Laudanum

Есть два пути избавить вас от страдания: быстрая смерть и продолжительная любовь Ф. Ницше

Он постоянно проделывает этот фокус: сегодня устроил цирк в самолете за полчаса перед посадкой в Гаване. Оставил второго пилота сторожить штурвал, вышел в салон вытащил меня из кресла, обнял и провозгласил в микрофон: - Привет ребята! Я Ники Лауда. А этот человек… Запомните его как следует – это он вытащил меня из огня в Нюрбургринге! Народ естественно зааплодировал, засвистел, кто во что горазд, но Ники не унимался: - Запомните его имя – Артуро Мерцарио. А теперь по буквам… Это надо как-то прекратить. Вопрос как? Я сижу напротив за столиком в «Havana Café», и у меня просто нет слов. На его самодовольной физиономии, кроме, собственно, абсолютного довольства собой, совершенно непробиваемая ирония: - Я всегда говорю только правду. Опять врет. - Ты же понимаешь, что это несправедливо, - я злюсь, мне страшно надоело объяснять ему элементарные вещи. Каждый раз: нас было четверо, я просто сделал то, что должен был сделать. Бесполезно. - Это справедливо, - он распечатывает сигару и крутит в руках, потом примеряет на мизинец золотое колечко от нее, - и вообще, что ты знаешь о справедливости? Ты когда был дома в последний раз? - Не уходи от темы! Ему страшно нравится выводить меня из себя. Это никогда не изменится. Это характер. - У тебя есть что-нибудь, чтобы отрезать эту фигню? – он тычет мне в нос сигарой и ухмыляется. - Ники! - Я все понимаю, ты за справедливость, но извини, все бегали и орали, а ты полез в огонь. Точка. Это истина. В твоем возрасте пора бы уже смириться и принять неизбежность. Так есть чем отрезать? Я отбираю у него сигару и подзываю официанта, тот быстро соображает и приносит золотистый пробойник, я обрезаю головку сигары и протягиваю ее Ники. - Ты собираешься курить? - Конечно, это же сигары Фиделя! Давай, посидим, покурим, как нормальные люди, а то когда еще увидимся… Он использует запрещенный прием: пытается навязать мне чувство вины, хотя у самого рыльце в пушку. Я беру из коробки сигару, и смотрю на него исподлобья. У меня отвратительно получается изображать презрение, но я стараюсь. Видимо недостаточно, потому что Ники в ответ гнусно посмеивается: - Но по-хорошему, мог бы появиться дома хоть раз за месяц. - Тебя там не было, не болтай! - Зато я, в отличие от тебя, в курсе, что там происходит. Он называет «домом» только купленную у Джованни Скола старую усадьбу на берегу Комо. Зальцбург и Вена – это так, привычка. Я понятия не имею, зачем ему столько недвижимости, если он все равно живет в самолетах и гостиницах. - Не затягивайся! - Ты еще поучи меня дурным привычкам! Он, назло мне, затягивается, естественно кашляет, вытирает проступившие слезы, и пинает меня под столом в лодыжку. - Мог бы предупредить! Ну и мерзость! И все равно продолжает пускать дым, вовсю валяя дурака, и издеваясь надо мной. И мне приходиться смириться. Я не могу злиться на него дольше пары минут, даже если он ведет себя как капризная сволочь, или говорит какие-нибудь гадости. - Если серьезно, я дождусь тебя хотя бы на Рождество? - Ты говоришь так, словно сидишь у окна сутками тоскливо смотришь на дорогу. Я сейчас заплачу, Ники. Ты сам-то когда-нибудь появишься? - У меня бизнес, все рвут на части… - А я в куклы играю? - В машинки, Арт. Я скучаю. Я всегда скучаю по нему, но каждый раз, когда мы, наконец, встречаемся, мы первым делом упражняемся в остроумии или ворчим, как два идиота. И сейчас, вместо того, чтобы сказать что-нибудь стоящее, после двух месяцев разлуки, мы несем чепуху. Это чертов ритуал, который давно пора запретить. - Я тебя люблю, Ники, - говорю я тихо. Грохочет сальса, кто-то справа громко хохочет и ругается по-английски. Ники брезгливо морщится, кривит рот: я знаю, что он меня услышал. - Псих, - он кладет сигару в пепельницу, подается вперед и шепчет мне прямо в ухо, - пойдем отсюда.