Laudanum

В-полпервого ночи мне позвонил Джованни Далла с RAI Uno. – Ты что-нибудь еще добавишь, лично для меня? – с места в карьер. Без расшаркиваний. –Я сплю. Позвони утром, – без расшаркиваний. Я отключил телефон и вышел на балкон покурить. Все еще лил дождь. Что произошло? Весь удар принял на себя Гай. Его искрометные сравнения с шампанским и четкая, уверенная манера говорить с журналистами сыграли свою роль. В вечерних новостях его называли «ангелом-хранителем Ники Лауды». Это было очень кстати. Я, пожалуй, не смог бы и двух слов связать, а уж о том, чтобы что-то рассказывать или отвечать на вопросы и речи не шло. К тому же меня здорово трясло, когда в паддоке я наконец осознал что случилось. Если бы меня отловили и допросили с пристрастием, я бы, наверное, прослыл самым неразговорчивым гонщиком Формулы. Я мог сказать только: ехал, увидел дым, остановился, пробежался по трассе несколько метров, толкнул Брета, который был, кажется, в шоке, поэтому попытался меня остановить, влез в горящий кокпит, расстегнул ремни и потащил наружу парня, который собирался поджариться по полной программе. Тут подоспел Гай и остальные, и мы... Как там он сказал? «Как пробку из шампанского», достали из машины этого бедолагу. Ну и остальная суета. Собственно все. Но я бы даже это не осилил. Завтра сяду, напишу, что говорить для RAI Uno. Ненавижу это, но придется репетировать. Потому что я не могу уложить в голове то, что случилось. И, по большому счету, я ничего не помню. Потому что единственная мысль, которая засела и свербит в моей башке: живи, сволочь! Живи! Не вздумай сдохнуть сейчас! Я курил и курил. И мне впервые было жаль, что я не пью. «Говори со мной, эй, посмотри на меня, поговори со мной. Как дела, друг?» – когда мы уложили его на землю, мне показалось, что вместо лица у него черное месиво. Ни глаз, ни кожи, все начисто съедено огнем. Потом он зашевелил губами, сдавленно что-то пробормотал и вдруг уставился на меня ясными светлыми глазами. И я его узнал. «Что с моим лицом? – просипел он по-итальянски, – что со мной?» Я начал что-то болтать. Я вообще нес и делал полную чепуху. Ну, разве что, вовремя сообразил, как расстегнуть перекрученные ремни. Я ничего толком не помню с момента, когда я сообразил, что это Ники. Мы сделали что могли, пока ждали врачей. Гай даже пытался шутить с ним по-английски и Ники обозвал его сукиным сыном. Он снова и снова на трех языках поочередно спрашивал, что с его лицом. Мы наперебой врали ему. Лица у него не было. Поганый день. Он с самого утра не задался. Мы здорово повздорили с Карло. Он кричал на меня по телефону, он совершенно вышел из себя. Я так и не понял почему. Он с самого начала наших отношений считал меня каким-то хладнокровным монстром. Я думаю, его непонятная, непостижимая обида просто накапливалась месяцами, особенно если я был в отъезде. И именно перед Нюрбургрингом ему приспичило устроить мне критический разнос. В отвратительном настроении я приехал в паддок и, в который раз, осмотрев попытку Френка Вильямса угодить новому начальству, понял, что на этой лошади ковбой Мальборо доскачет ровно до первых кустов. Ну, хорошо, три круга и полетит электрика. Но в результате большой плюс у вольфовской модели был. Она превосходно тормозила. Идеально. Я чувствовал, что уже сыт по горло, но мое чертово упрямство пересиливало все. Я отличный гонщик, я не должен сдаваться. От меня ждали как минимум очков для команды и желательно чудесных превращений, как говорил Ники, «из тыквы в карету». «Мы выбрали тебя, ты перспективней Жаки». Облегчение принес только старт. Набирая скорость, я почувствовал себя живым человеком. Поганый день. «Арт, мы очень любим тебя и ценим твой героизм, но, как нам кажется, там могли обойтись и без тебя». Если бы у меня не было долгов, я бы послал их всех на хрен. Этих честных, прямых людей, которые, несомненно, меня любят. Я собственно и послал, но это вызвало только покровительственные нотки и лицемерную заботу. Я стал слишком нервным. В два часа ночи я понял, что схожу с ума. Когда очередная сигарета, о которой я забыл, обожгла мне пальцы, я решил предпринять хоть что-то. Любую глупость, только чтоб мне не выворачивала душу неизвестность. Я поехал в Манхейм, отлично понимая, что мне ничего не светит. Плюс, в клинике, скорее всего, дежурили какие-нибудь шакалы. Репортеры никогда не спят. Мне удалось без проблем проникнуть в приемный покой. Я сразу представился и начал врать. Я озабоченно сообщил, что у меня болят запястья, и тяжело дышать. Симпатичная немка-медичка очень мило меня успокоила: ожогов нет, вполне возможно мои боли – это последствия шока. Нашла у меня старый подвывих левого предплечья и ничего больше. Мы чуть-чуть поговорили о Ники, поняв кто я, она повела себя очень мило и внимательно. И даже кое-что рассказала из больничных сплетен. Я узнал, что он в реанимационном на четвертом этаже, что его охраняет целый полк злобных докторишек, и что, по слухам, он в коме. – Он ваш друг? – Да… конечно. – Такая страшная авария, я видела в новостях, вы очень смелый человек. Все прошло, как по маслу. Либо это не к добру, либо мое фирменное невезение мне, наконец, изменило. Я извинился и в половине пятого вымелся наружу. Уже светало. Я побродил рядом с госпиталем, оценивая обстановку. Это было новое здание, и четвертый этаж располагался довольно высоко. Я впал было в отчаяние, поняв, что без спецснаряжения мне на эту горку не влезть, но потом, прямо перед тем, как меня засек охранник, я обнаружил прекрасную, просто восхитительную возможность сделать это элегантно и просто. Я лег спать только в семь утра. Я чувствовал себя значительно лучше. Днем я позвонил Далле, сказал, что готов. Мы встретились в лобби отеля, собрали небольшую толпу зевак; кто-то попросил у меня автограф. Далла просигналил бородатому оператору, я его знал, но фамилия напрочь вылетела из головы, и я, не глядя в камеру, начал бубнить заготовленную историю. Я, впрочем, старался говорить четко и понятно. Без пыканий-мыканий. Они очень хотели сделать из меня героя, но, наверное, я их разочаровал. Не знаю. Я рассказал все, как было, без эмоций. После интервью меня позвали к телефону, я извинился и, наконец, смог расслабить занемевшие лицевые мышцы. Звонил Карло. Я слышал, что он страшно расстроен, но не нашел в себе никаких сил его утешать. – Я в порядке. Нет, не сержусь. Нет, не приеду. У меня есть дела. Да. Мы увидимся. Он сказал мне, что я бездушная скотина и предложил закончить наши дурацкие отношения. – Вчера был тяжелый день, – я предпринял попытку его успокоить и постарался сделать голос мягче. И тут я увидел свое отражение в зеркале напротив. Какие-то волчьи ледяные глаза. Осунувшийся, с кошмарным выражением на лице, агрессивный. Да, черт возьми, просто страшная рожа! Это был не я. Зеркало отразило чужого, пугающего человека. – Карло, – сказал я, отвернувшись, – ты прав. Я думаю, мы зашли в тупик. Давай поговорим, когда я вернусь, но если ты хочешь прямо сейчас со всем покончить, я не буду настаивать. Потому что я токсичен. Потому что я болен. – Прости меня, – добавил я тихо, – я действительно скотина. Он повесил трубку. Так бесславно закончилась моя попытка стать нормальным человеком. Я еще не опустился до того, чтоб подумывать о женитьбе, но уже решил, что никаких больше приятных молодых художников. Хватит. Я должен просто это пережить. Сам. Один. Ни за чей счет, и никого не обманывая. День прошел довольно бездарно: я оплатил номер на неделю, пообедал с Леллой, которая привнесла немного разумного и доброго в окружающий мир, потом поехал на интервью для австиряков, где нас всей толпой пытались выставить какими-то сверхлюдьми и «огненными ангелами». Гай выступил как всегда блестяще, и затмил нас всех, так что мне можно было только кивать и большую часть интервью молчать с суровым видом. А ночью я залез на четвертый этаж в отделение интенсивной терапии и реанимации. По крайней мере, так было написано на табличке сразу на трех языках. У меня была с собой медицинская марлевая маска, и я надеялся, что не натворю бед. Это абсолютно безумный поступок, но я ничего не чувствовал, кроме желания лично убедиться, что Ники Лауда жив. Конечно, в моих больных фантазиях я убеждался так же, что он скоро поправится, что все будет хорошо и черное месиво вместо лица – только иллюзия… Мне стоило пойти в грабители. Мое приключение оказалось очень захватывающим, не хуже, чем разгон до двухсот пятидесяти. Все могло бы кончиться дурацким скандалом, и я придумывал на ходу что буду врать. В этом плане у меня нет особых навыков, но, на нервной почве, внезапно, прорезался настоящий талант. Я многого о себе не знаю, но, похоже, Артуро Мерцарио потенциальный чемпион по вранью. Я думаю, мне повезло, и это была просто случайность, подкрепленная моими навыками альпиниста. Не верю, что даже самый оголтелый репортер, с полностью отсутствующим инстинктом самосохранения, смог бы это провернуть. Приглушенный свет, настороженное мерцание огоньков аппаратуры, идеальный порядок и отсутствие каких-либо, обычных для больниц, цветов-подношений – вместе производили угнетающее впечатление. Ники, на своей супер-койке, возвышался ровно посреди помещения и представлял собой чистенькую, совсем новую мумию в стеклянной банке Чисто интуитивно и по спокойствию окруживших его машин, я осознал, что он живой. Я не пытался пройти внутрь. Просто постоял немного за стеклом, прислушиваясь и напрягая зрение, чтобы хоть что-то уловить, и настолько накрутил сам себя, что в какой-то момент, мне показалось, что Ники смотрит на меня из своей стекляшки. На самом деле там были лишь темные провалы в белых бинтах. Никакого движения. Но я плохо спал последнее время и, откровенно говоря, соображал не очень. – Давай… Выкарабкивайся, – пробормотал я, как-будто он мог меня услышать, – ты нам нужен… мне нужен. Словом, это было абсолютное безумие. Мне пришлось тихо и быстро ретироваться, когда я уловил приглушенные голоса в коридоре справа. На обратном пути я вел себя, как беспечный идиот, слишком много думал не о том, о чем следовало, и едва не сорвался к чертовой матери с высоты третьего этажа, только чудом успел собраться и стал вести себя осторожней. Включил голову. Я отлично понимал, что если не уймусь – все это кончится для меня погано. А Ники ничем не поможет. Поэтому я сидел в номере и смотрел новости. Никто ничего не знал. В газетах писали омерзительную чушь, которая, на взгляд авторов, должна была выглядеть, как сочувствие. «Если бедняжка выживет, как же он будет без лица?! Это конец всему!» Как вы без мозгов живете, сукины дети?! Если бы я верил в бога, я бы поселился в костеле под клиросом. Но я не верил, и девать свое беспокойство мне было некуда. Я каждое утро ждал, что они скажут: «Мы все скорбим». И думал только: «Давай, давай, ты же наглая задница, Ники Лауда, назло этим лицемерам ты должен выбраться!» Хорошо, что ко мне никто не приставал, иначе все сочли бы меня помешанным. Впрочем, неожиданно, в одну из вылазок в Манхейм, я встретил Ханта. Чистая случайность. Я чертовски обрадовался ему. Полагал, что он знает гораздо больше, чем все новостные каналы в мире. Но он тоже ничего не знал и зачем-то пытался оправдаться передо мной. Потащил меня в пивную, много говорил о себе. Я понимал, что с ним, но ничем не смог помочь. Просто выслушал, и посоветовал не валять дурака. Мы оба чувствовали себя глупо и быстро распрощались. Наконец, в среду утром сообщили, что состояние Ники стабилизировалось. Он выкарабкался. Я поехал на Остеррайхринг в отличном настроении. Я успокоился и пришел в себя. И даже когда, после пинка от Алана Джонса, меня опасно развернуло на семнадцатом круге, и моя машина пропорола передним крылом ограждение, я не испытал ничего, кроме раздражения. Я совершенно забыл про смерть, которая ходила с нами рядом. И, как показал Зандворт, совершенно напрасно. Машина не слушалась, и мне некого было обвинить в том, что на сухой трассе в превосходных условиях, я едва не остался без головы. Ники впервые я увидел по телевизору в баре после гонки. Пока все надирались, я пытался сам себя убедить в том, что авария, после которой мою машину можно было сдавать в утиль, это чушь. Я жив. Я смог сбросить скорость в последний момент. Голова на месте. Остальное не важно. Все равно кроме меня никто ничего не понял. Все отлично. Словом, мне тоже хотелось чем-нибудь залить глаза. И тут я увидел Ники. Кто-то выкрутил громкость на полную. Мы все смотрели на него и думали, что он чертовски хорош. Через две недели он собирался ехать за Феррари в Монце. Жаки чуть не облил меня пивом. – Больной сукин сын! – выдохнул он, то ли с восторгом, то ли с ужасом, – ты слышал это? Я слышал. А еще я видел незнакомого человека. На его лице остались только глаза. Он выглядел жутко. И дело было не в бинтах и ожогах. - Он пережить не может, что Хант идет к чемпионству! Он бы и из могилы встал. Мужик! Бешеный черт! – Народ поаплодировал телевизору, и начал на все лады обсуждать старину Ники. Я попросил налить мне водки. У этой дряни хотя бы вкуса не было. В Монце на первом же тесте, стало ясно, что за две недели чуда не произошло, и мы с моей тыквой никуда не едем. Механики со мной согласились: лошадь неуправляема. Так что, не смотря на неприятный разговор на повышенных, я от гонки отказался. Но торчал в паддоке до последнего. Я ждал Ники. Он приехал на субботнюю квалификацию в компании Ханта. Была отвратительная погода, постоянно шел дождь, но Ники казался уверенным и всем довольным. Я, правда, видел его только издалека. Его постоянно окружала толпа народа. Он улыбался и выглядел отлично. Мне показалось, что он даже помолодел. Свои бинты он носил как мусульманин зеленую чалму, словно награду и гордость. В мою сторону он даже не взглянул. Это был странный момент. Я не смогу вспомнить, когда еще в моей жизни, за пятнадцать минут, меня поочередно успели начисто растерзать сразу два противоположных сильных чувства – абсолютное счастье и чудовищное разочарование. Я не люблю лгать. Поэтому я не стал придумывать себе никаких красивых оправданий, чувств достойных взрослого, умного человека, который должен все понимать и прекратить уже на что-то надеяться. Нет. Это была тяжелая, мучительная обида. Я сидел, наблюдал за тем, как все обнимаются, хохочут, что-то обсуждают, и чувствовал себя хуже, чем когда-либо в жизни. Я остался, и некоторое время следил за происходящим. Чувствуя себя проклятым мазохистом. Он так ни разу не остался в одиночестве. Разве что в кокпите, но и туда норовил влезть его менеджер, которого, кажется, разрывало на части от гордости. Все шло великолепно. Ники как будто не с того света вернулся, а после незапланированного отпуска. Я выел себя изнутри, обозлился на весь мир и уехал домой в Милан, не досмотрев этот спектакль до конца. Заперся, выкурил сотню сигарет и выключил телевизор ровно в момент, когда начали показывать очередное интервью с Ники. Меня не существовало. Даже после этой проклятой северной петли меня не существовало для Ники Лауды. Еще в семьдесят третьем, какой-то дурак пустил слух, что я его ненавижу. Сплетня запомнилась, потому что все решили, что у меня полно причин для этого, к тому же Ники всех бесил, а я никогда не отличался тихим нравом. Ну и конечно, мы много дерьма друг про друга наговорили, потому что, на самом деле, любимым спортом нашего обожаемого коммендаторе было стравливание пилотов. Для остроты. Все слишком пресно! Добавить перца, добавить склок, немного поинтриговать, публично поцеловать в десны одного, пнуть под зад другого, щепотку волшебства и банка с пауками превратится в ад. Глупая сплетня прижилась в умах людей и стала моей отличительной чертой. А сейчас я чувствовал, что она - единственная оставшаяся теперь у меня истина. Ненависть перестала вдруг быть выдумкой идиота. Я курил и перебирал в уме все, что происходило до того момента, как мы перестали разговаривать друг с другом на долгих два года. Смешно, но он всегда старательно отталкивал меня, а я все несся вперед, пробивая стены башкой, не слушая, не понимая ни единого слова. Я придумал его и оберегал, нянчил в своем сердце эту иллюзию, как последний шизофреник. Я таким и был. «Ты псих, Арт, конченый псих!» – абсолютная истина. Я полагал, что понимаю, что вижу его лучше, чем прочие. Твою мать! Я возомнил себя божком, ясновидящим, предсказателем, пронзателем темных глубин Ники Лауды. Мне стало горько и противно. Ненависть испарилась за долю секунды и теперь я сидел , курил и не знал, что делать. Что мне делать с самим собой? Я не чувствовал себя униженно, никакая гордость меня не беспокоила. Я ощущал себя только юным, глупым и оглушенным. Ребенком, который узнал, что святой Николай не существует, что мир людей довольно неприятное место, а за хорошее поведение не полагается подарок. Могут и ударить. В тридцать три я, наконец, начал взрослеть. Я был абсолютно одинок. Я знал сотню людей, которые готовы были бы за меня умереть, но я не знал никого, в чьи колени я мог бы сейчас уткнуться и плакать. Я мог набрать с десяток номеров, и у меня была бы превосходная компания, с которой можно обсудить все, что угодно, и не чувствовать ни скуки, ни смущения, но не существовало человека, которому я мог бы позвонить сейчас. Таким, каким я себя ощущал. Раздавленным, слабым и пустым. И виноват в этом был только я сам. Я, загасил сигарету, встал и открыл окно. Дождь кончился, и жуткая чернота небес постепенно таяла, кое-где из-за рваных краев тучи выглядывали звезды. Дымовую завесу, которую я устроил в комнате, очень быстро вынес вон прохладный, влажный ветер. Мне было трудно дышать, трудно думать и жить. Я пытался нащупать внутри себя хоть что-то твердое, крепкое и стабильное, хотя бы что-то, за что я мог бы зацепиться сейчас, но ничего не выходило. Это было кошмарное ощущение. И в этот момент в дверь позвонили. – Ты это серьезно? – сказал Ники, после того, как мы несколько секунд молчали, уставившись друг на друга в упор, – ты действительно собираешься меня выгнать? Я отошел, толчком распахнув дверь. Мне нечего было ответить. – Жуткая нора, – он остановился на пороге гостиной и обернулся. – Почему ты все еще здесь живешь? – Привычка. Я никому не стал бы подробно объяснять почему. Никого это не касалось! – Что ты здесь делаешь? – спросил я, после того, как он стянул черную куртку с капюшоном и кинул ее на спинку кресла, поверх моих вещей. Без своей кепки он выглядел не таким бодрым, как днем. - Ехал мимо. У тебя есть чай или вода? Я дал ему стакан воды и сел напротив. – Что ты здесь делаешь? – Ты все такой же чокнутый клещ, Артуро. Мне захотелось. Тебя устроит такой ответ? – Тебя начнут разыскивать с полицией. Ты решил добавить жару сенсации? Меня все еще подташнивало, наверняка, от гигантского количества сигарет. Или от самого себя. Я старался не думать. – Плевать, – он отпил немного и быстро поставил стакан на пол, – пусть идут в задницу всем скопом. Я заметил, как дрогнула его рука. – Как тебе мое новое лицо? – Ты здорово загорел. – Такое ощущение, что тебя сейчас вырвет, Арт. Это очень забавно. Я не зря приехал. – До твоего приезда я перебрал с куревом. Не надейся, что меня тошнит от тебя, Ники. Повисла неприятная, тяжелая пауза. Но мне нечего было добавить. – Поговори со мной? – попросил он, нервно передернув плечами. – О чем? – Расскажи, что ты делал, с кем жил все это время? Просто расскажи о себе. Говори что-нибудь, Арт. Он поджал губы, уставился на меня, больными, усталыми глазами. Он все еще хорохорился, но было заметно, что цирк дается ему с огромным трудом. - Жил, гонял, думал. Пытался стать нормальным человеком, – я пожал плечами и еле удержался от очередной сигареты, – нечего рассказать. Как ты себя чувствуешь на самом деле? – На самом деле никак, – сказал он тихо, – я не знаю, что тебе ответить. Никак. Так ты стал нормальным человеком? – Боюсь, что нет. – Это хорошо. – Я так не думаю. – А я уверен. Если бы ты стал нормальным человеком – это было бы очень скверно. Для меня. - Чего ты хочешь от меня, Ники? Он не ответил. Уставился на свои руки и молчал. – Ты даже не взглянул в мою сторону утром, – я очень устал от бешеного хаоса внутри и от этого гребаного мира с его гребаными правилами. Мне было все равно, что обо мне будет думать Ники, мне стало безразлично, что произойдет потом, я просто говорил и все. Не размышляя. Не подбирая выражений. – Тебе было плевать на меня несколько лет! Я думал, что свихнусь, когда не знал, выживешь ты или всех позовут на похороны. Я и свихнулся к чертовой матери! Ты выкрутился – я был счастлив! Мне было на все плевать: на дерьмо, которое на меня повалилось отовсюду, на поганую машину, на клеймо неудачника, на всю эту дребедень вокруг! Я был счастлив, потому что ты живой, чертов Ники Лауда! Я ждал, что ты хотя бы на минуту оторвешься от толпы обожателей и подойдешь. Я надеялся на крупицу твоего внимания! На пару слов, может быть на рукопожатие. На намек, что я существую в твоей жизни! Ничего, Ники. Ничего! Меня не было и нет. И ты хочешь, чтобы я что-то говорил тебе теперь?! Чего ты от меня хочешь?! – Мне страшно, – пробормотал он сипло и жалко, прикоснувшись ладонями к бинтам. – Мне страшно. Я не хотел знать ничего. Это случилось не со мной. Я не могу так. Мне страшно, понимаешь ты? Я не хочу ничего вспоминать, никого видеть. Я не могу сесть в эту чертову машину, не обгадив штаны! Они рвут меня на части, а я должен быть сильным. Я должен быть сильным, чтобы оно не съело меня! А оно жрет! Ты не знаешь как это! Каждый день кто-то приходит и говорит: «Ты герой. Ты выжил. Это было так ужасно. Что ты помнишь? Что ты чувствовал? Ты помнишь, кто вытащил тебя из огня? Вот посмотри, посмотри еще раз эту пленку. Помнишь, как все было?» И смотрят на меня… Приглядываются. Ждут, что я раскисну. Все! Все хотят, чтобы я распустил сопли, и сдался. Всем хочется посмотреть, как головешка сломается и захнычет: «Да, я не знаю, как теперь жить с таким лицом, о, боже, мне так страшно, я ничего не могу, у меня трясутся руки, и я готов обосраться от страха в закрытом пространстве!» – он ухмыльнулся с непередаваемым отвращением, облизнул пересохшие губы и потянулся за стаканом, – все копают, рыщут, ждут, когда я сломаюсь. А я не хочу. Я ничего не помню. Это было с кем-то другим. Я должен быть сильным, понимаешь ты? Понимаешь? Сильным. Я должен плевать им в глаза, смеяться над ними и над этой историей. Я должен быть этим гребаным суперменом в красных трусах, которому море по колено! Они жалеют меня, а я выставляю их олухами и соплежуями! Они говорят: «Посмотри еще раз». А я говорю: «О, да. Это впечатляет, мощно меня поджарило. Хорошо, что я ничего не помню». Меня режут на куски, в меня засовывают какие-то трубки, меня вертят так и сяк, и я хочу сдохнуть, чтобы ничего не чувствовать, но вместо этого я говорю: «Отлично ребята, давайте еще! Это супер вечеринка! Добавьте драйва! Берите мясорубку, и будем делать из моих внутренностей бифштексы!». Понимаешь, как я живу? Я видел тебя в паддоке, твою недовольную хмурую рожу. Я сказал себе: не сейчас. Мне страшно и без напоминаний. Мне нужно было быть очень сильным, иначе… Ничего бы не получилось. Я тебя испугался, Арт. Я подумал, что если услышу твой голос, я сдамся. Все что меня держало наплаву развалиться. Чтобы ты ни сказал, не важно. В моей голове ты всегда говоришь одно и то же… «Держись, парень. Я тебя вытащу». Я должен быть сильным. Для этого нужно все забыть и ни о чем не думать. И я не смог, вот что. Я не смог бы даже слова тебе сказать. Ты должен понять, Арт! В конце концов ты единственный человек, который способен меня понять! Он вытянул нитку из своей повязки и разорвал ее на мелкие ворсинки. – Мне страшно. Ты спрашиваешь, что я здесь делаю? Я не знаю. Я просто бросил все, сел в машину и поехал сюда. Я не знал, что тебе сказать. Я даже не знал здесь ли ты… Но я должен был попробовать. Он замолчал и, странно сгорбившись, замер. Я быстро сообразил, что ему стало дурно, и поднялся: – Давай отвезу тебя обратно, тебе нужен врач. – Мне нужен ты. Возьми в кармане куртки таблетки, и сделай мне чаю. – Лечь не хочешь? – Хочу. Мне не разогнуться. Тащи сюда таблетки, Арт. Я чувствовал себя пустым и легким, как чертов воздушный шарик. Ники выпил обезболивающее и тихо ругался сквозь зубы, пока я помогал ему добраться до дивана. – Не воображай, что я решил загнуться! – шипел он с искренней злостью. – Не вздумай меня жалеть, сукин сын. – Заткнись, – сказал я строго, и сунул ему под голову подушку, – кому ты здесь на хрен нужен?! Мне его не жалко. И себя не жалко. Мы такие, как есть, этого не изменить. – Что с твоим ведром? – через несколько минут тишины, он хлопнул ладонью рядом с собой, таким образом, видимо, приглашая меня сесть поближе. Я вкратце рассказал ему о Занворте. Мы сравнили впечатления. Он со своей колокольни: смотрел по телевизору дома во время процедур; я со своей: голову не оторвало и хорошо. – Ты не думал уйти от них? – то, что я принес ему под видом чая, Ники обозвал дерьмовым кипятком. Я улыбнулся: он начинал понемногу приходить в себя. – Куда? – Не знаю. – Везде одно и то же. Я думаю. Но сейчас не время. – Я бы плюнул и ушел. Это самоубийство, Арт. Ты не забывай – за тобой Мерцарио не прибежит. – Чушь. Она начинает вихлять на ста двадцати. Я разве что лобик ушибу. Было заметно, что Ники расслабился и успокоился. Я сидел рядом и думал, что вся эта страшная и мутная нервотрепка, так и не позволила мне рассмотреть его как следует, понять, что изменилось на самом деле, и что я сам чувствую, когда смотрю на него. – Что? – вызывающе спросил он, отследив мой внимательный взгляд, – урод? Поздравляю, если ты еще не очухался, от своей великой любви, то у тебя появился хороший шанс. Я пожал плечами, не собираясь отвечать на эту чепуху, но Ники не унимался: – Мне плевать на всех – пусть болтают, все равно не успокоятся никогда. Мухи навозные! Безмозглые твари! Плевать. Но я хочу услышать, что скажешь ты, Арт. Ну? – Ты не у того спрашиваешь, – я поморщился. Дурацкий вопрос, на который невозможно дать ответ. Особенно, если спрашивающий никому и ничему не верит. – Не уходи от ответа! – Хорошо. Для меня ничего не изменилось. – Ты считал меня красивым, когда-то. Помнишь? – он вовсю иронизировал, но тревогу и разочарование скрыть так и не смог, - Сумасшедший извращенец. Что теперь скажешь? – Болезнь никого не красит, но тебя неплохо подлатали. Ты сильно отощал и остался без уха. Выглядишь моложе и агрессивней чем раньше. А в остальном все по-прежнему. – Как человеку жить с таким лицом? – Ники глумливо ухмыльнулся, повернув голову так, чтоб стали видны ожоги. – Что скажешь? – Меньше слушать идиотов. У тебя всего одно ухо осталось, прекрати насиловать беднягу всякой чепухой. – Значит я, по-твоему, красив? – как минимум, его любовь к провокациям никуда не делась. Я смотрел на него, и не знал, как объяснить этому дураку, что я чувствую, когда вижу его живые, тревожные глаза, ставшие невероятно яркими на потемневшей коже, его подвижный бледный рот, то сосредоточенно поджатый, то кривой, то чуть приоткрытый, в моменты, когда он задумывается; его лицо, движения головы, сильные нервные руки, весь спектр эмоций во взгляде, который он пытается замаскировать сарказмом и равнодушием, все это, плюс мелкие детали, которые он сам не замечает… Как объяснить ему, что для меня он не просто красив? – Да, – сказал я, приготовившись выслушивать обвинения во вранье и лицемерии и обороняться. Но Ники тяжело вздохнул и попросил дать ему плед: – Сможешь разбудить меня в шесть? Надо вернуться пораньше. Не хочу слушать ничьи вопли. Я устал. Я выключил свет и вышел на балкон покурить. Голова была по-прежнему пустой и легкой. Я понимал, что все скоро кончится, что все иллюзия, и для меня обернется только очередным приступом безысходной тоски, но сейчас это все значения не имело. Я ничего не смог сделать с этой проклятой любовью. И чувствовал себя разодранным на куски, но абсолютно счастливым. Я постарался не шуметь, но, как назло, ударился мизинцем ноги о ножку дивана, и тишина стоила мне пары лет жизни. – Ты был прав, – приглушенный голос Ники в темноте звучал слабо и сонно, – ты в который раз попал в точку. Мы остались друзьями, но ты был прав, насчет Джима и меня. И все равно я тебя иногда ненавижу за это. – Почему не спишь? – Забыл снотворное. Растяпа. Я сел рядом на край дивана, но свет включать не стал. – Остались друзьями? – Да. Он мне нравится. Он веселый. Мало в ком есть столько энергии. И потом, он интересный человек. Просто… Я его придумал, знаешь ли. Джеймс в этом не виноват, я тоже не виноват. Так вышло. Но меня страшно бесит, что ты был прав, вот что. – Почему? – Начинает казаться, что я простой и незатейливый как полено. Что любой может понять, что я из себя представляю. Это не уютно, знаешь ли. – Любой и не может. – Ну конечно! Ты один такой умный! – Я один. Я заинтересованная сторона. – Может быть…Ты думаешь, я нелепый человек? – Нет. – Но это так нелепо: придумать себе любовника и пытаться прогнуть его под свои фантазии. Бессмысленно и, в общем, нервно. И ничего толкового не вышло. Хотя иногда было смешно. Если мы предварительно надирались как следует. Ну? Что ты теперь об этом думаешь, Арт? – Думаю, что ты второй на подиуме самых упертых ослов современности. – Второй? – Наконец-то я тебя сделал, Ники. – Мечтай! – Тебе придется смириться, неудачник. Я абсолютный чемпион по иллюзиям. – Ты обо мне? – В точку. – И чем все кончилось? Твои иллюзии. – Ничем. – Ты не успокоился? – Нет. – Хорошо, – он зашевелился под пледом, вытянул руку, нащупал мои пальцы и стиснул их, – хорошо. Мы помолчали минуту. – Как ты считаешь, у меня есть шанс в субботу? – Есть. Один вопрос, как ты собираешься натягивать шлем на свою чалму? – Это секрет фирмы. Увидишь. Я почти провалил чертовы тесты и с трудом откатал квалификацию. Все будут за мной следить… Болтать всякое дерьмо, если я не справлюсь. – Ты справишься. – А если нет? Если меня накроет опять… – Ну… тогда пусть поцелуют тебя в зад, просто за то, что ты осчастливил Монцу своим появлением. Ты справишься. – Мне все это не нравится. Я не хочу больше умирать. Никто не понимает… Никто не понимает, что со мной… Им плевать на меня. Если я завтра не справлюсь, они скажут, что я уже не тот. После аварии он стал трусоват, это не тот Ники, которого мы все знали… – Тебе все это правда важно? На самом деле? – Нет. Мне важно вернуться. – Ты вернешься, а эти твои «они»… Да пошли они! Утром он уехал очень рано. Взглянул на меня прозрачно, как будто сквозь. Ухмыльнулся, чуть прищурив один глаз: – Не забудь посмотреть на это, Арт. Сегодня будет весело. Закрыв за ним дверь, я закурил, и оглядел свой вечный бардак. Все эти вещи, книги, сувениры, старые награды… Сколько, все-таки, вокруг меня пустого хлама. Я подумал, что пора с этим хоть что-то сделать. А еще надо было привести себя в чувство, помыться и собираться отрабатывать спонсорские.