Prayers

Йо-ка с огромным трудом открыл глаза и попытался пошевелить пальцами – постепенно мужчина догадался, что сидит на земле, но общая картина реальности приходила к нему тугими толчками, вращаясь, будто центрифуга. Казалось, что в глаза насыпали груду песка, и вокалист Diaura около минуты растирал веки непослушными пальцами, чтобы разглядеть хотя бы небо: мутно-белое, оно таило в себе какой-то розоватый оттенок и висело непривычно низко в раздумьях, рухнуть ли прямо на землю или подождать еще немного. Кое-как Йо-ке удалось подняться на ноги и даже оглядеться, только вот память пока возвращаться никак не желала. Вокруг раскинулась непривычно широкая степь с низкой желтоватой травой, примятой непослушным ветром – эти просторы уходили в самый горизонт, а потому возникало смутное ощущение, что в этом месте мир обрывается, а дальше протянулась та самая бездонная пропасть, растворившая в себе столько надежд. Медленно к Йо-ке возвращались обрывки памяти – пока это напоминало пестрые разводы фейерверка, не желающие вырисовываться в общую картину, но вокалист Diaura, несмотря на легкую боль в затылке, упрямо составлял мозаику. Вот Йо-ка вспомнил, как музыканты пробирались по лесу в предрассветной тишине и сдавленно смотрели под ноги, не произнося ни слова. Вот в его памяти всплыло, как Таканори вдруг остановился и принялся конвульсивно дергаться, с содроганием заглатывая прохладный воздух и бледнея на глазах. Подойти к мужчине никто не успел: последним, что помнил Йо-ка, было то, как музыканты начали медленно оседать на землю, отчаянно пытаясь зацепиться слабеющими взглядами друг за друга. Когда Юуки закатил глаза и тоже рухнул в траву, вокалист Diaura больше не сумел контролировать собственное тело и последним упал вслед за ним. Шевелясь в своих перемешанных воспоминаниях, словно в груде червей, Йо-ка вдруг ощутил, как его сердце пропустило удар, а затем забилось где-то под горлом – от этого сумасшедшего ритма к вискам подкатила новая волна боли. Мужчина рывком обернулся, но тут же с облегчением выдохнул, когда увидел, как остальные музыканты сидят на земле рядом с ним и непонимающе переглядываются, морща лоб. Йо-ка хотел было броситься к Юуки, чьи ладони снова начали кровоточить, чтобы помочь ему подняться, но неожиданно застыл, с недоверием глядя куда-то за спину вокалиста Lycaon. Глаза Йо-ки напряженно сощурились, что придало его лицу серьезное, почти злое выражение, и на секунду Рёга, глядя на него с пугающим равнодушием, вдруг подумал, что не хочет оборачиваться. Но повернуть голову все-таки пришлось. Почти одновременно музыканты уставились на огромные, метров в пять высотой, стены лабиринта, выполненные из какого-то неестественно-зеленого на фоне блеклого неба растения, чьи листья прилегали друг к другу так плотно, что просветов между ними видно не было. Своды жуткого сооружения насмешливо убегали вдаль, так что сразу оценить, какого размера была эта конструкция, не получалось: ясно только, что уходил лабиринт далеко вперед. Стена, что находилась перед музыкантами, скрывала в себе сразу несколько тяжелых дверей, и что-то в едва слышном шелесте листьев странного растения, что сейчас казался единственным звуком в мире, было таким жутким, что Руки захотелось вернуться куда угодной: в дом, в лес, в любую ловушку – только бы подальше отсюда. – Смотрите, – когда все музыканты поднялись на ноги, Йо-ка мрачно кивнул на землю, где зловеще замер диктофон. Рёга вдруг подумал, что больше всего на свете хочет раздавить это нелепое устройство, чтобы то разлетелось на острые куски, а затем послать весь мир к черту: не нужен ему этот холодный воздух без суматошного стука сердца Тсузуку. Но он обещал тому, что обязательно выберется, что обязательно будет счастлив, а потому сейчас нужно было собрать последние силы, даже если их почти не осталось. Поджав губы, Йо-ка понял, что здесь все ждут только его решения: тогда мужчина неожиданно спокойно поднял диктофон и остановился, занеся палец над красной кнопкой – было понятно, что сейчас они услышат финальную запись. Рёга выжидающе смотрел на вокалиста Diaura, зная, что в его руках находится ключ сразу к нескольким жизням, но почему-то сейчас это потеряло весь смысл. – Давай уже, – Таканори поежился на слабом ветру. – Вряд ли уже можно изменить хоть что-то. Теперь, когда Руки навсегда оставил свой свободный кардиган, он выглядел особенно жалким, потрепанным, непривычно маленьким: рисованный пафос вдруг превратился в шелуху, и даже в движениях мужчины, его дыхании и дрожащих пальцах не осталось совсем ничего – в начале пути Таканори кричал, что имеет все, а к концу вдруг осознал, что остался с пустыми руками. Йо-ка приподнял бровь и, не удержавшись, усмехнулся – вокруг него уже давно полыхало безумное пламя: небо горело, море горело, даже воздух горел, и только его ледник замер среди этого безумия – он скорее взорвется, чем растает. И замерший Юуки прекрасно это понимал, а потому только смотрел на Йо-ку с неподдельной любовью: если зарево кошмара можно развеять, то вокалист Diaura найдет способ сделать это, а если нет – они задохнутся вместе. – Движимые собственным пороком, вы оказались здесь, потому что однажды встали на путь грехов. Испытания помогли вам найти себя, увидев истинную ценность жизни со стороны, но только финишная прямая покажет, кто достоин называться себя искупленным. Однажды вы узнали, что полученные баллы помогут вам спастись, а затем бросались в новые и новые грехи, только бы замолить те, что уже тянули вас на дно: время все расставит по своим местам и покажет вам итоги. В записи настала пауза, прерываемая лишь механическим треском, и музыканты поняли, что настал момент, что еще несколько дней назад казался невыносимо далеким: они подошли к самому концу. Баллы, что до этого были лишь формальностью, вдруг превратились в топор палача, занесенный над самой шеей – чуть дерни головой, и лезвие перережет глотку. Сердце Йо-ки слилось в унисоне с шипением на записи, и ожидание больно сдавило грудь: он уже давно запутался в подсчетах баллов, но был уверен, что ничего хорошего не услышит. – Икума, ты проходил все испытания играючи, без азарта, будто бы ты не желаешь искупления, но каждый раз тебя спасали случайности в виде чужих ошибок. Твой результат: тридцать один балл. – Йо-ка, ты был слишком гордым, чтобы кому-то уступать, слишком надменным, чтобы позволить кому-то тебе помочь, но иногда твоя гордость становилась твоей уязвимостью, что ты так тщательно пытался скрыть. У тебя остался последний шанс, чтобы показать всем, какой ты на самом деле, а в сумме ты набрал тридцать семь баллов. – Юуки, ты стал солнцем этой игры сразу для нескольких человек, а сам все это время находился в беспросветной тьме. Олицетворяя искушение, ты сумел притвориться праведником и успешно пройти все испытания, получив в награду тридцать семь баллов. – Таканори, ты превознес свою жизнь выше остальных и чаще всех получал высокие баллы, потому что беспокоился только о себе. Не стоит пытаться защищать чужие пороки, если сам разлагаешься внутри, в этом ты оказался прав. Ты убил Миа, Манабу и Казуки, а потому в итоге получил сто четыре балла. – Рёга, с тобой ситуация сложнее всего. Один из немногих, ты стал тем, кто нашел свое спасение в другом человеке, но грешникам не позволено любить, и ты убедился в этом сам. Койю убил Бё и Тсузуку, но ты отнял его шанс на спасение, и теперь ты находишься на самом верху лестницы со ста пятнадцатью баллами. Запись снова щелкнула, позволяя музыкантам осознать услышанное. В этот раз Йо-ка не сумел скрыть растерянности: в упор глядя на Рёгу, он пытался подсчитать, во сколько раз тот обошел его результат, но цифры не желали складываться в голове, а вокалист Born только обессиленно смотрел в никуда – все ценности вдруг разбились вдребезги. Та цена, которую он заплатил за эти баллы, не стоила и сотой доли того, на что его душа распалась после прошедшей ночи: Рёга не понимал, почему вообще должен стоять здесь и слушать этот бред про грехи, если Тсузуку рядом нет. Почему он всегда должен терять, почему судьба выбрала его объектом для своих насмешек? – Мне это не нужно, – неловкую тишину вдруг прервал хриплый, тяжелый голос Таканори. – Мне это все нахуй не нужно: ни ваши баллы, ни чертово искупление, ни сама жизнь. – Не думаешь, что слишком поздно? – глаза Йо-ки недобро сверкнули, и он повернулся к Руки, внимательно глядя в его лицо, отчего тот поспешно опустил глаза и отвернулся в сторону. – Откажись, если тебя что-то не устраивает. Поджимая губы, Таканори пытался нашарить взглядом края кардигана, но каждый раз выхватывал лишь пустоту и осознавал, что теперь от разлагающейся реальности его не отделяет совсем ничего. В голове все еще звучал отрывистый шепот Койю: «Твоя проблема в том, что ты существуешь» – да, это на самом деле была его главная тягость. На секунду мысли тревожно шевельнулись в странном порыве: а если отдать свои баллы, если переложить на кого-то свои грехи? Но Таканори знал, что никогда не сделает этого: он слишком боялся смерти, его слишком тошнило от жизни – мир превратился в тест без возможности выбора правильного варианта. Все это время он оказывался впереди, потому что просто боялся смерти, физической боли, а теперь он был едва ли не калекой… – От того, какое количество баллов вы получили, зависит, в какой очередности вы войдете в лабиринт. Внутри существует множество дорог, но только те, кто увидят истину, смогут прийти к искуплению. В конце лабиринта находится автомобиль, там есть необходимый запас бензина и навигатор, который укажет дорогу к вокзалу. Раз в сутки через этот вокзал проходит поезд до Токио, так вы сможете добраться до дома, но количество мест ограниченно определенным числом. Чтобы сохранить интригу, число названо не будет: возможно, вас осталось так мало, что спастись смогут все, а возможно, выберется только один из вас. Чем быстрее вы найдете автомобиль, тем больше вероятность оказаться на свободе. У вас есть последний шанс, если у вас еще есть, что сказать. Музыканты замолчали. Теперь, когда нужно было говорить, все слова вдруг стали лишними и неправдоподобными: глядя на поникшего Юуки, Йо-ка вспомнил, сколько всего им пришлось пережить, чтобы прийти к тому, что все оказалось зря – даже здесь ему, вокалисту Diaura, не удалось стать первым и сохранить то, что стало таким важным. Рёга видел этот взгляд, он чувствовал то, как Йо-ка с Юуки смотрели друг на друга, как старались даже невзначай соприкоснуться плечами, если просто оказывались рядом – и он безумно завидовал этой неуместной нежности, потому что сам уже никогда не сможет заботиться о том, кто безвозвратно сгорел. Вокалист Born знал, что другим людям его баллы были нужнее, ведь у них еще было, что спасать, но мужчина помнил о своем обещании: он чувствовал долг перед Тсузуку, ведь тот бы бездумно несся вперед до последнего, даже если на всей земле он остался бы совсем один. – Раз сказать вам нечего, то вот инструкция к последнему испытанию: первым в лабиринт войдет Рёга, выбрать можно любую дверь. Следующий по баллам человек отправляется следом, как только сработает таймер. Йо-ка с Юуки набрали равное количество баллов, поэтому они войдут одновременно, но в разные двери. Три, два, один… Игра началась! * * * – Йо-ка! В очередной раз завернув в какой-то проход и столкнувшись с тупиком, Юуки обессиленно остановился и задрал голову к усталому небу, после чего, срывая почти севший голос, прокричал имя вокалиста Diaura. Знакомое сочетание букв эхом разнеслось над одинаковыми коридорами и мигом растворилось в воздухе, оставшись без ответа. Юуки хотелось кричать, но силы были на пределе, и он только снова нетерпеливо вытер кровоточащие ладони о джинсы, приготовившись бежать дальше. Разветвления зеленого лабиринта были абсолютно одинаковыми, и вокалист Lycaon никак не мог понять, двигается ли он хоть в каком-то направлении или просто ходит кругами, пока где-то над ухом растворяются драгоценные секунды. Несколько раз от отчаяния Юуки даже пытался пролезть прямо через стены, раздвинув толстые стебли окровавленными пальцами, но растения были слишком тугими. Юуки сам не знал, что он пытается найти: мужчина просто бездумно бежал вперед, вспоминая, как однажды точно так же искал Йо-ку в запутанных коридорах какого-то завода – теперь казалось, что между прошлым и этим мгновением залегла ледяная пустыня. Вокалист Lycaon видел глаза Рёги, видел, как изменился мужчина, когда Тсузуку не стало, и именно в этот момент он понял, что не позволит себе отпустить Йо-ку. Когда-то Юуки почувствовал странную тягу к этому человеку: ему нравилось находиться рядом с ним, наблюдать за его выпирающими венами и кривоватым носом, слушать уверенный и твердый голос, но теперь вокалист Lycaon вдруг осознал, что попал в настоящую зависимость. Он был одержим Йо-кой, чужое дыхание стало для Юуки необходимостью, и он просто не мог представить мира, в котором на закате над его тенью не нависла быть тень вокалиста Diaura. Юуки продолжал бежать вперед, игнорируя сбившиеся дыхание, и пару раз на поворотах его опасно заносило в сторону, но мужчине удавалось сохранить равновесие, и он сразу же кидался в новые проходы дальше. Юуки казалось, что в какой-то момент он просто перегорел, и теперь исправно работать сможет, только если Йо-ка будет рядом, будет смотреть на него своим хмурым взглядом и редко улыбаться, из-за чего в его глазах, черных, как расплавленный морион, заискрятся новые огни. Однажды Юуки смирился и признал себя бракованным, но теперь он чувствовал внутри странное пламя: его одержимость пугала, ведь нормальные люди не любят так безбашенно, не отдаются другим с головой. Но эта же одержимость сейчас давала ему силы бежать вперед, несмотря на усталость в непослушных ногах, эта одержимость стала спасительным флагом, реявшим где-то далеко. Иногда Юуки приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание, и тогда нависшее над головой небо косилось на него с подозрением, словно насмехаясь. Вокалист Lycaon давно запутался в происходящем и уже перестал понимать, какой же он на самом деле, но сейчас это все потеряло смысл – когда Юуки пел вместе со всеми у кровати Тсузуку, он вдруг осознал, что рядом с ним замерли точно такие же люди, со своими проблемами, тайнами, щемящей болью. Он не был особенным, он никак не выделялся в толпе: Юуки давился своими грехами, а другие люди – своими. И только Йо-ка сумел разглядеть в нем нечто особенное, что не видел даже сам вокалист Lycaon, и больше всего на свете Юуки боялся это потерять: мир оказался таким шатким и хрупким, что все устои рушились с пугающей быстротой. Музыканты прошли через многое: переступали через страхи, тонули в боли, копались в чужих кишках и собственном прошлом, рушили все, что связывало их с воспоминаниями, но почему-то этот безобидный лабиринт казался страшнее всех предыдущих испытаний – теперь каждый остался наедине с самим собой. Здесь не было ловушек, здесь не приходилось корчиться от физической боли, но Юуки знал, что ему предстоит сделать страшный выбор: он еще не понял, как это все будет происходить, но на интуитивном уровне чувствовал, что приближается к чему-то решающему, к чему-то, что поставит точку в его метаниях. Иногда вокалисту Lycaon удавалось вживаться в роль, удавалось убедить себя, что он такой, каким хочет себя видеть, но затем мужчина видел себя в зеркале – счастливые люди не смотрят так затравленно. Когда Юуки снова прокручивал в голове мысли о том, в кого превратился, его нога вдруг зацепилось за что-то твердое, и музыкант почти пролетел вперед, больно ударившись подбородком о сырую землю. Рот наполнила соленая кровь, и вокалист Lycaon с отвращением сплюнул ее, почти наощупь возвращаясь на прежнее место: сейчас не было времени, чтобы жалеть себя – да и не привык Юуки придумывать себе оправдания. Причиной его падения стала плотно упакованная коробка: при виде тугих узлов что-то внутри мужчины напряглось, но его тонкие пальцы уже ловко справлялись с нитями – как только крышка слетела в сторону, вокалист Lycaon вдруг расхохотался: на дне обнаружился целый ворох пестрой мишуры. Юуки доставал пушистые ленты, разбрасывая их вокруг себя, и безумно смеялся, истерично вдыхая холодный воздух так, что легкие в груди ходили ходуном. Вот он, вот вся его суть – шуршащая мишура, яркий мусор, бесполезный хлам в цветной обертке, который летит в помойное ведро в первую очередь, как только веселый праздник подходит к концу. Не нужен Йо-ке этот хлам – вот что организаторы пытались сказать этой коробкой. Юуки видел, что вокалист Diaura должен был идти вперед, должен был победить, должен был пройти от начала до конца, гордо сжимая в длинных пальцах развевающийся флаг, а не его ослабевшую, испачканную в крови руку. Когда Йо-ка был рядом, Юуки чувствовал себя необычайно счастливым – это было счастье, о котором столько пишут в книгах, подробно описывая каждую важную деталь этого состояния, когда душу покрывают робкие бутоны, будь то нежная весна или отчаянная осень. Но для Юуки это счастье было таким чужим, таким непривычным, что он не мог наслаждаться мгновением: мужчина только закрывал глаза и считал секунды, боясь, что его Йо-ка, его прекрасный полководец ускользнет, растворившись во тьме. Юуки думал обо всем этом, с отвращением расшвыривая вокруг себя мишуру, пока его рука не наткнулась на что-то гладкое и холодное: вокалист Lycaon непонимающе сжал странный предмет, ощупывая его наугад, а затем осторожно, с недоверием вытащил его наружу, и в глазах Юуки мелькнула недобрая тень, после чего он рывком поднялся на ноги и снова бросился вперед, будто ничего и не было: теперь он знал, что нужно делать. * * * Рёга быстро шагал вперед, пытаясь с ходу определить, проходил ли он в этом месте раньше: время зависло в какой-то прострации, забыв о всех законах невесомости, и мужчина никак не мог понять, как долго уже плутает по этой ловушке. Вокалист Born вошел сюда самым первым, но теперь ему казалось, что с момента, когда за его спиной хлопнула тяжелая дверь, прошла уже целая вечность – в таком случае Тсузуку, видимо, оставил его в прошлой жизни. Рёга понятия не имел, что делать дальше: пустое небо, зеленые стены, пустое небо, зеленые стены, пустое небо, зеленые стены – всего этого было так много, а он, Рёга, остался совсем один. Временами вокалисту Born приходила забавная мысль: а может, он уже свихнулся и не существует этого всего вовсе? Лабиринт состоял из миллионов отдельных листов, и каждый из них дрожал на неуловимом ветру, из-за чего Рёге казалось, что кто-то упрямо шепчет что-то ему вслед, но это точно был не Тсузуку: тот никогда ничего не шептал – в его привычке было срываться на бешеные крики. Вновь и вновь сталкиваясь с тупиками, вокалист Born понял, что он не чувствует совсем ничего – прошлой ночью его душу выворачивало, швыряло туда-сюда, дробило на крупные острые куски, но сейчас в его мертвом море настал штиль. В один момент боли стало так много, что Рёга больше не смог ее выносить, и все расплескалось вокруг – остался только сухой рассудок. Если бы ему дали просто сесть на землю, закрыть глаза и подумать – тогда он бы точно разрыдался. В этот момент обязательно должен был начаться дождь: это был бы настоящий тропический ливень, безумный, сшибающий все на своем пути, обжигающий кожу и бешено вбивающийся в глазницы. Рёга бы сидел на расползающейся от влаги земле и плакал, почти кричал в голос, представляя, как однажды все-таки возьмет Тсузуку за прохладную ладонь и утянет его в это царство танцующих вальс капель, чтобы носиться друг за другом под этим дождем и хохотать, хохотать так, как это умеет делать только Тсузуку… – Твою мать! – Рёга в напряжении отскочил в сторону, когда налетел на чью-то щуплую фигуру, но затем, догадавшись, кто это был, с облегчением вздохнул. – Я испугался. Округлив глаза от удивления, Юуки растерянно замер напротив вокалиста Born, но затем тоже выдохнул и расслабился, устало опустив голову. Рёга непонимающе осмотрел мужчину, пытаясь понять, почему его одежда не была мокрой, но затем он вспомнил, что дождь шел только в той реальности, которую он придумал сам. А здесь Юуки стоит напротив него и устало откидывает с лица растрепавшиеся волосы, пачкая виски выступившей на ладонях кровью – вокалист Born вновь непроизвольно отметил, каким же тот был хрупким и тонким. Юуки поймал его рассеянный взгляд и тут же ойкнул, будто вспомнил о чем-то важном, после чего вдруг схватил Рёгу за руку и кивнул в противоположном направлении. – Я нашел выход. Вокалист Lycaon произнес это на одном дыхании, почти не разделяя слова паузами, и Рёга даже подумал, что ему это кажется, но мужчина нетерпеливо повторил эту странную фразу. Бесконечными ночами Рёга проговаривал ее во сне, отчетливо шепча каждый звук, но тогда, когда рядом еще тревожно ворочался Тсузуку, это казалось чем-то неестественно далеким, как почти прозрачный парусник в море, чьи очертания едва различимы с берега. И вот сейчас Юуки в образе какого-то ангела-спасителя замер перед ним и говорит эту волшебную фразу – Рёге не верилось, что закончиться все должно именно так. Он даже переспросил вокалиста Lycaon, и тот, запинаясь от усталости, принялся тараторить, объясняя ему, куда нужно идти, но мужчина только непонимающе оглядывался, будто стены лабиринта сами должны разом рухнуть, чтобы указать ему верный путь. – Пойдем. Юуки нетерпеливо бросился в сторону, и Рёга интуитивно последовал за ним, едва поспевая за юрким вокалистом Lycaon: они быстро неслись среди одинаковых тесных закоулков, но каждый раз спутник Рёги с уверенностью сворачивал то в одну, то в другую сторону, но мужчина никак не мог разобрать, каким способом тому удается ориентироваться среди ничуть не отличающихся друг от друга поворотов. Рёга старался не отставать от Юуки, параллельно с этим изучая его внимательным взглядом: вокалист Lycaon выглядел неожиданно уверенным, сосредоточенным, и только его светлые волосы чуть подрагивали при каждом его широком шаге. Юуки был так увлечен дорогой, что иногда не дышал совсем, после чего его грудь, требуя новую порцию кислорода, начинала вздыматься чаще, а на вопросы Рёги мужчина перестал отвечать еще в самом начале пути. Сознание вокалиста Born застлал мутный туман, а потому соображал он с трудом, будто наблюдая за ситуацией через треснувшее стекло, но что-то в происходящем ему определенно не нравилось. В какой-то момент Рёга так отвлекся на что-то свое, отстраненное, известное только ему, что не заметил, как проход стал совсем узким, и теперь стены лабиринта, сделанные из толстых колючих стеблей, почти цепляли его локти, будто затягивая мужчину в свое царство безумия. Тогда же до вокалиста Born дошло, что молчаливый Юуки каким-то образом оказался за его спиной, и только его шаги свидетельствовали о том, что музыканты находились в одном измерении. По спине Рёги пробежали мурашки. Что-то в шагах Юуки ему не понравилось. Мужчины находились рядом столько времени, что вокалист Born, сам того не желая, выучил повадки всех невольных участников этой жуткой игры на выживание: вокалист Lycaon всегда ступал мягко, почти не слышно, будто бы передвигался только на носочках. Но сейчас походка Юуки стала непривычно уверенной, даже жесткой – чуть виляя узкими бедрами при каждом шаге, он шел, будто загоняя Рёгу в ловушку, и даже его дыхание стало обрывистым, как у хищной грациозной кошки. Прежде чем вокалист Born сумел что-то сообразить, перед его глазами вдруг вырос очередной тупик. Когда Рёга резко обернулся, Юуки уже замер напротив него, держа в напряженных вытянутых руках чуть блестящий, будто нарисованный пистолет – тонкий палец мужчины замер на курке. В чертах лица вокалиста Lycaon не осталось ничего привычно нежного, робкого, мягкого: теперь Юуки слабо щурился ничего не выражающими глазами, будто выстланными черным бархатом, и кусал обветренные губы. Его волосы растрепались, прикрывая напряженный лоб; пальцы, скулы и даже шея были испачканы в крови, а растянутая толстовка Йо-ки в бурых разводах вдруг показалась особенно большой, едва ли не вдвое больше самого Юуки. И вместе с тем именно сейчас вокалист Lycaon выглядел безукоризненно, будто бы достигнув пика своей идеальности, грациозности. Рёга видел, что на дуле пистолета виднелись какие-то красные следы – в голове мелькнула шальная мысль, что этот был тот самый пистолет, который на одном из испытаний Йо-ке пришлось обхватить алыми губами. – Постоянно куда-то бегу, бегу, а даже не двигаюсь с места, – Юуки говорил рассеянно, будто обращаясь даже не к Рёге, а к самому себе, но его руки при этом сжимали оружие уверенно. Не получив ответа, вокалист Lycaon нахмурился, и Рёге показалось, что именно в этот момент человек перед ним наконец стал самим собой: теперь образ Юуки был четким, резко очерченным, и все расплывчатые лини вдруг выпрямились, отчего глаза мужчины запали только глубже. – Я не хочу это делать, – Юуки чуть потряс пистолетом, но продолжил держать его на уровне чужого лица, хотя для этого ему приходилось неудобно вскидывать руки вверх. – Правда, не хочу. Но я не знаю, сколько существует этих чертовых мест на спасение, а потерять Йо-ку я не могу. Единственное, что сейчас понимал Рёга: с ним не шутят – и почему-то именно в этот момент, стоя напротив нацеленного на него дула пистолета и зная, что, скорее всего, через несколько минут все закончится, он совсем не испытывал страха. Наверное, вокалист Born даже чувствовал, что еще мог бы побороться: Юуки стоит к нему так близко, что метнуться вперед и выхватить оружие было бы довольно просто, только мужчина не понимал, что будет делать со всем этим дальше. Застрелит Юуки и будет искать выход? Выберется отсюда и продолжит жить так, будто ничего не случилось? Сердце уже давно билось в странном безразличии, и Рёга понял, что находился в пламени Тсузуку так долго, что, потеряв его, случайно перегорел: может, это было и к лучшему. Он не сможет сдержать обещание, не сможет жить счастливо, просто потому что судьба не включила «быть счастливым» в опции его жизни, и Рёга, зная, что уже опоздал на все поезда, не собирался мерзнуть на вокзале до последнего. Но одна мысль все равно не давала ему покоя, и не то чтобы он думал конкретно о Юуки: просто не хотелось, чтобы еще кто-то пережил то, через что пришлось пройти ему. – А если место на спасение будет всего одно? Что будешь делать тогда? – Рёга знал, что ответа на этот вопрос у его палача не было. Рука Юуки дрогнула вниз, из-за чего пистолет на секунду описал косую дугу – идеальный момент, чтобы перехватить инициативу, но Рёге это все уже было не нужно: он просто хотел узнать, кого же вокалист Lycaon выберет: себя или Йо-ку. Мужчина смотрел на него своими странными, пустыми глазами и только беззвучно приоткрывал губы, будто шепча ему что-то чрезвычайно важное, но вот уже почти сутки Рёга был глух ко всему окружающему миру. – Если хочешь что-то сказать, то говори, – Юуки и сам не знал, к чему была эта драма: вся его жизнь была выстлана дешевой мишурой. – Я надеюсь, что вы с Йо-кой сумеете найти смысл, – вокалист Born только горько усмехнулся. – А я буду верить, что сейчас ты помогаешь мне скорее увидеться с Тсузуку. – Я постараюсь, – Юуки кивнул на полном серьезе, без всякой тени издевки, а затем безэмоционально добавил. – Правда, мне очень жаль. – Отойди чуть дальше, отдача будет сильная. Это были последние слова, которые Рёга мягко произнес, глядя прямо в спокойное лицо Юуки, после чего вокалист Lycaon, не задержавшись даже на мгновение, нажал на курок – сначала он услышал выстрел и только потом ощутил прикосновение холодной стали к коже. Тишина лабиринта была такой затягивающей, что даже этот странный звук мгновенно потонул в ней, так и не успев толком просуществовать, и только липкие капли крови брызнули в лицо Юуки, оседая на его коже алой росой – мужчина мгновенно стер эти прикосновения смерти. Какое-то время вокалист Lycaon просто стоял, глядя на раскинувшегося у его ног Рёгу: в районе его сердце уже расплывалось кровавое пятно, но лицо музыканта пока выглядело совсем живым – даже застывшая в глазах растерянность еще недоуменно блестела. Они с Тсузуку были такими разными, и даже их смерти не были похожи: вокалист Mejibray догорал долго, как свеча – Рёга вспыхнул в одно мгновение. Юуки сделал несколько шагов назад, не отрывая взгляда от застывшего вокалиста Born, и попытался представить, что сейчас должен чувствовать, но в голове гулял только холодный ветер – видимо, это был тот же ветер, что сейчас продолжал чуть поглаживать его волосы. Юуки не улыбался, но что-то в его лице стало ярче, живее, будто бы он наконец пробудился ото сна и осознал происходящее: впервые в жизни вокалист Lycaon не притворялся. * * * В который раз Йо-ка убеждал себя ускорить шаг, но по запутанным ходам лабиринта он пробирался медленно, едва переставляя ноги, и только уверял себя, что вот со следующего поворота точно перейдет на бег. Всю свою жизнь вокалист Diaura жил по строгим правилам, следовал четкому расписанию, делал только что, что было предусмотрено его тщательно составленным графиком – то ли теперь он слишком устал, то ли чувств в один момент стало так много, что они заглушили все вокруг, но сейчас не хотелось даже дышать. Йо-ка помнил, как они с Юуки заходили в лабиринт: замерев у дверей с противоположных сторон, они внимательно смотрели друг на друга, переглядываясь так, будто в этом молчании были все не сказанные до этого слова. Йо-ка отвернулся первым. Срывая вытянутые узкие листы с высоких стен лабиринта, вокалист Diaura ждал, пока в его бесчувственных руках накопится целый букет, а затем с раздражением бросал его себе под ноги, стараясь наступить на максимальное количество дурацких листьев. Мужчина надеялся, что вместе с ними разлетится хотя бы часть его тревожных мыслей, но те упрямо сидели в голове, царапая глаза изнутри, отчего те постоянно щипало. Йо-ка был человеком, который был готов разгромить весь мир, чтобы затем хмуро замереть на самой вершине руин и, скрестив руки на груди, оглядывать учиненное им безумие с легкой долей самодовольства. А еще Йо-ка был человеком, что отдал бы все, лишь бы только они с Юуки всегда могли смотреть друг на друга, и никакие временные рамки не могли их ограничить: было столько всего, о чем отчаянно нужно было поговорить. И Йо-ка понятия не имел, как позволить этим двум личностям ужиться в его голове. Однажды вокалист Diaura уже решил, что будет защищать Юуки до последнего, ведь этот человек стал тем самым недостающим пазлом в его душе, что наконец дополнил кривой узор. Рядом с Юуки Йо-ка чувствовал себя так, будто все руины мира уже лежали у его ног, но теперь он снова стал сомневаться – слишком задела мужчину смерть Тсузуку. В глазах Йо-ки вокалист Mejibray был пламенем, которое не должно погаснуть никогда, но вот от полыхающего огня остался только горький дым, и Йо-ка помнил, как сильно от этого дыма слезились глаза – он не мог позволить себе столкнуться с этим дымом еще раз. Вокалисту Diaura хотелось спасти Юуки, хотелось вынести его на руках из этого ада и строить новый мир вместе с ним, но вновь и вновь, болезненно царапая его горло, к нему возвращалась одна и та же мысль: а если ты не сможешь? Если Юуки погибнет? Йо-ка понятия не имел, что делать тогда. Он не привязывался к людям, потому что терять их было еще страшнее, чем всю жизнь прозябать в одиночестве, а мужчина вовсе не чувствовал себя человеком, что сможет уберечь Юуки от всех страшных угроз. Вокалист Diaura уже привык быть первым, но теперь он сомневался, а был ли он вообще – это сомнение, этот грызущий душу страх, что сейчас неотрывно следовал за ним по пятам, ступая след в след, пугал Йо-ку, и он просто бессмысленно шел вперед, пытаясь хотя бы представить, к чему вообще хочет прийти. Единственным собеседником вокалиста Diaura было молчаливое небо, и иногда тот задирал голову, пытаясь найти в этом равнодушном белом клочке хоть каплю надежды: в ответ он получал только тяжелую тишину. Йо-ка вспоминал себя в самом начале пути, когда он еще составлял какие-то планы и думал, что жизнь можно подчинить собственному распорядку – сейчас это все казалось до безумия смешным. Ничего. Никогда. Не будет складываться. Так. Как ты хочешь. – Йо-ка! Когда его имя пронеслось в воздухе и тут же исчезло, разлетевшись по земле бесцветным пеплом, мужчина даже не поднял головы, но затем иллюзия повторилась, и тогда к спине вокалиста Diaura прижались до дрожи знакомые ладони – их тепло ощущалось даже сквозь тонкую майку. Сначала Йо-ка обернулся и, устало прикрыв глаза, долго обнимал Юуки, прижавшись губами к его лбу, и только потом все-таки посмотрел на него, после чего тихо спросил: – Чья кровь? – Это неважно. Какое-то время мужчины просто стояли, прижавшись друг к другу в тишине, и вокалист Diaura думал, что ему действительно все равно, кому принадлежали засохшие темные капли на шее Юуки – главное, что сам Юуки был рядом. Когда его тревожное дыхание щекотало шею и оседало в районе ключиц, все сомнения разом отпадали: теперь Йо-ка точно знал, что вместе они дойдут до конца – настало время подчинять обстоятельства себе, а не корчиться под ударами судьбы. Теперь вокалист Diaura был готов бежать, нестись вперед, сломя голову, сшибать все на своем пути: дорогу снова осветили лучи его персонального солнца. – Йо-ка, возьми это… – Что? Вокалист Diaura непонимающе уставился на кольцо, которое Юуки поспешно скрутил со своего указательного пальца и, неловко отведя глаза в сторону, протянул ему. На интуитивном уровне Йо-ка догадывался, что именно хочет сказать мужчина этим странным жестом, но, стоило мысли об этом затрепыхаться в груди, как сердце забывало о необходимости биться, и вокалисту Diaura показалось, что кислорода стало невыносимо мало, отчего он все еще попытался перевести все в шутку: – Предлагаешь мне руку и сердце? Не удержавшись, Юуки тихо рассмеялся и снова прижался лбом к груди Йо-ки, мысленно пообещав себе, что если все обойдется, то каждый вечер они будут сидеть именно вот так, рядом, и говорить обо всем, что только может прийти в голову, потому что больше никаких проблем у них не останется. А пока Юуки только сунул кольцо в карман джинсов Йо-ки и прошептал ему на самое ухо: – У меня есть твоя толстовка, пусть и у тебя будет что-нибудь мое. Если вдруг… если… – Не будет никаких «если». Вокалист Diaura не кричал, даже не повысил голоса, но его слова звучали настолько твердо, что у Юуки даже не возникло сомнений: пока этот человек рядом, все будет в порядке. Они прошли слишком долгий путь, чтобы сейчас бояться еще каких-то преград – Йо-ка просто не представлял, что еще должно произойти, чтобы сделать еще больнее: кажется, что в ту ночь, когда он сидел над искореженным телом Юуки, у него в груди и так оборвалось все, что связывало сердце со всем остальным миром. И сейчас, стоя в самом конце этой полосы ненормальных испытаний, вокалист Diaura снова почувствовал в себе силы: он все еще мог стать полководцем, но ему уже не нужно было никакого войска: его жизненной необходимостью стал только Юуки. Своей теплотой этот человек мог зажигать свечи с первого взгляда, а Йо-ка в удушающем порыве холода мог погасить любые взрывы – они находились на разных полюсах земли, но даже оттуда смотрели друг другу прямо в глаза, ни на секунду не разрывая контакта. Поэтому сейчас, когда вокалист Diaura уверенно взял его за руку и, с твердостью сжав чужие пальцы, двинулся вперед, Юуки ощутил себя так, как будто вместе они вступают в захваченный город, а за их спиной раскинулось целое войско в виде побежденных воспоминаний. Они быстро шли вперед в полной тишине, но этой тишины хватало, чтобы полностью понять друг друга, чтобы ощутить, как чужое сердце бьется рядом в том же ритме и доверительно замирает, когда пальцы его обладателя усиляют хватку. Юуки знал, что рядом с вокалистом Diaura он может быть настоящим: может примерять любые маски, а может разбросать их все вокруг и смотреть на него ясным, преданным взглядом – Йо-ка все равно поймет все так, как нужно. Они были предназначены только для друг друга, и не могли стать решением для чужих головоломок: тогда игру пришлось бы начинать заново. Почти срываясь на бег, Юуки чувствовал рядом плечо вокалиста Diaura и как бы невзначай пытался задеть его, а затем, если это удавалось, ловил быстрый взгляд насмешливых глаз и слабо улыбался – мужчина знал, что здесь все это было неуместно, но все равно не мог сдержаться. Йо-ка был тут, он был физически ощутим, его дыхание прорезало воздух совсем рядом, и Юуки ощущал странный подъем где-то внутри, там, где еще полчаса назад висел тяжелый комок, едва позволяющий разогнуться. Они идут вперед, они по-прежнему вместе и вот уже почти бегут, потому что осталась самая малость – теперь нужно было просто опередить время. Юуки не понял, в какой момент Йо-ка вдруг сдавленно вскрикнул и как-то резко, за одну секунду, оказался позади него, хотя еще мгновение назад они шли вровень. Вокалист Lycaon непонимающе обернулся, подумав, что мужчина просто споткнулся, но затем он почти почувствовал, как его руки предательски слабеют и безвольно опускаются вниз: на ноге Йо-ки в районе икры сомкнулись острые зубья капкана. Сидя на земле, вокалист Diaura ошарашенно ощупывал металлическую ловушку, и только по его расширившимся зрачкам и дрожащим пальцам было понятно, какую жуткую боль он сейчас испытывает. Даже со своего места Юуки было видно, как хищные лезвия впились в кожу мужчины, почти вгрызаясь в его ногу – штанина темных джинсов мигом пропиталась кровью. Вскрикнув, вокалист Lycaon бросился к Йо-ке, с размаху падая рядом с ним на колени, но тот, стиснув зубы так, что вся его челюсть напряглась, махнул рукой, заставляя музыканта остаться на месте. Судорожно вдыхая воздух, Юуки с покорностью выполнил приказ, понимая, что может сделать только хуже, но при виде Йо-ки, что сейчас кривился и стонал от боли, его сердце щемящее сжималось и рушилось куда-то вниз. Вокалист Diaura видел, как Юуки рядом нервно теребит край толстовки и в панике мечется на месте, но сил не было, даже чтобы успокаивающе улыбнуться – казалось, что ногу разодрало на клочья, и прямо сейчас через эти рваные раны из него вытекает вся кровь, смешавшись с осколками кости. Йо-ке никогда прежде не было так физически больно: хотелось истошно кричать и царапать землю пальцами, стирая их до крови, только бы ничего не чувствовать, но вокалист Diaura знал, что времени было совсем мало, а Юуки рядом и так била неконтролируемая дрожь. Едва не рыдая от боли, Йо-ка наклонился к раненой ноге и с ювелирной осторожностью осмотрел половинки капкана, пытаясь разгадать, по какому принципу они работают – Юуки все это время внимательно за ним наблюдал: было понятно, что тот готов на все, только бы помочь. Вокалист Diaura внимательно осмотрел пружину, с трудом оставаясь в сознании, а затем безумное решение вдруг само пришло в его голову – быстро стянув с себя испачканную в крови майку, он скрутил из нее жгут и в спешке сунул его ничего не понимающему Юуки. – Юуки, слушай внимательно. Этой майкой ты сейчас зафиксируешь пружину, чтобы она не колебалась, только осторожно, не поранься сам. Как только у тебя получится, я попытаюсь раскрыть лезвия. Понял? Йо-ка говорил непривычно быстро, почти тараторил, но в его голосе были нотки свойственной только ему уверенности – лишь в глазах метались огни безумной боли. Юуки смотрел на него с опасением, будто не веря, что ему поручили такое важное задание, но его руки уже ловко справлялись с пружиной, хотя Йо-ка, кусая сухие губы, постоянно одергивал его, боясь, что тот тоже попадет в ловушку из острых зубьев. Не отрываясь от своей работы, вокалист Lycaon косился на мужчину, чтобы убедиться, что тот все еще в сознании, и поражался, как тот может сохранять хладнокровие даже сейчас, когда он, думая, что Юуки этого не видит, впивается в ладони ногтями, чтобы хоть как-то затушить боль в ноге. – Готово, – Юуки и сам не узнавал свой необычно серьезный, почти деловой голос. Отвечать Йо-ка ничего не стал – просто неожиданно нагнулся вперед и с силой дернул половины капкана в разные стороны: раздался металлический лязг, сразу за которым последовал его безумный вопль. Сидя на земле, вокалист Diaura держался за раскромсанную, окровавленную ногу, и по его щекам непроизвольно текли слезы, вызванные полыхающей, неконтролируемой болью. Заметив, что Йо-ка, несмотря на это, пытается подняться, Юуки тут же перекинул его руку через свое плечо, стараясь не обращать внимания на нездоровую бледность мужчины и сумасшедшие колебания его обнаженной груди. – Тише, тише, – вокалист Lycaon уверенно держал завалившегося на него Йо-ку, пытаясь одновременно прижаться носом к его холодной щеке, будто это могло как-то помочь. – Я рядом, чувствуешь? Все хорошо. Дыши. Юуки казалось, что он приютил на своей груди взбесившегося хищного орла, но этот орел так доверительно обнимал его, так пытался поймать его успокаивающий взгляд, что мужчина не испытывал никакого страха перед этой опасной птицей. Крепко удерживая Йо-ку на подкашивающихся ногах, Юуки шептал ему в ухо что-то успокаивающее, свободной рукой поглаживая его по груди. Вокалист Diaura не боялся показать ему свою слабость, не боялся, что кто-то увидит его уязвимость, но на очередном скользящем поцелуе Юуки вдруг чуть отвернулся и устало покачал головой: – Нужно идти, времени мало. Вокалист Lycaon сосредоточенно кивнул, хотя на его лице и застыло выражение опасения – вместе мужчины попытались пройти хоть немного вперед: с поддержкой Юуки Йо-ка даже мог передвигаться, хотя и получалось это неумолимо медленно. Вокалист Lycaon все шептал, что все будет в порядке, но Йо-ка, почти не слушая его, стискивал зубы и делал новые шаги, стараясь почти не опираться на раненую ногу. Боль была просто невыносимой, она захватила все его сознание, и мужчине уже казалось, что рваные раны просто покрыли все его тело. Он знал, что Юуки рядом тяжело, что он сложился пополам под тяжестью его тела и даже едва дышал от усталости, но иногда, когда Йо-ка совсем терял рассудок от боли, почти тащил его на себе. Пусть медленно, пусть с трудом отвоевывая каждый шаг, но они все равно двигались вперед: иногда они натыкались на тупики, иногда почти минуту просто стояли, обессиленно глядя друг на друга от усталости – несмотря на все это, Юуки все равно верил, что они близки к спасению. Даже сейчас Йо-ка оставался его верой, его причиной преодолевать все трудности, даже если кажется, что внутри все уже сгорело дотла – пока вокалист Lycaon ощущал над ухом это сбившееся дыхание, он был готов бросаться в шипящую пену морских волн и биться о подводные камни, даже не умея плавать. – Юуки… Не ожидая услышать свое имя, мужчина судорожно вздрогнул и повернулся к своему спутнику, однако тот буравил взглядом что-то впереди, и между его бровей снова залегла напряженная складка. Внутри Юуки что-то застыло, и он, как в замедленной съемке, поднял голову: земля перед ним была выкрашена в черные и белые полосы, будто финишная прямая, а вдали, метрах в двадцати, виднелись широко распахнутые тяжелые ворота. Мужчины недоверчиво переглянулись, и Йо-ка кивнул на помятый клочок бумаги, придавленный к земле каким-то камнем у самого начала финишной прямой. В воздухе повисло что-то зловещее, напряженное, и Юуки, отпустив Йо-ку у стены так, чтобы он не потерял равновесия, поспешно поднял жуткое письмо. Добро пожаловать на ваше последнее испытание. Пытаясь сбежать от своих грехов, вы столкнулись друг с другом и решили, что на этом ваше искупление закончилось. В надежде забыть прошлое вы растворились друг в друге, но теперь до конца дойти сможет только один из вас. Правила игры просты: вам нужно будет преодолеть последнюю дистанцию так быстро, как вы сможете – тот, кто придет к финишу первым, вкусит искупление, тогда как второго будет ждать смерть. Ложь является страшным грехом, поэтому блеф запрещен: если один из вас попробует поддаться, то второй участник погибнет. Проигравший будет убит в течение минуты, иначе смерть настигнет второго участника. Как только будете готовы, подойдите на линию старта, и сигнал оповестит вас о начале испытания. Юуки еще читал текст, не вдумываясь в его смысл, но его взгляд уже скакал с ровных строк на побелевшее лицо Йо-ки, на чьих губах начинала расплываться отчаянная ухмылка. Осознав, что только что озвучил смертельный приговор, Юуки вздрогнул и непроизвольно выпустил письмо – то тут же весело вспорхнуло в сторону, подхваченное насмешливым ветром. Замерев друг напротив друга, мужчины молчали, опустив головы – впервые все слова на самом деле потеряли свой смысл, ведь теперь все было решено: подойдя к финалу, вокалист Lycaon вдруг осознал, что хотел бы умереть еще в самом начале. Неужели все это было зря? Неужели они давились слезами просто так, неужели он прополз весь этот путь едва ли не на коленях, чтобы обрести самое ценное и тут же это потерять, даже не успев распробовать вкус счастья? Не удержавшись, Юуки бросился к Йо-ке, и тот, едва стоя на ногах прямо от боли, с вымученной улыбкой пустил его в свои объятья и со всей нежностью, на какую только был способен, прижал вокалиста Lycaon к себе, крепко обнимая любимые узкие плечи. Йо-ка чувствовал его запах, гладил растрепанные волосы, а Юуки только щекотал его кожу отрывистым дыханием и что-то шептал в самое сердце мужчины. Йо-ка знал, что в этом испытании он будет вторым, но этот проигрыш вовсе не казался ему позорным: он подарит жизнь самому важному человеку и, умирая, будет знать, что теперь его хрупкий Юуки точно окажется в безопасности. Вокалист Diaura даже слабо усмехнулся своей эгоистичной радости: будь его нога в порядке, он бы точно обогнал Юуки, а теперь он просто с гордостью примет свое второе место, тогда как его свет, его самое горячее солнце продолжит светить еще ярче. – Не хочу, – кажется, вокалист Lycaon почти почувствовал эти мысли, потому что сейчас отчаянно мотал головой и смотрел на мужчину снизу вверх, продолжая обнимать его так, будто тот может исчезнуть уже сейчас. – Я не могу без тебя, Йо-ка, ты должен быть рядом, иначе никак… – Послушай, – Йо-ка вдруг прикрыл глаза, будто собираясь с мыслями, а затем осторожно встряхнул Юуки за плечи, вынуждая его послушно замолчать. – В моей жизни не было ничего, чем я мог бы дорожить, но потом появился ты, и все секунды, все мгновения с тобой стали лучшим, что вообще со мной происходило, серьезно. Можешь это представить: позади целая жизнь, а я цепляюсь за моменты с одним лишь тобой. Юуки, я люблю тебя, и если понадобится, то я буду повторять это до последнего вдоха, только бы ты был счастлив. Я совершил много ошибок, но я не хочу, чтобы все это было зря: ты должен жить, ты должен каждое утро видеть солнце и вспоминать нас, чтобы хотя бы в воспоминаниях все было хорошо. – Почему именно сейчас? – вокалист Lycaon даже приподнялся на носочки, чтобы его губы оказались у самых губ любимого человека. – Я хочу жить с тобой, я хочу, чтобы по утрам рядом со мной был ты. Я не хочу вспоминать тебя, я хочу быть с тобой в одной реальности, чтобы каждый день заставлять тебя улыбаться. Йо-ка с тоской посмотрел в глаза мужчины, но сказать ничего так и не смог: где он найдет ответы на все эти «Почему?». Он мог только обнимать Юуки так сильно, как это позволяли ослабшие от боли руки, и целовать его в побелевшие щеки, отчего мужчина отчаянно улыбался так, будто сейчас разрыдается прямо здесь. Йо-ка не мог поверить, что сейчас они разойдутся в последний раз, ведь прошло еще так мало времени, ведь они даже не успели толком узнать друг друга: спросить о любимых блюдах, посмотреть самые важные фильмы, просто полежать рядом в тишине, зная, что завтра тоже проснуться вместе – они не сделали еще так много. О чем тут говорить, Йо-ка даже не сумел подобрать нормальные слова, чтобы показать Юуки всю свою любовь, всю свою признательность этому невероятному человеку. – Скорее, – вокалист Diaura чуть подтолкнул мужчину к полосе старта. – Я твой жестокий Йо-ка, твой полководец, и я… прошу тебя жить. Юуки устало поднял голову, и их с Йо-кой взгляды будто впервые столкнулись так, что они смогли увидеть друг друга полностью: они смотрели в души, а не на лица. Через их остекленевшие, полные боли и усталости глаза шел разговор искалеченных душ, и эти души тянулись друг к другу, не смотря ни на что. В этот момент Юуки больше не смог сдерживаться: слезы прыснули из его покрасневших глаз, будто кто-то убрал все барьеры, и он снова бросился к Йо-ке, обнимая его за шею. Вокалист Diaura только сдавленно выдохнул и, обхватив лицо мужчины ладонями, приподнял его и принялся трепетно сцеловывать соленые дорожки, пока не добрался до припухших от плача губ. Это был особенный поцелуй: изнывая от боли, Йо-ка целовал Юуки, стараясь передать ему все свои оставшиеся силы, всю невысказанную любовь, все невыплаканные мысли. Они нуждались друг в друге, но если сейчас им предстояло расстаться, то в минуту они готовы были уложить вечность, чтобы за это мгновение сойтись бесконечное количество раз. А затем Йо-ка толкнул Юуки к началу конца и, заваливаясь набок, прохромал за ним, пока вокалист Lycaon не бросился назад снова – но теперь в наполненных слезами глазах мужчины блестела только упрямая уверенность. Когда до старта остался один шаг, музыканты снова переглянулись, и Йо-ка понял, что настало время говорить последние, самые важные слова, но в голове все спуталось, превратившись в какой-то туманный ком, и вокалист Diaura понятия не имел, что теперь делать – на месте пылающего солнца Юуки теперь была угрюмая слякоть. – Ты солнце, – эти слова пришли Йо-ке случайно, и он едва различимо шептал их, зная, что вокалист Lycaon давно научился слушать его сердцем. – Полыхай, твое пламя спасительно. – А ты лед, – из-за слез видно ничего не было, но Юуки все равно улыбался, улыбался широко, как только мог. – И ты никогда не растаешь, потому что твой холод соединил наши пути. Еще один взгляд, и мужчины одновременно ступили на старт. Йо-ка не понял, в какой момент прозвучал сигнал, больно резанувший по слуху, но уже в следующий миг Юуки резво рванул вперед, быстро отрываясь от него. Вокалист Diaura тоже пытался бежать, забыв об истерзанной ноге: наверное, в обычной ситуации он бы не смог сделать и шагу, но сейчас у него даже получалось кое-как хромать, чтобы хотя бы для виду преследовать Юуки. Казалось, что ногу просто разрывало, и кость раздробилась и курсировала по венам, вспарывая их изнутри. Картинка перед глазами стерлась от невыносимой боли, сменившись беспорядочными белыми вспышками, и Йо-ка, насквозь прокусывая губы, из последних сил мчался вперед, чтобы даже последнее поражение принять с гордо поднятой головой. Это была странная гонка: два человека судорожно бежали от своих ошибок, боясь даже оглянуться, и последняя короткая дистанция вдруг растянулась в десятки тысяч километров, которые никак не желали заканчиваться. Здесь не существует победы, поражения, преград – это просто было последней каплей для тех, кто уже не надеялся на спасение и просто двигался вперед, потому что другого выбора не было: за спиной только тьма. Йо-ке казалось, что он уже насквозь пропитался кровью, но он видел, что до финиша Юуки осталось совсем немного, а потому сердце мужчины оставалось спокойным, даже не смотря на ядовитый дым усталости, заполнивший легкие. Вокалист Diaura бежал вперед скорее по инерции, но вот в какой-то момент Юуки перед ним вдруг странно затормозил, будто повиснув в воздухе, а затем все так же медленно начал падать на землю, нелепо размахивая руками. Йо-ка даже не понял, что произошло и почему в одно мгновение он и его боль вырвались вперед, а Юуки так и остался лежать среди черно-белых полос финиша, внимательно глядя ему вслед – казалось, что все физические законы вдруг разом перестали действовать, и мир перевернулся с ног на голову: еще секунда, и все окружающие предметы тоже рванут в воздух. Но все осталось на своих местах. Железные ворота с грохотом захлопнулись за спиной Йо-ки, и теперь его и вокалиста Lycaon разделяли толстые прутья решетки, как если бы один из них стал вечным узником тюрьмы – и Йо-ка уже знал, что узником стал именно он. В один момент мужчина осознал, что именно произошло: хитрый Юуки придумал способ поддаться так, чтобы со стороны никто ничего не заподозрил, и только он, Йо-ка, знал, что вокалист Lycaon был слишком упрямым, чтобы случайно споткнуться, когда до финиша осталось всего несколько метров. Йо-ка еще ничего не понял, не успел сообразить, перевести дыхание, а где-то под самым небом уже раздался первый удар. Второй, третий – таймер. Напрочь забив о пробитой ноге, вокалист Diaura кинулся к решетке, почти впечатываясь в нее, и, срывая голос в звуках любимого имени, принялся лихорадочно трясти прочные прутья, будто желая выбить их с одного удара. Наспех поднявшись с земли, Юуки, не глядя по сторонам, мигом метнулся к решетке, приникая к ней с другой стороны, чтобы их с Йо-кой лица оказались на одном уровне – расстояние между прутьями даже позволяло соприкоснуться носами. Вокалист Lycaon тяжело дышал после быстрого бега, на его щеках до сих пор блестели дорожки из слез, но сейчас его лицо было непривычно серьезным, хотя зрачки и судорожно метались по радужке, как бы пытаясь подсчитать оставшееся время. – Юуки! – Йо-ка буквально бросался на решетку, из-за чего лязг стальных прутьев заполнил узкие стены лабиринта. – Зачем? Зачем? – Послушай, – вокалист Lycaon говорил и судорожно хватал ртом воздух, вместе с этим пытаясь нащупать руку мужчины, чтобы снова поддаться слабости и сжать чужие пальцы. – Ты полководец, ты должен идти вперед. Ты особенный, ты поведешь весь мир за собой, тебе еще столько всего нужно сделать… – Не нужно мне ничего! В одно мгновение музыканты вдруг поменялись ролями. Йо-ка чувствовал, что больше не может терпеть, больше не может сдерживаться: боль, смешанная с отчаянием в каком-то немыслимом коктейле, заполнила всю его грудную клетку и сейчас рвалась наружу в виде слез, криков, бешеных метаний. Йо-ка тянулся к Юуки, бился лбом о прочные прутья и почти кричал, в то время как сам вокалист Lycaon только смотрел на него с молчаливой скорбью и качал головой, глотая горькие слезы: времени было слишком мало, чтобы тратить его еще и на это. Мужчины стояли совсем рядом, они еще могли касаться друг друга, могли держаться за руки через прочные прутья, но пропасть между ними уже разверзалась, становясь все шире с каждым ударом таймера. Юуки знал, что медлить нельзя, ведь тогда пострадает Йо-ка, но он просто не мог позволить себе отпустить эти пальцы, зная, что пока еще лицо вокалиста Diaura рядом – он даже может коснуться этих пленительных губ. И все-таки Юуки сделал это. – Иди только вперед и никогда не сомневайся в себе, потому что я любил тебя, люблю тебя, буду любить тебя, а больше уже ничего и не важно. Я забираю все твои грехи с собой. Юуки начал медленно отходить, а Йо-ка все отчаянно бросался на неподвижные прутья, то ли пытаясь пролезть между ними, то ли вовсе пытаясь их выбить – голос сел, и мужчина уже не кричал, а только издавал какие-то хрипы, но его глаза, его исказившееся лицо и так говорили о самом главном. Юуки сделал еще несколько шагов назад, не переставая с нежностью смотреть на Йо-ку, а затем, зная, что спасительных секунд осталось совсем мало, поспешно достал из-под толстовки пистолет – тот самый, со следами алой помады. Все звуки вдруг покинули этот мир, как будто он, Юуки, резко оглох, и вокалист Lycaon посмотрел на Йо-ку в последний раз, стараясь даже через это последнее прощание передать ему всю свою нежность, на которую только был способен. Обхватив губами холодное дуло, Юуки вдруг понял, что наконец обрел себя: умирая ради Йо-ки, он впервые мог с уверенностью сказать, что выбрал правильную дорогу. Он был собой, он поступал так, как велела душа, и сейчас в нем не было ни сомнений, ни страха, ни отчаяния – теперь он мог спокойно занять предназначенное ему место за роскошным креслом полководца, чтобы, даже погибнув, всегда защищать его, указывая верный путь. Юуки выстрелил, когда в распоряжение ему оставили лишь секунду – отказать в слабости пробыть с Йо-кой до конца он не мог. Сначала вокалист Lycaon резко шатнулся, будто потеряв равновесие, а затем его тело медленно осело на землю, разом потеряв все признаки жизни – даже умереть Юуки предпочел быстро, без агонии и тления. Йо-ка еще что-то кричал, тряс эту чертову решетку, сбивая пальцы в кровь, а по его щекам уже текли неконтролируемые слезы, беззвучно, будто стыдясь этой неловкости, капающие на его обнаженную грудь. Йо-ка видел Юуки, даже чувствовал его запах и никак не мог понять, почему тот не встает, почему тот не бежит к нему, чтобы снова броситься в объятья, чтобы снова подарить успокаивающее тепло. Осознал все Йо-ка резко, будто бы одним ударом: Юуки мертв – вместе с этой мыслью внутри мужчины тоже что-то оборвалось, чтобы затем уже не восстановиться никогда. Вокалист Diaura замолчал резко, и даже слезы мгновенно перестали течь из его глаз, будто бы кто-то выключил в нем все чувства. И тогда Йо-ка, хромая и заваливаясь набок, просто развернулся и пошел вперед – так ему завещало его солнце, и он просто не мог ослушаться этой последней, прощальной просьбы. В какой-то момент идти стало просто невыносимо, и тогда Йо-ка упал на колени и пополз вперед, обдирая пальцы о жесткую землю и оставляя позади кровавый витиеватый след. Он не понимал, сколько времени беспорядочно двигался вперед, пока мысли в его голове пытались насквозь пробить череп – может, уже настал вечер, а может, он преодолел всего один поворот. Йо-ке было невыносимо смешно, но ни один мускул не подчинялся ему, а потому не получалось даже улыбнуться: впервые в жизни он стал первым, по-настоящему первым. И что ему это дало? Вокалист Diaura знал, что больше никогда, ни на одно мгновение он не почувствует этой теплоты, этого слепящего трепета, что дарил ему его нежный Юуки, и в этом была его победа – ну и что делать с таким первым местом? Йо-ке не хотелось даже ощущать себя, не хотелось дышать этим воздухом, не хотелось ничего видеть: не было в этой жизни никакого смысла – первый ты, второй, третий или последний: не изменится ничего. Думая об этом, Йо-ка все равно полз вперед, все равно двигался, просто потому что привык к этому, потому что уже не умел по-другому. Он потерял все, что у него было, и теперь остались только мертвые мечты, ставшие почти прозрачными от выцветания на палящем солнце, но Йо-ка упрямо полз в противоположную от них сторону: лучше уж пустота, новый чистый лист, чем это выдуманная жизнь. Когда Йо-ка в очередной раз поднял голову, он вдруг увидел ровную дорогу из асфальта и неподвижную машину, казавшуюся непривычно черной на фоне блеклого неба. Даже здесь он стал первым, но теперь уже сам Йо-ка понял одну простую, элементарную вещь: он проиграл уже в самом начале. Кое-как поднявшись на ноги, мужчина обессиленно облокотился и капот и закрыл глаза, зная, что привычного мира уже не увидит никогда – как только он распахнет веки, стены лабиринта останутся на своем месте, земля будет такой же серой, даже воздух будет пахнуть точно так же: только вот в этом мире он стал первым, первым он и останется. Наступал новый день – со своими надеждами, со своей болью, со своим отчаянием, со своей верой – но Юуки в этом дне уже не было. * * * Сидя на земле и оперевшись спиной о колючую стену лабиринта, Таканори уткнулся в собственные колени и чуть качал головой, ощущая, как небо косится на него с подозрительным недоверием. Войдя в последнюю ловушку, мужчина честно попытался куда-то пойти, что-то сделать, предпринять хоть какую-то попытку к спасению – нескольких поворотов хватило, чтобы он понял, что все это ему не нужно. Именно тогда Руки просто уселся на землю и закрыл глаза, решив, что будет ждать, пока все это не закончится естественным путем. Интересно, что будет, когда то количество человек, что было задумано правилами, все-таки сумеет выбраться: лабиринт взорвется? Или тех, кто не добрался до выхода, просто оставят умирать здесь? В любом случае, Таканори это уже совсем не волновало: зарываясь холодными пальцами в спутанные волосы, он гонял в голове какие-то мысли, перекатывал на кончике языка несказанные слова и пытался понять, что же все-таки бьется внутри него, о чем так хочет закричать душа. Он стал свободным – вот о чем думал Таканори. Столько времени он считал себя зависимым от Койю, столько времени он думал, что вся его жизнь сосредоточилась в одном человеке, чей взгляд казался таким важным, и вот теперь их не связывало совсем ничего – даже общих воспоминаний уже не осталось. Руки ощущал себя пустым, будто из него выкачали все содержимое, но это пустота не тяготила, хотя и легкости тоже не придавала: просто теперь его сердце освободилось и билось без какой-либо цели. Таканори пытался вспомнить Койю, пытался подумать о нем с прежним замиранием дыхания, но чувств не было никаких: ни боли, ни презрения, ни угасшей любви. Вспоминая Уруху как какого-то человека из прошлого, Руки вдруг подумал, что даже не может вспомнить черты лица, которые когда-то мог воссоздать с ювелирной точностью. Но долго жить с этой пустотой Таканори не мог: чтобы жизнь наполнялась смыслом, ему постоянно нужно было о ком-то думать, видеть в ком-то это особенное значение, которое он никак не мог придумать сам. Руки казалось, что все встанет на свои места, только если рядом будет человек – яркий, взрывной, уверенный – чтобы в случае опасности можно было цепляться за этого человека, потому что он станет последней опорой. И неожиданно для самого себя Таканори осознал, что все его последние мысли крутились вокруг Тсузуку: он не сгорал от безумной любви, не чувствовал какой-то полыхающей благодарности, но все равно вновь и вновь возвращался к этому человеку. Таканори хотелось вспоминать выпирающие ключицы вокалиста Mejibray, его тяжелый взгляд, поблескивающее колечко в брови и пугающие татуировки – все это вдруг приобрело странную значимость. Руки испытывал почти физическую необходимость снова почувствовать Тсузуку рядом, чтобы задать ему все важные вопросы, чтобы снова увидеть эту улыбку и хитрый блеск в темных глазах… Но из всех существовавших на земле людей Тсузуку был от него дальше всех. В голове уже в сотый раз проносилась та ночь, которую они вынужденно провели вместе, и Таканори вспоминал звук потустороннего голоса, будто тогда вокалист Mejibray не пел ему, а читал молитву, в которой были ответы на все вопросы. И даже если бы сейчас Руки попросили объяснить, почему тогда он бросился между Тсузуку и остриями ножниц, он бы так и не нашелся, что сказать, и только проблеял бы что-то невнятное. Это нельзя было назвать смелостью, это не был прилив безумной любви – любви к Тсузуку он не чувствовал и сейчас – но на каком-то подсознательном уровне Руки почему-то решил, что вокалист Mejibray должен был стать его Мессией. Теперь Мессия был мертв. До Таканори это вдруг дошло только сейчас: медленными толчками к его безразличному сознанию подползла мысль о том, что его надменный взгляд никогда больше не встретится с презрительным взглядом Тсузуку. И тогда Таканори разрыдался. Это была настоящая истерика, будто все, что копилось в мужчине с того дня, когда его кровь струилась на холодный кафельный пол в ванной, вдруг в бешеном вихре вырвалось наружу: Руки трясся, ползая по земле, бросался на зеленые стены лабиринта и, срывая голос, кричал – кричал так, что и сам глох от этих безудержных воплей, но остановиться не мог. Таканори оплакивал все, что ушло от него безвозвратно, и, забыв о раненой руке, бился о землю, словно все его тело сковала предсмертная агония – пальцы мужчины тряслись в неконтролируемом приступе так, что он даже не мог стереть с лица потоки соленых слез, от которых щипало кожу и разъедало глаза. Всхлипывать уже не получалось, потому что слезы забили глотку, и Руки перешел на сбивчивые стоны, плавно переходящие в очередные безумные крики. Вокруг не шумел ветер, не кричали птицы, не хмурились тучи, не собирался дождь – во всем мире Таканори остался совсем один, и никто не подойдет, чтобы утереть его слезы. Именно сейчас Руки жаждал любых испытаний: кровавых, болезненных, тяжелых – он был готов терпеть голод, побои, унижения, сбивать пальцы в кровь, ломать позвоночник, сжигать мир и самого себя – только бы спастись от одиночества, только бы не оставаться собой. Таканори не мог выносить тяжести собственной жизни, он все это отрицал и кричал, пока в горле не появилось ощущение, будто его всего затопили капли крови, смешанные со слезами. Руки пытался выбраться из грязной лужи своих обманчивых убеждений, но только бессмысленно барахтался в мутной воде, захлебываясь в собственной бесполезности – легкие разрывались от рыданий так сильно, что в какой-то момент воздуха стало просто не хватать, и Таканори перевернулся на спину, почти заставляя себя глотать холодный воздух. Именно в этот момент в его лицо прилетел какой-то листок. Не сразу сообразив, почему вдруг перестал видеть, Руки непонимающе поднялся на колени и отлепил странный предмет ото лба, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь слезы – ничего не получилось, и мужчине пришлось долго растирать веки, чтобы зрение вернулось к нему. Как только предметы вернули свои очертания, Таканори приглушенно хохотнул: с глянцевой фотографии – а странным листом оказалась именно она – на него смотрели музыканты, прикованные к различным предметам мебели в гостиной – их первый день в этом доме. Руки по старой привычке нашарил взглядом себя: фотограф ухватил момент, когда его лицо надменно вытянулось, а брови хмуро приподнялись – здесь мужчина еще выглядел ухоженным, почти прилизанным, а его кардиган без оборванный краев разметался по полу. Таканори обводил взглядом каждого музыканта и понимал, что те из них, кто добрался до конца, совсем не были похожи на этих людей с фотографии: на снимке были изображены люди, которые еще во что-то верили, потому что их судьбы не были искалечены чужой прихотью. Руки оторвался от фотографии и с какой-то отчаянной улыбкой заметил, что впереди, метрах в двух, лежит еще одна – после долгой истерики голова полыхала, но он все-таки нашел в себе силы подняться. На новом снимке он обнаружил музыкантов на тесной кухне: видимо, это был вечер после смерти Аоя, потому что Таканори сидел за столом, высокомерно глядя на Манабу, а Йо-ка с Тсузуку напряженно замерли в проходе друг напротив друга. Сжав фотографию в трясущихся пальцах, Руки вдруг увидел, что вся дорога была усыпана обрывками воспоминаний так, что земли даже не было видно – мир наполнился чужими улыбками, слезами, переживаниями, страхами, любовью, отчаянием, горечью: под ногами Таканори выстроился мост из чужих оборвавшихся жизней. На одном из снимков Руки обнаружил Йо-ку и Юуки: сидя на берегу какого-то озера на закате, они пока еще смотрели друг на друга с недоверием, но даже здесь в их взгляде было странное, почти потустороннее притяжение. На другой фотографии Таканори уже рассматривал Икуму, что замер на полу своей комнаты, глядя в сторону окна тяжелым, затравленным взглядом – даже здесь вокалист Reign сверкал своей неуместной, вычурной красотой. Следующий снимок: он, Таканори, нервно курит в лесу найденные сигареты, панически оглядываясь, как бы кто не увидел его за этим занятием – здесь его лицо еще не было таким изможденным и исхудавшим. Еще одна фотография изображала сцену страшного суда: Руки замер в центре комнаты, тяжело оглядываясь вокруг, а Тсузуку с Юуки встали напротив оцепеневшего Йо-ки, протягивая ему свои ладони. Один из снимков впечатлил Таканори особенно сильно: цвета на нем были бледные, почти молочные, будто действие происходило на рассвете, а в центре кадра прижались друг к другу Тсузуку с Рёгой – даже фотографии удалось передать тот трепет, ту осторожность, с которой они целовали друг друга, едва соприкасаясь губами. Таканори шел, подбирая все новые и новые осколки памяти, и с горечью понимал, что ни на одной из фотографий он не улыбался – везде он был один, везде в стороне, везде потрепанный и никому не нужный. Руки не понимал, почему все сложилось именно так, ведь он тоже хотел стать чьим-то светом, ведь он тоже хотел вырваться вперед – но почему-то кто-то взорвался прекрасным фейерверком, а он даже не сумел толком загореться. Боясь за свою жизнь, Таканори шел по чужим головам, он уверенно приближался к победе, но уже на финише осознал, что в процессе пути потерял все человеческое, все, что заставляло его сердце биться: он хотел, чтобы его любили, но уже не мог любить сам. Картины идеальной жизни, которые Руки рисовал в своей голове, не желали становиться реальностью, и он все бежал и бежал вперед, отталкивая протянутые ладони помощи. Когда Руки поднял с земли последнюю фотографию, то на ней увидел себя и Тсузуку: вокалист Mejibray вываливал на него тарелку с рисом, а он, Таканори, только бессмысленно смотрел в никуда взглядом, полным отвращения – теперь у него не осталось даже этого взгляда. По инерции Руки сделал еще несколько шагов вперед, но тут же замер в растерянном ступоре: прямо сейчас они с Йо-кой стояли прямо напротив друг друга, но смотрели куда-то в стороны, будто стыдясь того, что оказались тут вместе. Постепенно Таканори заметил дорогу, машину, конец лабиринта, но теперь это все казалось игрушечным и незначительным – не так он представлял свою победу бесконечными, одинокими ночами. Он пришел к финишу, оставив за спиной раздробленные куски собственной жизни, сиротливо прикрытые его черным кардиганом, но здесь не было безоблачного неба, победной музыки, ярких прожекторов – билетов в счастливую жизнь здесь не выдавали. Оказавшись на свободе после страшного суда, Руки вдруг понял, что уже не может отличить, где был он сам, а где – его грехи: все давно слилось в единую бессмысленность. * * * Уже находясь в начале лабиринта, Икума знал, что сможет найти выход: ему не нужно стараться, ему не нужно ничего делать, ему даже не нужно торопиться – мужчина все равно был уверен, что ему выдадут шанс на спасение, просто потому что это был самый лучший способ добить его. Вокалист Reign был единственным, кто за все время этих испытаний не терял ничего по-настоящему, не испытывал никакой боли – даже особенно не напрягался, и в этом была самая страшная ирония. Ему в руки падало то, ради чего другие вгрызались в основы жизни и все равно проигрывали, а он, Икума, так и оставался декорацией в театральном акте страдающего и измученного бога – никакие молитвы не помогут ему закончить представление. Вокалист Reign просто делал то, что ему говорили, потому что он привык, что только так ему удается избавиться от собственной грязи, этой мерзкой похоти, облепившей его кожу. Даже сейчас Икума был бы рад остановиться и остаться в этих стенах навсегда, чтобы больше никогда не видеть своего лица, но он не мог: стоило перестать идти, как голову сразу наполняли мысли, в которых его вновь и вновь толкают к обезображенным зеркалам. В тот день что-то в Икуме исчезло навсегда: отмываясь от следов чужих грехов, он уже ничего не чувствовал и только с отвращением впивался мочалкой в кожу, желая содрать ее вместе с пустотой. Находясь здесь, вокалист Reign наблюдал за чужой любовью, вспыхнувшей и погасшей на какие-то мгновения, он видел страсть, что опаляла, даже если он просто стоял рядом, он видел преданность, о которую расшибались все чужие ошибки, он видел тоску, что растворяла в себе любые чувства. Люди рядом с Икумой нуждались друг в друге, они любили, ненавидели, страдали, а он так и оставался равнодушной статуэткой, которой будто в насмешку дали никому не нужную красоту. Вокалист Reign знал, почему было так больно: его таблетки, его персональное спасение от реальности, остались в доме, и теперь мысли топили его сознание, чтобы он снова чувствовал свою неполноценность. Икума даже не удивился, когда вышел к машине, у которой обнаружил Йо-ку и Таканори – мужчины стояли рядом, но на деле между ними были тысячи световых лет. Бледный Руки с опухшими от слез глазами и подрагивающими губами без привычного кардигана и надменной ухмылки вдруг стал обычным человеком – жалким, ссутулившимся, дрожащим. Йо-ка весь был вымазан в крови и едва стоял на ногах, но гораздо страшнее было то выражение, что застыло на его лице: мужчина больше не напоминал гордого орла, в его чертах не осталось ничего острого, опасного: только боль – боль, вытекающая из самых зрачков и скользящая по щекам, будто рассказывая всему остальному миру о потере этого человека. А еще был он, Икума: привычно безупречный, если не сказать идеальный – разве что-то чуть растрепанный, и рубашка испачкана в чужой крови. Замерев напротив двух музыкантов, вокалист Reign даже сейчас чувствовал, насколько ущербен был по отношению к этим людям: они потеряли себя, а он собою даже никогда не обладал. Из тринадцати участников игры на выживание их осталось только трое, и Икума прекрасно понимал, что никакого порядка, никакой закономерности в этом не было – в этом и была вся шутка, и вокалист Reign осознал это в самом начале и недоумевал, почему же остальные никак не мог до этого дойти. Сейчас, в этом мгновении сосредоточилась суть жизни, раскрывались все секреты, вся подноготная театральной постановки бога, но почему-то никто не хотел этого замечать – зрители давно разошлись, а актеры были мертвы, даже если пока еще стояли на сцене. Не важно, хороший ты или плохой, молишься ли каждый день или баллончиком выписываешь на стенах оскорбления в адрес бога, спасаешь чужие жизни или убиваешь, пачкая руки в крови – исход всегда будет один. Не существует грехов, пороков, искупления, праведников – есть только судьба, которая творит с людьми все, что ей вздумается, потому что так задумано мирозданием, какими-то особыми законами, в которых не существует порядка. Можно бросаться на обстоятельства, ломая о них пальцы, как это делал Йо-ка; можно кричать, что ты лучше всех, просто потому что сам так решил, как это делал Таканори; а можно не делать совсем ничего и каждый день умирать внутри, как это делал Икума – если судьбе угодно, она будет морочить тебе голову до конца. Молитвы людей возносятся в небо, потому что страдающие хотят быть услышанными, хотят, чтобы им послали спасение и дали наконец хоть каплю спокойствия, но слушать чужие исповеди просто некому: каждый играет в своем дешевом театре, и на чужие представления времени нет. А если все-таки удается найти своего зрителя – человека, который будет наблюдать за бездарной игрой актеров, затаив дыхание, то лучше не обольщаться: в один момент занавес опустится и молитва затихнет, после чего жизнь погрузится во тьму до тех пор, пока новый зритель не заглянет в стены театра. Для троих постановщиков игра только что закончилась.