, прятавшийся на третьем этаже. За очередной дверью оказалась не комната или набитая швабрами и тряпками кладовка, а крохотная каморка с лестницей, ведущей на чердак. Одним из самых первых сокровищ, обнаруженных там, оказались журналы. Высокая стопка, перевязанная жесткой бечевкой, лежала на сундуке. Прямо под окном, располагавшимся напротив «входа» на чердак, так что он легче легкого добрался до журналов, буквально манивших чем-то непознанным и тайным, почти не испачкавшись в пыли. Развязать бечевку оказалось нелегко, но как только он взял в руки первый журнал, сразу пропал. Даже во взрослом возрасте, попробовав целенаправленно поискать что-то похожее, он не сумел ничего найти. Основная проблема состояла в том, что он не запомнил названия самого журнала. Каждый журнал рассказывал о жизни очередного бедолаги, которого в конце убивали каким-нибудь изощренным способом. Имена несчастных он запомнил, о вот название самого журнала – увы. Что странно – журналы казались чрезвычайно старыми, однако напечатаны были как черно-белые комиксы. В детстве он не видел в этом никаких странностей и противоречий и с холодком в животе просиживал часами под окошком, рассматривая леденящие душу картинки с тщательно, до отвратительного эстетизма, нарисованными подробностями. Остальные комнаты его перестали интересовать. А потом он возвращался к себе домой. В новый дом. В отличие от старого, новый дом подчинялся современным требованиям красоты – не такой громадный, каменный, элегантный, с посыпанной гравием подъездной дорожкой, огибающей огромный газон, засеянный подстриженной травой. Строгую, изысканную зелень газона не нарушал ни один цветок. Во всем саду не было ни одной лужайки, ни одного доступного ножницам садовника местечка, где бы росли цветы. Им дозволялось цвести только на кустах. Чаще всего это были плетистые розы, для которых по всему, следовало признать, немаленькому саду вкопали шпалеры. Розы, розы, розы… Когда начинали цвести белые туберозы, наполняя воздух сладковатым ароматом, его иногда даже начинало мутить. Запах розового масла, разлитого повсюду, преследовал не хуже гарпии, оседал на языке противным маслянистым привкусом, забивался в гортань, заставляя дышать через рот, чтобы не задохнуться. Сирень воспринималась не так ужасно, но и от нее начинала болеть голова. И тогда он убегал, уходил в самые дальние углы поместья, которые не считалось нужным или важным облагораживать. Там можно было вздохнуть – по-настоящему, полной грудью, не ощущая мерзкую приторность. Высокие сосны, кустарники с какими-то странными – очень крупными, ярко-красными ягодами, прелая листва и сухие иглы, шуршащие под ногами… По этому лесу можно было бродить целыми днями, наблюдая, как где-то высоко-высоко сквозь разлапистые ветки сосен пробираются солнечные лучи, путаясь в них, теряясь и превращаясь в золотистый туман. На полянах туман рассеивался, становился обычным солнечным светом, заливающим летним теплом траву и цветы. Там росли цветы – настоящие. Крохотные белые звездочки. Махонькие ромашки, казавшиеся пушистыми из-за огромного количества лепестков. Синие колокольчики. Разноцветные фиалки. Их он узнавал, остальные оставались тайной за семью печатями, срывать которые он не желал, чтобы не разрушать волшебство леса. Ведь как только на все, что окружает, навешать ярлыки, оно тут же превращается в обыденность и теряет магию непознанного. Намного интереснее бродить первооткрывателем, встречая новые тайны и одаривая их именами. И однажды он набрел на дом. Дом казался огромным, опасным, величественным и очень старым. Посеревшие от времени стены, мутные стекла, часть из которых треснула, но не разбилась. Лишайник, упрямо растущий вверх все выше и выше – даже он казался не зеленым, а каким-то припорошенным. И мертвые деревья вокруг, чьи корявые почерневшие ветви долгие годы упорно тянулись к дому. В тот раз он не осмелился даже подойти. Казалось, стоит ступить на поляну, услышишь под ногами хруст панцирей погибших жуков, высохших муравьев и пчел, неосторожно залетевших на эту поляну. Он просто убежал. Однако Дом, даже в мыслях называющийся с большой буквы, манил. И однажды он все же решился пройти по поляне. Все оказалось не так страшно – просто лишь высохшая от зноя трава, уже успевшая почернеть. Наверное. Потом он ступил на порог Дома и – пропал. Частые отлучки в конце концов оказались замечены увлеченными только собой, своей жизнью родителями – в основном благодаря няне, воспитывавшей его с самого детства, которая часами нигде не могла найти своего подопечного. И тогда он рассказал о Доме. Родители не удивились, только мать застыла и побледнела, став удивительно похожей на выцветший дагерротип своей бабушки, висевший в самом темном углу прихожей. Взрыв последовал через несколько секунд. Мать накричала на него, велела никогда («Слышишь! Никогда!») не подходить к этому проклятому дому и заставила дать самую страшную клятву, о том, что он не нарушит своего слова. Он плакал, просил его простить и обещал, что никогда («Никогда-никогда!») больше не пойдет гулять туда. А потом его заперли в комнате на неделю – в наказание за проступок. За нарушение запрета, о котором он ничегошеньки не знал. Воздух плавился от необычайно жаркого для июня лета, в комнате нестерпимо пахло розами, даже при закрытых окнах. Голова болела все сильнее с каждым днем, вплоть до того, что начали неметь губы и щеки, и хотелось забиться под подушку и ничего не видеть и не слышать. Вызванный семейный врач не смог понять причину. И его увезли – в больницу, на обследование. Результатов он так и не узнал, но потом его отправили к бабушке, к лазурным волнам моря и соленому ветру. Там он чувствовал себя отлично, голова не болела, и никто так и не поверил, что все дело в розах.