Prayers

– Что бы ты ни сделал, обязательно выходит какая-то хуйня, – чуть не споткнувшись о поваленное дерево, вокалист Mejibray крепче перехватил Руки и устало вздохнул, переводя дыхание. – Я ненавижу быть перед кем-то в долгу. Таканори в ответ на это только хмыкнул и здоровой рукой удобнее обнял напряженную шею Тсузуку, чтобы не соскальзывать вниз. Прямо сейчас мужчина, чертыхаясь на каждом шагу, нес его на руках, как невесту, и при каждой насмешливой реплике Таканори обещал выкинуть его в траву и уйти, однако не делал этого. Интуиция не подвела вокалиста Mejibray: призрачное, почти прозрачное утро выдалось необычно для этого места солнечным – сквозь плотные облака иногда проскальзывали смелые золотистые лучи. Несмотря на это, в оцепеневшем после страшной ночи лесу было довольно прохладно: особенно ощутил это Тсузуку, чья джинсовая куртка сейчас болталась в качестве жгута на плече Таканори. К утру состояние мужчины действительно чуть улучшилось, но при попытке сделать хоть шаг Руки тут же обессиленно свалился вниз – так вокалисту Mejibray пришлось нести его на себе. Глядя на своего бледного, окровавленного спутника, с чьих губ с самого утра не сходила болезненная усмешка, Тсузуку невольно задумался о том, чтобы уйти одному: никто не сможет раскрыть еще одного его греха. Если он просто опустит Руки на землю и трусливо убежит, его перемешанное с грязью прошлое не станет темнее – светлых пятен там и так уже не осталось. Но все-таки Тсузуку этого почему-то не делал. – Знаешь, – вокалист Mejibray мотнул головой, убирая с лица растрепавшиеся черные волосы. – Я ведь тогда сбежал на концерт и оставил Сатоши лежать там, а родителям сказал, что все это было после выступления. Я совсем конченный? – Бесспорно, – Таканори прислонился лбом к плечу мужчины и устало закрыл глаза, прислушиваясь к затаившейся боли в руке. – Я не встречал более двинутого человека, чем ты. – Зато ты самая приятная личность, с которой я сталкивался. Тсузуку фыркнул, а затем достаточно грубо предупредил Руки, чтобы тот замолчал – для убедительности мужчина даже ослабил хватку, из-за чего Таканори чуть не свалился в примятую ветром траву. Унылый пейзаж вокруг, чуть подкрашенный редкими солнечными лучами, не менялся, но иногда музыкантам обманчиво казалось, что они находили знакомые места – возможно, это было правдой. Теперь вокалист Mejibray неразборчиво брел вперед и, чуть пошатываясь от усталости, выбирал те заросшие тропинки, которые казались ему наиболее пригодными для шага – мужчина давно догадался, что от него не зависит ничего: если организаторы игры захотят, то они выйдут к нужному дому, какой бы путь ни выбрали. В кабинете, где ему и Таканори пришлось провести ночь, Тсузуку нашел бутылку воды и два шоколадных батончика – после нескончаемых дней на вареном рисе это показалось королевским завтраком. Один батончик вокалист Mejibray разделил пополам, а второй спрятал в карман джинсов, не рассказав о его существовании Руки. В лесу отчего-то пахло мокрой древесиной, хотя дождя ночью не было, и Тсузуку задумчиво покосился на Таканори, замершего в его руках: что-то в мужчине определенно изменилось. Взгляд Руки, до этого блестящий и надменный, вдруг потяжелел, и на дне темной, почти черной радужки, осела непривычная серьезность, из-за чего его глаза превратились в подобие потухших прожекторов. Вокалист Mejibray пытался уловить эти изменения, прочувствовать их на кончике раздвоенного языка, распробовать, но что-то мешало ему: Руки по-прежнему был очень далеко – так далеко, как если бы он, Тсузуку, плавился у ядра Земли, а Таканори метался от звезды к звезде в открытом космосе. – Суицидник и эгоистичный предатель, – пока вокалист Mejibray огибал поваленные деревья и булыжники, приоткрытые губы Руки вдруг оказались у самого его уха. – Думаешь, это то, из-за чего мы здесь оказались? – Не знаю, – Тсузуку попытался безразлично пожать узкими плечами, но тяжелая ноша в руках мешала даже нормально шевелиться. – Ты больше не совершал никаких отвратных поступков? Смысл гадать, если изменить ничего нельзя? – А как же искупление? – последнее слово Таканори, будто боясь быть услышанным, произнес одними губами, однако его спутник услышал его так, будто бы где-то над лесом это отвратительное сочетание букв скандировал огромный дирижабль. – О чем ты вообще говоришь? – на этот раз вокалист Mejibray не сдержался и расхохотался, из-за чего Руки опасливо замер, наблюдая, как на шее мужчины задергалась синеватая венка. – Какое искупление? От этих воспоминаний не избавиться никогда: Таканори, прошло уже больше десяти лет, и знаешь, почему я не схожусь с людьми? Все они когда-то предадут тебя, это просто вопрос времени. Не существует ни любви, ни дружбы, ни преданности – ничего. Как думаешь, почему я сейчас тащу тебя на себе, хотя мог бы просто добить в том доме? В глубине души я чувствую ответственность и надеюсь, что это поможет мне забыть о Сатоши, но он, черт возьми, все равно будет приходить ко мне каждую ночь и обвинять во всех смертных грехах! Словесная перепалка зашла в тупик, и Руки потребовалась пауза, чтобы собрать разлетевшиеся от чужого крика мысли и наспех слепить из них что-то похожее на свое мнение – раньше таких проблем у него не возникало. Таканори был уверен, что прошедшая ночь потрепала его слишком сильно: будто проехавшись по нему медицинским скальпелем, она вытащила из его души все самое важное, а взамен не вернула ничего. С того дня, когда в семнадцать лет он ревел перед зеркалом и резал собственные запястья, прошло почти двадцать лет: все это время он притворялся сильным, играл тщательно проработанные роли, смеялся в лицо остальным людям – а в итоге все равно навсегда остался на окровавленном кафельному полу в холодной ванной. Найдя силы, чтобы стать сильным для других, он потерял последние опоры в собственном душевном спокойствии. – Я все это время жил назло другим людям, – вдруг признался Руки, бессмысленно наблюдая, как солнечные лучи, попадая на сережку в брови Тсузуку, заставляют ее наивно сверкать. – Пытался доказать, что я лучше других, достойнее их. Я не знаю, зачем я бросился под эти дурацкие ножницы – просто сделал и все. – А теперь жалеешь? – вокалист Mejibray с любопытством облизнул губы. – Ты еще спрашиваешь? – Таканори хмыкнул и даже попытался засмеяться, но тут же болезненно сморщился, когда плечо отозвалось пульсирующей болью. – Я не хочу стать калекой из-за тебя. Отвечать Тсузуку ничего не стал – только рассеянно посмотрел вдаль, где в солнечных бликах верхушки сосен казались полыхающими изумрудами. Странно следить за беззаботным солнцем, когда в душе страшная пурга заметает последние жизненные огоньки: еще несколько тяжелых снежных порывов, и сил не останется даже на то, чтобы дышать. Вокалист Mejibray слишком устал: не столько от тяжести Таканори, сколько от груза всего, что навалилось на него в последнее время. Впервые с момента падения с моста мужчина подумал о Рёге – наверное, любовь все-таки существует, но она чертовски несправедлива: если бы они с Рёгой только могли встретиться раньше, при других обстоятельствах… Сердце Тсузуку болезненно сжалось, когда он вспомнил тот недоверчивый, как забившийся в абажур лампы в ночи мотылек, предрассветный поцелуй – непозволительная роскошь для загубленной жизни. Наверное, даже хорошо, если они с Рёгой больше не увидятся: вокалист Born явно заслуживает большего… И все-таки, если коварная судьба позволит им встретиться снова, что он, Тсузуку, скажет? Мужчина прокручивал в голове десятки слов, растворялся во фразах, будто Рёга был уже где-то близко, но ни одна комбинация букв не могла выразить то, что творилось внутри вокалиста Mejibray – будто бушующее пламя спалило душу дотла, оставив только никому не нужную гарь. – Тсузуку… – Ты можешь просто помолчать? – Но… – Слишком много душевных излияния для одного дня. – Тсузуку, блять, там наш дом! * * * Наблюдая, как Йо-ка, рассеянно глядя в никуда, ставит на стол тарелку с разваренным рисом, Юуки бросился помогать ему, но мужчина смерил вокалиста Lycaon строгим взглядом, и тот покорно сел на место. Глядя на все это, Икума, замерший у подоконника, насмешливо приподнял бровь, но говорить ничего не стал: слишком трепетно ледяной Йо-ка помогал Юуки с его перебинтованными ладонями справляться с ложкой. Сидящий за столом Рёга тоже видел это, и на секунду в его потухших глазах зажегся огонек кричащей от бессилия зависти, но уже через секунду его взгляд помутнел и съехал куда-то в сторону. Этим утром заботы о приготовлении завтрака взял на себя Йо-ка – впервые музыкантов было так мало, что жалкой порции риса вдруг стало неприлично много: даже не получалось доесть. На кухне, что изредка прорезали выглядывающие из-за облаков солнечные лучи, повисло молчание: не тягостное, не зловещее, не тоскливое. Это было молчание людей, которым больше не о чем было говорить – их осталось всего четверо, и они оказались в тупике, выхода из которого просто не существовало. Лабиринт из страданий внезапно оборвался, но вместо обещанного спасения из-за последнего поворота выглянула только пустота: можно было бросаться на стены, топтаться на месте, пытаться повернуть назад – исход все равно останется одинаковым. Икума даже не прикасался к еде: со вчерашней ночи в его желудке повис непробиваемый ком из ядовитых воспоминаний – стоит только шевельнуться, и память прорежет кожу и вывалится наружу, оставив его истекать кровью. Рёга для вида пытался перебирать ложкой рис, но сам он прекрасно понимал, что так просто пытается отвлечь дрожащие пальцы. Вокалист Born ощущал себя человеком, опоздавшим на последний автобус: наблюдая за удаляющимися фарами, он стоял на погрузившейся во мрак остановке, понимая, что теперь спасительного света уже не будет. Его Тсузуку унесло навсегда, а самые важные, самые значимые слова так и не были сказаны. Йо-ка чувствовал это удушающее отсутствие атмосферы, но только задумчиво молчал – да и не хотелось ему ничего говорить и решать. Нависнув над Юуки, что, казалось, с прошлой ночи стал еще тоньше, еще прозрачнее, вокалист Diaura ловил его редкие, успокаивающие улыбки, но в ответ только качал головой: он не заслужил даже этих мимолетных движений губ. Видя, как Йо-ка болезненно вздрагивает каждый раз, когда он, Юуки, случайно задевает его бледную ладонь, мужчина тяжело вздохнул и, замявшись, взял вокалиста Diaura за руку так, чтобы уже не отпускать. Губы Йо-ки дрогнули: полыхающее пламя Тсузуку не смогло задеть этот ледник, но хрупкому весеннему теплу Юуки удалось вызвать предательскую капель. Вокалист Lycaon рассказал о том, кто на самом деле убил Бё, но смысл эта новость уже потеряла: Рёга неохотно признался, что ночью добил Койю на пустыре за домом – осуждать мужчину никто не решился. Добавить здесь вообще было нечего, и музыканты молча сидели на кухне, стараясь не замечать ни друг друга, ни предметов вокруг, ни даже самих себя. Хуже отчаяния и паники может быть только безразличие: то состояния, когда бездна замирает прямо напротив, но тебя это уже не беспокоит – реальность покрывается серыми пятнами, словно плесенью, и ты понимаешь, что дальше уже ничего не будет. Собравшиеся на кухне мужчины чувствовали себя так, будто даже безликая бездна уже осталась позади, и за грязными стеклами этого жуткого дома виднеется не небо, а оборванные клочья пустоты. – Слышите? – Юуки вдруг встрепенулся и недоверчиво покосился в сторону коридора. Йо-ка с Рёгой скептически переглянулись, сваливая все на обычную усталость, но стук повторился – кто-то грубо, будто пинком ноги, распахнул входную дверь и, скрипя, вошел в коридор. Повернувшись к Юуки, вокалист Diaura приказал ему не двигаться с места и, кивнув Рёге, направился к двери. Икума проводил двух музыкантов расфокусированным взглядом, но говорить ничего не стал: на его губах застыла легкая блаженная улыбка, а зрачки вдруг сузились, почти растворившись в радужке – Юуки со щемящей тоской заметил, как мгновение назад тот заглотил целую горсть таблеток. Проигнорировав слова Йо-ки, вокалист Lycaon осторожно прошел в сторону коридора, чуть заваливаясь набок из-за ноющей боли в низу живота – из-за спины Рёги ничего видно не было, и Юуки ловко проскользнул под его рукой, однако, когда взгляд мужчины остановился на входной двери, вокалист Lycaon невольно замер, приоткрыв рот. Стоя на самом пороге, окровавленный Тсузуку, где-то потерявший джинсовую куртку, держал бледного Таканори со странно провисающей рукой, и тяжело дышал, из-за чего казалось, что его грудь сейчас разорвется от напряжения. Руки находился в сознании, но держался за тонкую шею вокалиста Mejibray так, будто это было его последней опорой в реальности – только приглядевшись, остальные музыканты различили, что источником кровавых разводов было искромсанное плечо Таканори. Какое-то время все музыканты просто стояли, непонимающе глядя друг на друга, а затем Тсузуку, наспех поставив Руки на пол, оставил его обессиленно сползать по стене и бросился к растерянному Рёге, что смотрел на него бесцветными глазами, погасшие огоньки на дне которых в недоверии заискрились. Не говоря ни слова, вокалист Mejibray почти свалился на Рёгу, крепко обхватывая его шею – забыв обо всем, так он провисел около минуты, после чего, наплевав на все принципы, которыми руководствовался целую жизнь, вдруг поднял голову и, заглядывая в лицо мужчины, понял, что нужное слово все-таки нашлось. Задержав дыхание, как для прыжка в ледяную воду, Тсузуку произнес: – Люблю. * * * Когда Тсузуку закончил говорить, последний жалобный солнечный луч колыхнулся на стене и, оставляя после себя размытые разводы, медленно исчез – небо снова заволокло облаками. Все музыканты собрались в гостиной, и, несмотря на то, что сейчас здесь было так тихо, что, казалось, можно услышать, как за окном воздух подрагивает от напряжения, комната наполнилась признаками жизни: теперь мужчин снова было шестеро. Вымотанный Тсузуку с ногами забрался на диван и, устроив голову на острых коленях, смотрел в никуда: иногда сидящий рядом Рёга пытался с осторожностью стереть с лица и шеи мужчины капли засохшей крови, и вокалист Mejibray тревожно вздрагивал, но затем покорно позволял чужим пальцам прикоснуться к нему. Йо-ка задумчиво привалился к подлокотнику дивана и, мягко придерживая стоящего рядом Юуки за прохладное запястье, покусывал нижнюю губу – признак явной тревоги. Сам вокалист Lycaon внимательно смотрел на Йо-ку, будто бы силясь разглядеть реальную причину его беспокойства. Таканори замер на какой-то тумбе чуть в стороне: возле него с бинтами плавно перемещался Икума, которого Юуки с огромным трудом уговорил помочь обработать рану Руки. После того, как Тсузуку в полных подробностях поведал остальным музыкантам о событиях прошлой ночи, Таканори, шипя от боли, вспыхивающей там, где скользили длинные пальцы Икумы, злобно сверкнул глазами, но вокалист Mejibray только пожал плечами, что без джинсовой рубашки казались особенно узкими. Услышав историю Таканори, Йо-ка с интересом покосился на мужчину, но тот, выдержав его тяжелый взгляд, только фыркнул и вызывающе вздернул подбородок – на самом деле напряжение внутри Руки только усилилось. «Где Койю?» – этот вопрос висел на его языке даже тогда, когда Икума безразлично выплеснул на его плечо что-то особенно жгучее и противное. Вместе с этим Таканори чувствовал, что в доме висело что-то тяжелое – это что-то почти ощутимо давило сверху и даже сжимало горло, оставляя малейший доступ кислорода: чтобы жертва билась в агонии, но не могла умереть. Йо-ка повернулся к Тсузуку: его история вокалиста Diaura отчего-то совсем не удивила – разве что, сложно было представить, что у вспыльчивого и непредсказуемого мужчины вообще когда-то могли быть друзья. Тсузуку будто прочитал эти мысли в стеклянных глазах Йо-ки, но в ответ только презрительно отвернулся: мнение вокалиста Diaura его совсем не волновало. Гораздо страшнее было почувствовать холодное разочарование и отчуждение, исходящее от Рёги – однако тот только успокаивающе сжал руку Тсузуку и покачал головой: сказать хотелось очень много, но уже наедине. Сейчас в гостиной тягостно висело только неловкое молчание, и Тсузуку вопросительно покосился в сторону Йо-ки: ясно, что и здесь ночь была бурная. Понимая, что снова остался на поле боя один, вокалист Diaura спокойно принял бразды правления и пересказал отсутствующим музыкантам о событиях прошлой ночи: голос Йо-ки был ровным, но происходило это только оттого, что Юуки все это время прижимался к нему сбоку и если вокалист Diaura вдруг начинал говорить тише, то тот сразу успокаивающе прислонялся губами к его шее. Со стороны могло показаться, что Тсузуку отвлекся на монотонное покачивание сосен за окном и даже не слышал Йо-ку, однако брови вокалиста Mejibray сосредоточенно сползлись к переносице, что свидетельствовало о высшей степени его напряжения. Иногда он с любопытством косился на Юуки – наверное, при всей напускной искренности и излишней доброте в его образе все-таки проскальзывало что-то плутоватое, почти коварное – Тсузуку удовлетворенно кивнул, будто подтверждая старую догадку. Зато на истории Икумы даже вокалист Mejibray ошарашенно приоткрыл рот и оглянулся к мужчине с плохо скрытым ужасом: тот только холодно улыбнулся ему в ответ. Пальцы Икумы изящно порхали вокруг Таканори, но его взгляд по-прежнему оставался пустым, скользящим по поверхности реальности: еще несколько таблеток сделали свое дело. Сдавленно молчал только Руки. Мужчина вслушивался в монотонный голос Йо-ки, честно пытался понять смысл его слов, но у него ничего не получалось: звуки были знакомые, но общая суть получалась пугающе чужой. Чтобы обработать рану на плече, Таканори пришлось стянуть с себя окровавленный кардиган и футболку, так что теперь он ощущал себя особенно слабым и совсем беззащитным: каждый мог увидеть уродливые отметины на его запястьях. Руки невидяще смотрел на Юуки, но тот избегал его слепого взгляда, предпочитая держать голову низко опущенной, что не укрылось от пристального внимания Йо-ки. За долгие годы Таканори привык к ледяному одиночеству, но именно сейчас он вдруг понял, что достиг края: у него больше никого не осталось. В комнате было еще пять человек, но на деле он находился здесь совсем один, а призрачные пальцы Икумы были лишь отголосками вселенной, насмехающейся над ним из этой никчемной пустоты. Руки надеялся, что однажды уродливые шрамы на его запястьях выцветут, но они только белели и глубже вгрызались в кожу. Отпечатки времени и сознания не исчезнут ни с рук, ни с искореженной души – именно это понял Таканори. – Эй, я ведь не стану каким-нибудь калекой? – сердце забилось где-то под самой глоткой, и мужчина нервно дернулся в сторону Икумы, словно намереваясь столкнуться с ним лбом. – Все ведь будет в порядке? Ты ведь в этом разбираешься? – Я не понимаю, почему ты вообще остался жив, – едва ворочая онемевшим языком, вокалист Reign поспешно отстранился и безразлично пожал плечами. – В лучшем случае ты просто не сможешь шевелить рукой и потеряешь всю чувствительность. В худшем – останешься без руки вообще. Руки показалось, что еще секунда, и слезы отчаяния покатятся по его щекам, расплавляя кожу, но однажды он обещал себе не плакать – плачут только слабые люди, а он был гораздо сильнее всех, собравшихся здесь. Глубоко вдохнув холодный воздух, Таканори слабо застонал, мечтая лишь о том, чтобы кто-нибудь нашел его, словно потерянного ребенка, и сказал, что все кошмары закончились. Ну не может все быть так плохо, так ведь не бывает! Наверное, нужно узнать у Икумы, как можно все исправить, что сделать, чтобы к руке вернулась чувствительность, как вообще ему быть, однако вопрос, сорвавшийся с побелевших губ Таканори, звучал совсем по-другому: – Где сейчас Койю? Без особого желания Рёга снова повторил, что добил Уруху на пустыре за домом. Тсузуку замер в легком удивлении, но затем одобрительно кивнул, внимательно наблюдая за реакцией Таканори. Только сейчас вокалист Mejibray заметил, как его лицо вытянулось и осунулось за прошедшие несколько дней: внешне при упоминании о смерти Урухи Руки не изменился, и только его глаза стали еще темнее, будто бы сразу за зрачками начиналась бесконечная пропасть. Неожиданно Тсузуку легко вскочил с дивана и в несколько широких шагов оказался перед тумбой, на которой замер Таканори. Остальные музыканты мигом напряглись: до этого столкновения двух мужчин ничем хорошим не заканчивались. Йо-ка даже на мгновение отпустил руку Юуки, приготовившись оттаскивать неконтролируемого Тсузуку в случае опасности, однако тот вдруг опустился на корточки перед Таканори. – Он этого заслужил, – почти шепотом произнес вокалист Mejibray, заглядывая в усталое лицо Руки снизу вверх. – Хотел бы добавить, что и ты тоже, но почему-то не могу. Ненавижу быть перед кем-то в долгу – вечно ты устраиваешь какую-то западню. Рывком поднявшись на ноги, Тсузуку на мгновение замер, а затем насмешливо подмигнул Таканори – тот в ответ только хмыкнул и закатил глаза: большего пульсирующая боль в плече позволить не могла. Остальные музыканты ошарашенно наблюдали за этой странной сценой, и вокалист Mejibray, довольный произведенным эффектом, вернулся на диван и обессиленно опустил голову на плечо Рёги – все, что от него требовалось, он выполнил. Разве что… – А ведь мы услышали не все истории, – не отрываясь от вокалиста Born, Тсузуку скосил покрасневшие от усталости глаза, чтобы разглядеть бледного Йо-ку. – Или тебе нечего рассказать? – Можно подумать, что я остался один, – лицо Йо-ки оставалось непробиваемым, но его пальцы раздраженно постукивали по спинке дивана, что выдавало его недовольство. Вокалист Diaura многозначительно переглянулся с Рёгой, и тот без особого энтузиазма поджал губы – вываливать на всеобщее обозрение свои секреты не хотелось никому. Йо-ка чувствовал, что Юуки рядом напрягся и постарался придвинуться к нему еще ближе в попытке передать успокаивающее тепло – удивительный человек. В глазах вокалиста Lycaon читалось только безграничное доверие, и Йо-ка, не удержавшись, забыл о чужих любопытных взглядах и быстро поцеловал Юуки в уголок губ: обнаружив драгоценный подарок судьбы, он уже не собирался с ним расставаться. Безразличным теперь казался только Таканори: засмотревшись на издевательски красивый профиль Икумы, которого он впервые видел так близко, мужчина даже не вслушивался в мрачные разговоры – полученной информации хватило, чтобы все мысли спутались в грязный комок и застряли где-то между ребрами. Чужое прошлое Таканори уже не интересовало: едва выкарабкавшись из своих воспоминаний, он окунулся в не менее страшное настоящее и снова начал тонуть – бесконечный ночной кошмар. – Может, позволишь мне хотя бы маленькую слабость? – старательно изображая равнодушную улыбку, Йо-ка вдруг шутливо сложил ладони в молитвенном жесте и обернулся к Рёге. – Давай ты будешь первым? Вокалист Born тоже чуть усмехнулся – при всей своей внешней холодности и напускной выдержке Йо-ка все равно ему симпатизировал: даже сейчас, признав свою слабость, он сумел сделать это с гордо поднятой головой. Рёга неосознанно обнял замершего рядом Тсузуку, и тот впервые сразу выдержал его прикосновение без попытки увильнуть в сторону или отстраниться – вокалист Born понял, что этот человек уже не отвернется от него. Говорить, когда тебя с любопытством сверлят многочисленные взгляды чужих людей, было сложно, и поначалу Рёга никак не мог подобрать слова, делал долгие паузы и отворачивался к стене, будто бы там была невидимая подсказка. Но постепенно воспоминания становились все ярче, в то время как Тсузуку рядом терялся и становился все дальше, будто резко поднявшийся ветер уносил его в фоновые картины конца. – Пап, я дома! Радостно перескочив через порог, взъерошенный подросток вбежал в темную квартиру и, кинув сумку с учебниками в угол, бросился в сторону гостиной – так хотелось поделиться с любимым папой свежими новостями, рассказать ему, как он закончил учебный год на отлично, как его наградили грамотой… Теперь-то они точно съездят в отпуск вместе? Заглянув в комнату с широкой улыбкой, Рёга снова окликнул папу, но тут же растерянно замер, когда увидел его на диване с незнакомой женщиной в вызывающем алом платье. Мальчик еще не понял, что произошло, а гостья уже сорвалась на истошный крик: – Кто это?! Ты сказал, что у тебя нет детей! – Дорогая, я сейчас все улажу! Недовольно вскочив с дивана, папа Рёги наспех застегнул ширинку и, злобно сверкая глазами, направился в сторону двери: схватив ребенка за плечо, он почти силой вышвырнул его в коридор, где тот больно ударился затылком о стену. Сжавшись, Рёга закрылся руками от быстрых ударов, сыплющихся со стороны отца – в нос ударил горький запах перегара от дешевого алкоголя. Убедившись, что сильно задеть мальчика не получается, мужчина вцепился в его шею и жестко прижал того к стене, грозно нависая сверху. – Я же просил тебя сегодня остаться у друзей! – Пап, меня неделю не было дома… – Какая разница?! Твоя мать бросила нас, а ты не хочешь, чтобы я нашел новую маму? Хочешь, чтобы я вечно был один? – Пап, я… – Прочь! Убирайся отсюда! Рёга пытался говорить еще что-то, даже хватал отца за руки, умоляя не выгонять его, но мужчина ,взяв ребенка за ворот рубашки, как ненужного щенка, выкинул его на лестничную клетку, после чего с грохотом захлопнул дверь. Около минуты Рёге потребовалось, чтобы сообразить, что он снова остался один – только когда где-то не верхних этажей послышалось беззаботное щебетание соседей, мальчик, глотая слезы, пулей вылетел на улицу. Весна мягко пустила Рёгу в свои объятья, обволакивая его нежными лучами солнца и ароматом цветения, но подросток до сих пор ощущал только давление полутемной гостиной и спертого запаха дешевого пойла. Он не ночевал дома неделю, скитаясь по одноклассникам, а папа снова вышвырнул его, как ненужную вещь – сейчас денег не было даже на самую простую еду. Рёга бездумно брел вперед и даже не замечал, как по его щекам одна за другой скатываются робкие прозрачные слезы – прохожие оборачивались на него с тревогой, но каждый спешил по своим делам и не мог тратить время на чужих людей. Внутренняя боль была такой сильной, что вытеснила жжение в пустом желудке на второй план, и Рёга, понимая, что больше не сможет сделать ни шага, устало опустился на скамейку в каком-то парке. Невыносимо ощущать, как внутри что-то рвется, когда тебя предают близкие люди: ты знаешь, что они по-прежнему где-то рядом, они смеются и веселятся, с кем-то говорят, кого-то любят: а тебе в их жизни места нет. Захлебываясь от бессилия и горячих слез, Рёга смотрел на счастливые семьи вокруг и не понимал, как такой теплой весной сердце может тянуть столь мучительно больно, будто сейчас распадется на части. Ему тоже хотелось быть кому-то нужным, обнимать близкого человека, заботиться о нем: но мать ушла из семьи, когда ему было семь, а отец давно был занят поисками новой пассии. Рёга ощущал себя самым последним человеком на земле, преданным всеми, кому так безгранично, так слепо доверял. На небе полыхал нежный закат, приносящий умиротворение тем, кто был счастлив с родными – одиноких и брошенных он только болезненно опалял. Вокруг темнело, весенний воздух становился прохладнее, и семьи медленно расходились по домам – один был только Рёга. К друзьям или одноклассникам идти было стыдно, а бабушка с дедушкой жили в деревне в двух часах езды от города: денег не было даже на билет. Лежа на скамейке, Рёга подтянул колени к груди, чтобы стало чуть теплее и стер с лица слезы – секунды хватило, чтобы скользкие дорожки снова появились на его щеках. Мальчик думал, что однажды точно появится человек, которого он сможет обнимать искренне – человек, который не оставит его в одиночестве. В ту ночь Рёга пообещал себе, что не позволит слабости одолеть его – обещание подросток сдержал. Наступив на горло гордости, он занял денег у одноклассников и уехал к бабушке с дедушкой, оставшись у них до совершеннолетия. Потом он нашел подработку, начал играть в клубе, познакомился с хорошими людьми – к двадцатилетию даже сумел приобрести квартиру на окраине Токио, пусть достаточно маленькую и тесную. Боль от страшного предательства постепенно забывалась, новые яркие воспоминания, как лекарства, затмевали память Рёги, и он даже снова научился искренне смеяться, не боясь поворачиваться к людям спиной. До тех пор, пока на пороге его квартиры не возник родной отец. Неожиданно постаревший, обрюзгший, с колючей щетиной и обвисшими мешками под глазами, он улыбался беззубой улыбкой и тянулся к Рёге, как ни в чем ни бывало – только запах перегара был все тем же. – Сынок, столько лет прошло! Ты так повзрослел! Рёга растерянно стоял на пороге: все слова вдруг выветрились из головы – осталось только небо, полыхающее огнями заката из детства, и робкий запах цветения. Мужчина непонимающе держался за ручку двери, глядя на отца с легким недоверием: то ли это видение, то ли реальный человек. – Дорогой, как давно я тебя не видел! – отец вдруг противно залебезил, улыбаясь еще шире, отчего в уголках его глаз залегла сеть морщинок. – Ты тут неплохо обжился, да? Не подкинешь папочке немного денег, мне не хватает… – Убирайся прочь, – Рёге хватило сотой доли секунды, чтобы сориентироваться и вложить в голос все презрение, все отвращение, что копились в его душе все эти годы. – Я тебя не знаю! Стойко выдержав удар прошлого, мужчина захлопнул дверь перед покрасневшим от злости носом отца, чтобы больше не встретиться с ним никогда. – Он умер через месяц, отравившись паленым алкоголем. Мне рассказал дедушка. Если бы тогда я… впустил его, все было бы по-другому. Я во всем виноват… Рёга вынырнул из воспоминаний, как из-под мутной, грязной воды – едва ли не начал отплевываться и протирать глаза. Остальные музыканты смотрели на него с неподдельным сожалением: не получалось даже представить, как этот человек, что не терял своей внутренней энергии, яркого импульса даже в моменты самого темного отчаяния, когда-то был покинут всеми, кого считал родными. Тсузуку, сжавшись от ощущения слепой тоски, повисшей в комнате, замер рядом с Рёгой на скрипучем диване, а затем, решившись, крепко обнял вокалиста Born, прижимая его к своей груди, как маленького ребенка. Тсузуку гладил мужчину по неподвижной спине и мягко шептал в самое его ухо: – Ты все сделал правильно. Таканори покосился на музыкантов с легкой завистью – в его представлении резкий вокалист Mejibray никак не сочетался с нежностью, что сейчас сквозила в его голосе и каждом аккуратном прикосновении к спине Рёге – к нему, Руки, уже никогда не обратятся с такой любовью. Только Йо-ка мрачно отвернулся к окну: он по-прежнему видел в Тсузуку опасного противника, и тот не дал вокалисту Diaura шанса усомниться в собственной хищности: – Полководец, ты остался один, – не отпуская Рёгу, Тсузуку в упор смотрел на Йо-ку, чуть улыбаясь самыми кончиками широких губ. – Попробуй снизойти до простых людей, иногда это бывает полезным. – Чтобы опуститься до тебя, нужно очень постараться, – вокалист Diaura тихо рассмеялся, однако взгляда не отвел: только чуть сощурился, будто пытаясь рассмотреть что-то вдалеке. Йо-ка чувствовал, как чужое внимание окружило его со всех сторон, загнав в угол, из которого уже не было выхода – всю свою жизнь он убегал и, заметая следы, плутал по самым темным закоулкам, надеясь хотя бы там скрыться от наступающей ночи: с каждой загорающейся в небе звездой в его жизни гас один тусклый огонек. Йо-ка научился быть невозмутимым, он превратился в прочную глыбу льда, идеально гладкую и холодную – ни одной царапинки или трещинки. Даже его сердце не билось в этой бездне безразличия, но ночь все равно догоняла его предательски быстро: безразличные звезды не освещали путь, а только путали дороги. Вокалист Diaura хотел трусливо скрыться от прошлого и избежать неминуемой правды, но сейчас на него смотрели любящие глаза Юуки, хищно блестящие глаза Тсузуку, затуманенные болью глаза Рёги, потухшие глаза Таканори, безразличные глаза Икумы – и в каждой паре этих глаз Йо-ка видел свое отражение. Он все-таки столкнулся с прошлым. – Йо-ка, смирись, ты всегда будешь на втором месте. Высокомерный голос больно резанул слух, и подтянутый старшеклассник, из-за вытянутого носа с горбинкой чуть напоминавший хищную птицу, с раздражением поджал красивые губы. Замерший напротив него юноша, заметив этот жест, только наигранно рассмеялся и отработанным движением откинул со лба высветленные волосы, после чего бодро добавил: – Я говорил с жюри, все уже решено. Я – победитель. Йо-ка недовольно наморщил лоб. С противным Хикару он вел негласное соревнование с самого первого года обучения в школе – итогом всегда было унизительное второе место. Йо-ка был симпатичным, а Хикару – неописуемо красивым. Йо-ка увлекался пением, а Хикару уже выступал в клубах после занятий. На уроках физкультуры Йо-ка укладывался во все нормативы, а Хикару бил любые рекорды. Йо-ка неплохо готовил, а Хикару по вечерам помогал отцу, работающему шеф-поваром в лучшем ресторане Токио. И так было во всем: что бы ни начал делать Йо-ка, Хикару с легкостью удавалось перенять его увлечение и без труда достичь успеха, оставляя однокласснику те осколки славы, что не вмещались на его полку великих достижений. А тут еще этот нелепый конкурс – «Мистер старшая школа». Кому это вообще нужно? – так думал уставший от этой дурацкой гонки Йо-ка. Вернее, так он думал до тех пор, пока глупые одноклассницы не выдвинули две кандидатуры: его и Хикару. Йо-ка честно выкладывался в каждом этапе, прикладывал все усилия, чтобы достичь вершины, и иногда ему даже удавалось выдернуть победу – оставалось только дождаться награждения. Но прямо сейчас они с Хикару стояли в кабинете директора, и одноклассник насмешливо сообщил ему, что снова победил. – Смотри, – хитро улыбаясь, Хикару бесстрашно залез в ящик директорского стола и достал позолоченный кинжал. – Это мой приз. Тебе дадут какую-то грамотку, но поверь, это тоже очень престижно. Если хочешь, подержи эту вещицу – хоть почувствуешь, какова победа на ощупь. Йо-ка на автомате взял кинжал в холодные руки: даже находясь в его пальцах, заветное золото было невыносимо далеко. Заметив, как жадно блеснули глаза одноклассника, Хикару снисходительно кивнул и, оставив парня наедине со своими мечтами, отошел к открытому окну, расслабленно рассматривая городской пейзаж. Ветер чуть растрепал его волосы, уложенные в модную сейчас прическу, и Йо-ка завистью заправил за ухо выбившуюся черную прядь: ему родители красить волосы не разрешали. Опасно облокотившись о подоконник, Хикару смотрел вдаль и беззаботно о чем-то говорил, но Йо-ка уже не вслушивался в его слова. Он был достоин этого первого места, он выбивался из сил ради желанного успеха, он не спал долгие ночи, чтобы вызубрить то, что одноклассник подхватывал с ходу – это он, Йо-ка, должен быть на почетном пьедестале. Юноша сделал неуверенный шаг вперед. Затем еще один. Хикару даже не оборачивался в его сторону, думая, что Йо-ка увлечен разглядыванием недоступной награды, а потому старшеклассник заподозрил что-то неладное, только когда парень замер прямиком за его спиной. Вздрогнув, Хикару пошутил что-то про то, что Йо-ка умеет подкрадываться, словно дикая кошка, хотя внешне больше напоминает неуклюжую птицу – эти слова стали последними для юноши. Закинув руку назад, Йо-ка со всего размаху всадил нож между чужих лопаток, а затем, когда ошарашенный Хикару нелепо закачался из стороны в сторону, с силой толкнул его к окну – тело перегнулось через раму легко. Кажется, школьник еще летел вниз, а Йо-ка уже судорожно стирал с поблескивающего золота алую кровь. Убедившись, что следов не осталось, он сунул кинжал обратно в стол, после чего мигом вылетел в коридор – за все это время парень не повел даже бровью. Когда тело Хикару обнаружили на заднем школьном дворе, Йо-ка уже спокойно шагал на беговой дорожке в спортзале, закрыв глаза: только его сердце билось чуть быстрее обычного. В школе была куча полицейских, все они что-то расследовали, и парень был уверен, что его вот-вот схватят, отведут в участок и будут допрашивать, после чего обязательно посадят – дни тянулись невыносимо долго, но ничего не происходило. Тело Хикару давно было в земле, школа вернулась к повседневной жизни, и в одинаковых неделях не менялось совсем ничего: только Йо-ка везде стал первым. С холодной улыбкой принимая восхищенные возгласы и посыпавшиеся отовсюду комплименты, он держался натянуто спокойным и только ночью в собственной кровати не мог сомкнуть глаз, вслушиваясь в вой машин за окном. В конце концов дело просто закрыли, а всеобщий любимиц Хикару стерся из памяти школьников, будто его никогда и не существовало – даже на его похороны не пришел никто. Через месяц на торжественном балу Йо-ке вручили награду, которую он уже видел раньше. С надменно поднятой головой он безразлично позировал перед камерами, чуть кривя губы, когда в толпе раздавался очередной восхищенный писк одноклассниц – иногда парень снисходил до улыбки, и тогда на снимках в его глазах сверкали ледышки, что уже прочно обосновались в остановившемся сердце Йо-ки. Он был лучшим, самым первым, неповторимым – и это признавали все: им восхищались, о нем говорили, ему хотели поклоняться. Йо-ка подчинял людей, манипулировал ими, как ему вздумается, навязывал им свою волю и, растворяясь в собственном великолепии, продолжал убегать от реальности, где оставался на втором месте: только во вселенной, которую он создал сам, он всегда был первым. – Я в деталях помню, как лезвие входило в его спину, – Йо-ка говорил так медленно, что на мгновения казалось, что его слова просто отстают за движениями резко очерченных губ. – Могу подробно рассказать, как он летел до земли. А потом я еще год встречал в магазине его убитую горем мать и вежливо с ней здоровался, иногда даже доносил сумки с продуктами до дома. Убивать – это страшно. Я не хочу, чтобы это повторилось вновь, я не хочу быть полководцем… Последнюю фразу вокалист Diaura произнес шипящим шепотом, глядя только в глаза оцепеневшего от растерянности Тсузуку, после чего покачал головой и закрыл лицо бледными ладонями с вздувшимися голубоватыми венами. Тяжело выдохнув, Йо-ка опустился на корточки и запустил длинные прямые пальцы в волосы: так он неподвижно просидел около минуты, а затем Юуки мягко опустился рядом и чуть неуклюже из-за мешающихся бинтов взял его холодные руки в свои. Какое-то время мужчины просто сидели рядом, забыв о существовании всех остальных – теперь уже не нужно было ничего скрывать, никуда убегать, прятаться от самих себя. Когда Йо-ка, не отпуская Юуки, вновь поднялся на ноги, атмосфера в комнате изменилась: музыканты все так же, как и мгновение назад, сидели на своих местах и смотрели друг на друга не то с сожалением, не то с удивлением, но что-то было не так. Все маски с глухим стуком упали на пол, и вот уже не осталось никаких тайн, никаких секретов и недомолвок – только изуродованная правда. Глядя на остальных мужчин, Тсузуку вдруг понял, что уже не узнает тех, с кем когда-то давно – кажется, что даже не в этой жизни – в первый раз очнулся на полу этой гостиной: теперь с ним находились совсем другие люди. Открыв свои тайны, они, держась все также настороженно, стали гораздо ближе друг к другу, чем сами того хотели: прошлое далеких друг от друга людей сливалось в одну жуткую воронку, без разбора набрасывающуюся на любого, кто оказывался на ее пути. Не изменившись внешне, музыканты выросли внутренне, хотя и не до конца были готовы это признать – слишком много всего случилось, чтобы можно было говорить о чем-то с уверенностью. – Ну и что? – Таканори попытался рассмеяться, но вышло только что-то, похожее на сдавленный кашель. – Рассказали мы друг другу, какими тварями были в прошлом, а сейчас разве что-то поменялось? Мы ведь не можем ничего исправить: я не могу перенестись на двадцать лет назад и настучать себе по башке, а Йо-ка не выкопает из земли этого несчастного Хикару. О каком искуплении может идти речь? Отвечать на жесткие слова Руки никто не спешил. Музыканты даже не смотрели друг на друга: как рваные неровные облака, что сейчас судорожно плыли по печалившемуся небу, они существовали сами по себе и были занятыми только своими невеселыми мыслями. Таканори был прав: прошлое уже отпечаталось на судьбах мужчин, и никакие молитвы, никакие исповеди не помогут стереть ошибки из памяти. Неужели тем, кто однажды оступился и потерял верный путь, уже никогда не удастся вернуться к жизни обычных людей? Неужели грехи отчетливо пропечатались в каждой из миллиона параллельных вселенных, и, какие бы дороги ни выбирали музыканты, все они неизменно приведут в тупик? – Мы смогли признать правду. И даже не друг для друга – для самих себя. Не ожидая от себя такой смелости, Юуки, продолжая держать за руку вымотанного Йо-ку, сделал небольшой шаг вперед, будто готовясь лицом к лицу столкнуться с дорогой в никуда. Икума невольно оглядел мужчину с плохо скрытым восхищением: Юуки по-прежнему оставался самым маленьким, самым щуплым из всех музыкантов, а бинты на его изящных ладонях и тонкой шее только подчеркивали его хрупкость – будто этого человека можно переломить, даже сжав двумя пальцами. И несмотря на все это, вокалист Lycaon, над тонким телом которого прошлой ночью надругались, буквально вымазав в грязи, сейчас говорил уверенно: его слова переплетались с холодной решимостью, больше свойственной Йо-ке, и тот, уловив знакомые нотки в голосе мужчины, не сумел сдержать слабой улыбки. – Наше признание и есть искупление. То, что мы совершили, преследовало нас всю жизнь: не давало спать по ночам и терзало душу днем. Мы жили с мыслями о нашем грехе, он отпечатывался в любом нашем действии, каждом слове. Мы не доверяли даже себе, и кто-то собрал нас здесь, чтобы выбить правду. Думаю, это было главной целью того, что здесь происходило. – А дальше-то что? – Таканори еще был совсем бледным, но привычная дерзость уже возвращалась к нему. – Это помогло нам узнать, что за ублюдок это все организовал? Или мы поняли, как выбраться отсюда? – На сегодня хватит откровений. Давайте просто попробуем отдохнуть, а потом еще раз все хорошенько обдумаем? Все удивленно обернулись к Рёге, в чей голос тоже вернулась свойственная ему уверенность. Оказалось, что обессиленный Тсузуку, почти не спавший предыдущую ночь и изрядно вымотанный за утро, не удержался и чутко задремал на плече вокалиста Born, доверительно прижавшись к нему. Предложение Рёги устроило всех – конечно, хотелось разобраться со всем поскорее, но усталость навалилась неожиданно, буквально связывая музыкантов по рукам и ногам, а небо за окном стремительно темнело, будто вместе с вечером приближалась очередная бурная гроза. Каждый в комнате хотел сна, спокойствия, уверенности в завтрашнем дне – из доступного был только сон. В любом случае: путь к спасению уже робко замерцал где-то в смутной, едва различимой дали. Прошлое живет в сердце до тех пор, пока ты трепетно хранишь его там – стоит отпустить воспоминания прочь, и они тут же растворяются в зыбком настоящем.