Prayers

Когда врачи под писк каких-то приборов и ослепляющий свет больничных ламп попытались убедить Таканори, что он попал в страшный пожар в концертном зале, во время которого многие музыканты погибли, мужчина им совсем не верил. Когда те же врачи объясняли ему, что он чудом выжил, отделавшись отдавленной какой-то металлической балкой рукой, только потому что покинул гримерку чуть раньше остальных, Таканори отчаянно мотал головой и бормотал что-то про игру на выживание. Но дни в больнице летели, и мужчина, лежа в уютной кровати и наслаждаясь чужой заботой, все чаще начинал сомневаться в картинах, что постепенно выцветали в его сознании, становясь едва осязаемыми. Таканори снова начинал жить нормальной жизнью, хотя врачи давали его руке неутешительные прогнозы – все это было неважно, потому что каждый день музыкант просыпался без страха за свою жизнь, без боязни снова испачкаться в крови по локоть. А затем в больничном коридоре Руки встретил хромающего Йо-ку: одного взгляда мужчинам хватило, чтобы все осознать – этот ад был самой настоящей реальностью. Обнаружить Икуму было не трудно – просто потребовалось пройтись по палатам и найти ту, дверь в которую была плотно захлопнута: сам вокалист Reign лежал на кровати, отвернувшись лицом к стене и не подавая никаких признаков жизни. В ту же ночь Таканори снова одолели кошмары: проснувшись на смятых простынях в липком, холодном поту, он безудержно плакал, вспоминая все разъедающие сознания ужасы, что ему пришлось пережить. Руки продолжал сосредоточенно кивать врачам, вслушиваться в их серьезные разговоры о его скорой поправке, но теперь его мучила насмешливая бессонница: стоило сомкнуть веки, и начинало казаться, что очнется он снова в покосившемся доме на грязной подушке. Таканори перестал есть, постоянно включал свет во всех помещениях, даже если заходил туда лишь на мгновение, и оглядывался через каждую минуту, боясь, что весь этот кошмар повторится вновь. Ни Йо-ку, ни Икуму Руки больше не видел, но иногда ему казалось, что растянувшимися, темными ночами он слышал в соседних палатах надломленные крики, полные отчаяния. Дома Таканори оказался через неделю: врачи убедили его, что он в полном порядке и теперь нужно лишь приезжать на перевязки для его плеча. Все пазлы пугающе вставали на свои места, и в больнице Руки выдали его куртку, в которой лежали и ключи, и документы – не было только мобильного телефона, который он тогда потерял где-то в лесу. В квартиру Таканори входил почти полчаса, неуверенно переминаясь на пороге и боясь даже открыть дверь – но наконец он все-таки проскользнул внутрь и ошарашенно замер: все было на своих местах, и даже кровать, которую в тот роковой день он решил не заправлять, потому что ожидал вернуться домой быстро, встретила его тем же смятым одеялом. Корона почему-то не было – позднее Руки узнал, что родители, прочитав о пожаре, на время приютили питомца у себя. Мужчина неуверенно обходил свою квартиру, касался стен, ощупывал мебель – даже опустился на колени и несколько минут посидел в тишине, чтобы убедиться, что все это не было иллюзией его воспаленного сознания. В собственную комнату входить было страшнее всего: Таканори все еще помнил, как сжигал ее, как истерично чиркал зажигалкой и задыхался от едкого дыма – даже здесь все было на своих местах. Все, кроме той зловещей коробки с воспоминаниями. Руки хватило одной ночи, чтобы осознать, что он просто не может находиться в пустой квартире в одиночестве: стоило соседям закашлять за стеной, как мужчину начинало трясти в неконтролируемой истерике, справиться с которой помогала только пугающая горсть успокоительных таблеток. То же самое было со сном – урвать мгновение беспокойного, короткого сна помогало только снотворное, от которого на следующий день ужасно раскалывалась голова. На следующее утро, сидя на кухне и ощущая, как дергается его глаз, Таканори пил кофе и решался на то, чего в прошлой жизни не сделал бы никогда: денег и связей было достаточно, чтобы за пару часов раздобыть адреса Икумы и Йо-ки. Почему-то Руки решил, что сначала идти нужно именно к вокалисту Reign. Бледный Икума встретил его без удовольствия, но в квартиру пустил: вернее, мужчина просто замер на пороге и, глядя прямо в глаза Таканори, не говорил вообще ничего, и Руки посчитал это достаточным основанием, чтобы пройти в чужое жилье. Икума не возражал – да и вообще казалось, что и не проходило никакой мучительной недели в больнице: вокалист Reign оставался все той же идеально выточенной скульптурой без намека на любые признаки жизни – разве что мешки под его глазами стали еще темнее, и губы он стал поджимать с большей угрюмостью. Таканори деловито сновал по чужой квартире, почти силой выдавливая из себя какие-то шутки и темы для разговора, но Икума так и остался стоять в прихожей, безразлично разглядывая что-то под своими ногами. На просторной кухне Руки обнаружил открытую пачку таблеток, и тогда его сердце болезненно сжалось – захотелось подойти к вокалисту Reign и долго прижиматься к его пахнущим шампунем волосам, просто потому что Таканори знал, что они делили одну боль на двоих, даже если были совсем разными. Но Руки знал, что не сможет даже докоснуться до Икумы, а потому просто вернулся в коридор и уселся на какой-то пуфик, даже не зная, что еще тут можно добавить. Они могли поговорить о многом: они были связаны одной красной нитью, состоящей из всего, через что им пришлось пережить, но разве сейчас это имело какой-то смысл – Таканори даже не знал, как дать четкое определение тому, с чем они столкнулись. В тот раз Руки все-таки вернулся домой, но ночью снова проснулся от истеричных рыданий: во сне он видел перекошенный дом, где раз за разом умирал Тсузуку и хохотал полыхающий в огне Койю. До самого рассвета Таканори слонялся по квартире, пугаясь каждой тени и визга сигнализации на улице, а на следующее утро снова пришел к Икуме: вновь и вновь Руки приходил к нему, но тем для разговора никогда не находилось, и мужчины просто сидели в тишине, даже не глядя друг на друга. В один момент Таканори просто постучал в дверь Икумы, держа в руках многочисленные сумки и чемоданы: так Руки поставил вокалиста Reign перед фактом, что теперь они будут жить вместе. Никаких возражений Икума не высказал, но и особенной радости в его глазах не было: мужчина просто отодвинулся с порога, пропуская Таканори внутрь. Следующим шагом стал поиск Йо-ки – когда Руки все-таки нашел его и осознал, что вокалист Diaura ничуть не изменился, от его сердца даже отлегло что-то тяжелое, что-то, что ощутимо тянуло его вниз. В этот раз Таканори не смог удержаться и кинулся на шею Йо-ки прямо на пороге, с упрямством прижимаясь к нему, несмотря на попытки мужчины отпихнуть его от себя. Вокалист Diaura хмурился, но Руки не мог не заметить, как при его виде осунувшееся лицо Йо-ки все равно оживились, стало чуть ярче – мужчина все так же напоминал орла, но теперь это была гордая птица с подрезанными крыльями. На шее вокалиста Diaura Таканори заметил кольцо, подвешенное на едва различимую нить – однажды это кольцо он уже видел на тонком пальце Юуки. С Йо-кой все было гораздо сложнее, но Руки пошел на хитрость: каждый день он придумывал повод, чтобы вокалисту Diaura приходилось ездить в квартиру Икумы – на час, на два, иногда на целый день, но ему приходилось бывать там постоянно, и однажды Йо-ка просто чертыхнулся и поддался уговорам Таканори: теперь три оторванных от мира человека жили вместе. Руки знал, что он все сделал правильно: они должны были быть рядом, они должны были постоянно видеть друг друга, потому что для всей остальной вселенной они стали чужими, больше нигде в мире им не было места. И пусть Икума начал недовольно ворчать, не понимая, почему все стали толпиться в его квартире, но Таканори видел, что теперь в его глазах появилось что-то, похожее на смысл, на какую-то значимость – пока ни о какой надежде не могло быть и речи. Дни текли тяжело, почти не двигаясь с места, и иногда Руки начинало казаться, что он просто сошел с ума и ничего вокруг него не существует – может быть, он уже умер и этот мир вокруг, мало напоминающий реальность, стал его персональным адом. Икума, сказав, что к музыке не вернется никогда, постоянно где-то пропадал, уходя с утра и появляясь только под вечер: обычно возвращался он в таком состоянии, что говорить с ним было бессмысленно – ты еще только произносил первый звук, а зрачки мужчины уже куда-то уплывали. Йо-ку тоже было не застать: не выдержав давления мучительных воспоминаний, каждый день он стал проводить в студии или концертных залах, с головой отдаваясь музыке. Вокалист Diaura возвращался ночью с размазанным по лицу макияжем и сорванным голосом, и на любые разговоры только отмахивался, неотрывно вертя в пальцах кольцо Юуки. Йо-ка стал жить музыкой, пение стало для него единственной отдушиной, его одержимостью, во время которой он мог ощутить себя живым, понять, что еще может дышать. И только Таканори по-прежнему болтался в невесомости, не зная, чем заполнить сосущую пустоту собственной жизни – он вдруг ощутил себя дешевой тряпичной куклой, которую не взяли бы даже даром. Врачи, как и Икума однажды, сказали ему, что он не сможет двигать рукой вообще, но Таканори, потратив кучу денег на реабилитацию и операции, сумел прийти к тому, что не получалось только крепко сжимать руку – тогда плечо раздирала немыслимая боль. Руки хотелось петь, хотелось в отчаянном крике выреветь все, что накопилось на душе, но вернуться на сцену он не мог просто физически. В полиции объявили, что Койю и Аой погибли в пожаре, и остальные участники группы, оправившись от скорби, предлагали Таканори попробовать выступать втроем, но мужчина всячески избегал любых контактов с ними – просто в один момент он осознал, что это были совсем чужие люди. Руки бессмысленно бродил по улицам, пытаясь найти то, что потерял, в исписанных стенах одинаковых домов, радужных разводах от бензина в лужах, завядших цветах – все это было не то. Таканори знал, что потерял нечто гораздо большее, а теперь просто погряз в трясине одинаковых бессмысленных дней, не в силах исправить что-либо. Планета вращалась, и только для трех человек на ней жизнь замерла навсегда. Тогда Руки решил, что ему надоело быть слабым: нужно бороться, нужно бросаться вперед до конца, и, если вернуться назад и исправить все ошибки нельзя, то он найдет истину и предотвратит неотвратимую катастрофу в будущем. Целые дни Таканори стал проводить в полиции, пытаясь доказать следователям, что не было никакого пожара – искать нужного сумасшедшего маньяка, организовавшего эти игры на выживание. Сначала его словами заинтересовались, у него брали показания и тщательно записывали все подробности, хоть Таканори и пришлось вспомнить все через сдавленные рыдания, через истерики и судороги, сковывающие тело от одной мысли о том, через что ему пришлось пройти. Расследование длилось месяц, и постепенно интерес к словам Таканори в полиции становился все слабее, а вскоре на него и вовсе стали коситься с подозрением – слишком безумным казался этот маниакальный блеск в глазах. Более того, ни на один вокзал в Токио не прибывал поезд, о котором Таканори рассказывал, нигде не было соснового леса и заброшенного дома, фигурировавшего в показаниях. Руки пытался убедить полицейских, что все это было правдой, что Аоя действительно разорвало пополам, а Коичи был живьем сожжен: следователи только усмехались и переглядывались, думая, как бы быстрее выпроводить его. Догадавшись, что его просто пытаются слить, Таканори попытался подключить к расследованию Йо-ку с Икумой, но те холодно говорили, что не собираются об этом даже вспоминать. Но Руки все равно чувствовал, что должен сделать хоть что-то, он должен найти виновных, сделать так, чтобы они поплатились за все смерти – тогда он обратился к частным детективам. Таканори жил мыслью о мести, он дни напролет проводил в каких-то конторах, где в подробностях повторял свой жуткий рассказ, пока его слова тщательно фиксировали. Но очень скоро и здесь к нему стали относиться с насмешкой и даже отказывались принимать деньги, которые Руки почти впихивал детективам, умоляя их найти хоть что-нибудь. В тот день Таканори снова вернулся домой ни с чем и угрюмо хлопнул дверью – Йо-ки как обычно не было, а вот Икума на удивление оказался в квартире. Спрашивать, где был Руки, необходимости не было: теперь в жизни мужчины было только одно занятие, и все свое время он посвящал ему. Позвав его на кухню, вокалист Reign долго молчал, разглядывая что-то за окном, а затем с легкой долей раздражения спросил: – И долго ты собираешься разыгрывать эту клоунаду? – Я… – Ты хочешь, чтобы тебя упекли в психушку? Ты еще не понял, что ответов на твои вопросы не существует? Неужели тебе хочется все это вспоминать, неужели ты готов переживать это раз за разом? Таканори, это просто нужно забыть, забыть, как страшный сон, и пытаться жить дальше. Руки чуть было не съязвил о том, не заключается ли жизнь в одних лишь наркотиках, но вовремя прикусил язык: потерять последних важных людей он не мог – да и не успел он ничего сказать: Икума уже пулей вылетел за дверь. Устало завалившись на стул, Таканори неподвижно просидел на этом месте до самой ночи, подперев отяжелевшую голову холодными пальцами – ну и что теперь делать? Наблюдая, как тени на стенах становятся все длиннее, Руки думал о том, что так и не сумел сделать ничего значимого, ничего важного: он так и остался никем, человеком, который достоин только того, чтобы его словам даже не хотелось верить. Таканори понял, что из всех участников игры им троим досталось самое страшное наказание: мертвые уже не чувствовали ничего, а они должны были терпеть ничего не несущие дни, заставлять себя жить, наблюдая за чужим недоступным счастьем. Если искупление и существовало, то они уже давно разминулись. Икума так и не вернулся, но ближе к полуночи, когда Таканори дремал на кухне в темноте, в квартиру ввалился Йо-ка – вместе с ним в прихожую вспорхнул холод человека, который уже ни во что не верил. Растирая опухшие от размазанных теней и туши веки, вокалист Diaura прошел на кухню и тяжело швырнул в угол какой-то рюкзак, намереваясь так же молчаливо пройти в спальню, чтобы провалиться в тревожный сон до самого утра. Именно тогда Таканори не удержался. – Не бывает концертов в такое время, – тихо заметил он, глядя, как фонари за окном сливаются в тысячи безжизненных вспышек. – Где ты был? – Пою на улице, – голос Йо-ки был совсем сорванным, едва различимым. – До тех пор, пока пальцы не оледенеют от холода, чтобы ничего не чувствовать. Таканори ощутил, как его дыхание сбилось: вокалист Diaura был таким одиноким, таким потерянным, а он, Руки, не мог сделать совсем ничего, чтобы хоть как-то восполнить его утрату – только протянуть кофе, что полчаса назад приготовил для себя, чтобы мужчина хоть немного согрелся. Йо-ка ни разу не говорил о Юуки, даже не упоминал его имени, но Таканори все равно видел, как мужчина может подолгу смотреть в одну точку и слабо улыбаться, будто вспоминая что-то значимое, что-то, что могло подарить ему особенное тепло. У Руки даже не было таких воспоминаний. От кофе Йо-ка отказался и быстро ускользнул в свою комнату, даже не спросив, а почему он, Таканори, не спит в такое время, и мужчина снова остался один – в общем-то, из своего одиночества он и не выходил. Руки казалось, что все это было слишком смазано, слишком расплывчато, слишком неопределенно – не так он представлял себе победу. На следующий день Таканори решился. Проснувшись утром в пустой квартире, он осознал, что его жизнь пришла к своему логическому завершению: у него больше не было возможности что-то исправить, да и что тут еще можно сделать – на выжженной земле никогда не распустятся цветы. Руки стоял в ванной, замерев, как если бы разучился дышать, и держал у своего запястья найденное на кухне лезвие – это острие он заприметил еще давно, когда только переехал к Икуме. В квартире вокалиста Reign вообще не было зеркал, но Таканори знал, что если бы кто-то сумел показать ему его же со стороны, то он бы увидел того самого подростка – одинокого, никем не понятого, не выполняющего никакой роли. Есть лишние люди, которые могут уйти из жизни, никем не замеченные, а Таканори знал, что он был именно таким человеком: он так долго сопротивлялся, так долго убеждал себя в собственной ценности, что и сам начал в это верить, но все ложные декорации рухнули в один момент. Никто не желал слушать его молитвы. Руки было безумно страшно, он жалел себя, он так хотел эту жизнь, но жизнь не хотела его и всячески выталкивала за свои границы. Он не мог стать таким же ярким, как Тсузуку, он не мог любить так, как Рёга, он не мог защитить ничего, как это умел Юуки – он был лишним. И тогда Таканори опустил лезвие на бледную кожу, на которой в нетерпении уже замерли старые, уродливые рубцы – следы его бракованности. – Стой! Руки и сам не понял, в какой момент кто-то тесно прижался к его спине – сначала мужчине показалось, что его пытаются обнять, но затем он догадался, что человек, упираясь подбородком в его плечо, просто отвлекает его внимание, чтобы осторожно забрать лезвие. Его странный спаситель пах Икумой, но Таканори все не решался обернуться, не решался посмотреть в чужие усталые глаза – это точно был Икума, это Икума сейчас стоял сзади и прижимался к его спине, хоть тело мужчины и била крупная, ощутимая дрожь. Руки знал, как тяжело вокалисту Reign было это делать, он знал, как страшно тому было сейчас, как ему хотелось отпрянуть и снова забиться в истерике – но Икума только осторожно, почти неумело развернул его к себе и опустился рядом на колени. Вокалист Reign мягко взял ладони Таканори в свои непривычно холодные руки и развернул их к себе, поглаживая его запястья указательным пальцем. Икума касался старых выцветших шрамов, скользил по ним, будто пытаясь прочувствовать чужую боль, перенестись в чужое прошлое. – На изрезанных запястьях тоже могут расцвести крылья. Эти странные слова вокалиста Reign, смысл которых тогда Руки так и не понял, навсегда въелись в его память, будто кто-то намертво вырезал их в его сознании. Именно тогда Таканори понял, что Икуме было вовсе не наплевать, что он все это время был рядом и корчился от той же боли, от того же чувства вины, что остался жив. Они горели в одном аду, но не желали это признавать, не желали замечать друг друга, а сейчас просто сидели рядом и молчали, потому что есть отчаяние, которое не может описать ни одно слово. Теперь у них не было ошибок – было только общее прошлое, общие воспоминания и один общий грех, который уже не могло искупить ничего – они выжили, потому что для них искупления не существовало. Таканори пытался взять Икуму за руки, пытался прочувствовать его холод, но тот все еще вздрагивал, еще смотрел на него затравленно, хоть уже и не отстранялся: его боль перегорела. Когда Йо-ка снова вернулся домой поздней ночью, мужчины сидели в гостиной на диване в полной тишине, но в этой тишине уже не было ничего давящего, ничего удушающего, ничего подавляющего – это была исцеляющая тишина, и вокалист Diaura это понял. Сначала он медленно прошел в комнату, осматриваясь так, будто был здесь впервые, стянул куртку, повертел в руках свой рюкзак – после этого он почти рухнул к ногам Икумы и Таканори, закрыв глаза. – Я ищу Юуки каждый день, – сдавленно прошептал Йо-ка. – Пою на концертах, срываю голос в переходах, пока те не закрываются, и все высматриваю его в толпе, надеясь увидеть эти глаза. Я так больше не могу, я не хочу быть без него, мне это все не нужно. – Вы должны найти себя, – впервые голос Икумы был таким твердым, уверенным, будто он читал проповедь, которую придумал сам. – Йо-ка, ты должен перестать петь, хотя бы на время, ты только ранишь себя. Таканори, а тебе лучше начать, ты больше не можешь молчать. Займите себя чем-то, что не даст вам сгореть. – Не хочу, – Руки упрямо качал головой. – Я не могу вернуться на сцену, не могу видеть эти лица. И в переходах стоять я не хочу. А где еще я нужен? Где вообще пропадаешь ты? – Есть одна идея… С тех пор почти ничего не изменилось: мужчины по-прежнему существовали сами по себе, отстаивая свое право вдыхать тяжелый воздух Токио – они возвращались в квартиру в разное время, иногда даже не говорили друг с другом, но что-то в их сознании все равно дрогнуло. Теперь, когда Икума через открытое окно слышал, как машина Таканори подъезжает к подъезду, он быстро спускался вниз, даже если лифт не работал, и помогал ему открыть массивную входную дверь, потому что мужчине с его однажды раненой рукой это было тяжело. Иногда Йо-ка позволял себе ездить за покупками вместе с Руки, и тогда вокалист Diaura всегда нес все пакеты сам, несмотря на возражения мужчины. Вместе Таканори с Йо-кой сумели убедить Икуму купить хотя бы одно зеркало в прихожую – теперь тот даже мог проходить мимо своего отражения, хотя часто вздрагивал и белел. Случалось, что мужчины даже собирались ночью в гостиной и смотрели какой-то фильм: в смысл они не вдумывались – просто нужно было ощущать, что рядом есть кто-то такой же пустой. В такие моменты Икума и Таканори всегда курили сигарету за сигаретой, надеясь, что ядовитый дым развеется по легким, наполняя их хоть каким-то смыслом, пусть этот смысл и будет горьким. Йо-ка никогда не курил, помня об обещании, данном Юуки, но иногда любил замирать на плече у Таканори и позволять кольцам дыма сновать вокруг него, впитываясь в волосы и одежду. Икума рассказал музыкантам о том, что держит небольшой бар в спальном районе Токио – там он был и директором, и барменом. Вокалист Reign сделал мужчинам странное предложение, и те долго мялись, но Йо-ка наконец согласился первым: теперь он стал официантом. Таканори любил бывать в этом баре по вечерам, чтобы подшучивать над идеально выглаженной рубашкой вокалиста Diaura и его белым фартуком, но он скорее привыкал к новому месту, чем просто пытался расслабиться. Икума предложил ему стать вокалистом, чтобы ближе к ночи на два часа развлекать разношерстную публику: зал вмещал человек тридцать от силы. Сначала Таканори отказывался, понимая, что просто не может встать у микрофона снова, не может выдавить из себя и звука, потому что тогда память начинала болезненно саднить и кровоточить. Пока его взаимодействие с музыкой заканчивалось на том, что он каждую ночь переслушивал песни Тсузуку, Рёги, Юуки – казалось, что это была единственная возможность побыть с этими людьми еще раз, еще раз раствориться в их голосе и вспомнить, что те сейчас пели где-то в других вселенных. Иногда Таканори ходил на концерты Йо-ки, что тот, чуть успокоившись, стал давать реже: замерев в конце зала, Руки любил встречаться взглядом с вокалистом Diaura и пристально наблюдать за ним, понимая, что слышит в его словах нечто большее, чем все остальные зрители. Но сильнее всего Таканори цепляли песни Тсузуку. Лежа на кровати в наушниках, мужчина растворялся в чужом голосе и представлял, как вокалист Mejibray бешено мечется по сцене, разбивая душу о каждый припев, о каждое слово, которое обязательно несло важный смысл. Надеясь отхватить себе хоть часть этого смысла, Руки вел с Тсузуку негласный диалог и раз за разом слушал всю музыку, что однажды написал этот человек: иногда у Таканори создавалось впечатление, что в комнате они оставались только вдвоем, и тогда он пытался прочувствовать вокалиста Mejibray, ухватиться за него, задать все вопросы – на рассвете тот неизменно исчезал. Свое первое выступление Таканори начал именно с нескольких песен Тсузуку, и, стоя на сцене, он был уверен, что среди зрителей обязательно найдется вокалист Mejibray, просто он был слишком надменным, чтобы показать себя. Тогда Руки хватило на двадцать минут выступления, но Икума за кулисами только пожал плечами и сказал, что на первое время сойдет и это. Постепенно стоять на сцене становилось все проще: Таканори начинал чувствовать музыку, начинал ловить ритм и, закрывая глаза, пел, забывая обо всем, что драло его душу изнутри. Часто он пел свои песни, вспоминая, как когда-то давно мог часами носиться перед огромной толпой, срывая от этого неподдельное удовольствие – но иногда он позволял себе украсть то, что когда-то исполняли Тсузуку, Рёга, Юуки: в такие моменты Руки всегда казалось, что эти люди были рядом, почти держали его за руку и уверяли, что все будет хорошо. Когда Таканори выбирал песни Lycaon, Йо-ка всегда замирал в зале с подносом, полным бокалов, и внимательно следил за ним, щуря свои темные глаза: Руки был чужим, эти слова ему не принадлежали, но иногда вокалист Diaura видел за его спиной дрожащую тень Юуки, что с нежностью ему улыбалась. Бывало, что Таканори наглел до такой степени, что воровал музыку у самого Йо-ки, и тогда тот насмешливо наблюдал за его движениями на сцене и, чтобы никто не видел, тихонько подпевал, покачивая бедрами. В этом определенно был какой-то призрачный смысл. В тот день Руки уже закончил петь и собирался уйти пораньше: хотелось в одиночестве побродить по ночным улицам, чтобы снова воссоздать в голове уплывающий образ Тсузуку, его уверенные движения и резкий голос. Таканори уже хотел покинуть тесную комнату, ставшую его гримеркой, как вдруг в проходе мелькнула чья-то тень – странно, учитывая, что Йо-ка и Икума были заняты в зале, а посетители сюда войти не могли. Свет Руки включать не стал принципиально, и в полумраке он сумел разглядеть сдавленно склонившую голову девушку – от нее определенно пахло отчаянием, этот запах Таканори не мог спутать ни с чем. Кажется, это была иностранка, потому что волосы девушки были непривычно светлыми, да и говорила она неуверенно. Все, что Таканори сумел разобрать, было связано с какой-то песней. – Извините, но музыка на сегодня окончена. Приходите завтра. Тогда девушка подняла голову, и Руки увидел ее глаза – опухшие, покрасневшие, болезненные: слез в них уже не было, но, видимо, до этого их было пролито достаточно. Незнакомка заправила за уши растрепанные волосы и, старательно пряча бегающий взгляд, повторила еще раз, на этот раз уже медленно, тщательно подбирая слова: – Месяц назад я была здесь с моим молодым человеком, он очень любил это место. Вы здесь пели, и одна песня… она была такой тяжелой, такой болезненной, будто вы о чем-то кричали, будто вам было очень плохо. Мой парень… покончил с собой несколько дней назад… Это… так больно… И если это возможно, то я очень хочу услышать эту песню, хотя бы один раз. Я не знаю, что делать дальше… Говорить ничего Руки не стал: только коротко кивнул и попросил девушку вернуться в зал и подождать несколько минут. Оставшись в одиночестве, он растерянно оглядел свои пальцы, вспомнив, как однажды этими руками всадил нож в чужую спину – лучше бы перерезал себе горло. Таканори не потребовалось напрягать память, не потребовалось думать, чтобы догадаться, о какой песне спрашивала девушка: из всего многообразии музыки, в которой Руки пытался найти спасение, только одно сочетание магических звуков и надломленного голоса так задели его горло, что он всю ночь сидел на постели, не сомкнув глаз, и думал: думал о том, как много Тсузуку сделать не успел. И теперь ему, Таканори, предстояло попытаться закончить это. – Hirahira odoru kage "se- no" de ochiteyuku sama kogashita amai yume* Таканори даже не понял, в какой момент вышел на сцену и начал петь: в зале было темно, и странная девушка давно растворилась в толпе занятых друг другом людей, но мужчину это уже не волновало. Руки почти выдохнул первые слова в микрофон, закрывая глаза от страха, что он не справится: пропасть впереди была слишком глубокой и совсем неизведанной, а позади давно полыхало пламя, не дающее даже шанса оглянуться. Прямо сейчас, в этот момент, в эту секунду все меняется – Таканори чувствовал это, это ощущение оседало на его коже и едва касалось пальцев, будто кто-то пытается ободряюще их сжать. И тогда Руки понял, что сейчас попробует сделать свой последний бросок, он метнется в эту пропасть и попробует разглядеть, что же ждет его на противоположной стороне. Шепча слова песни, ставшей прощальной молитвой, Таканори заставлял себя вспомнить все: он цеплялся за микрофон так, что раненое давно плечо снова раздирала боль, и раз за разом прокручивал в голове все свои ошибки, все свои разодранные в отчаянных метаниях мысли и разбитые чувства. – Sora kara mau hikari mune o tsukisashi ochiyuku makka na ame owaru wa... kawaii? sora kara mau hikari nobita ude o saki hoho o tsutau nagareta kako ni obore nakigara На припеве Таканори не сумел удержаться и все-таки рухнул вниз – он кричал то, что когда-то кричал на сцене Тсузуку, но теперь он летел в пропасть по своему желанию, он летел, потому что был готов и хотел наконец встретится с самим собой, чтобы увидеть человека, с которым безрезультатно боролся столько времени. Руки чувствовал, что Икума за барной стойкой оторвался от своих бокалов и сейчас пристально наблюдал за ним: впервые взгляд мужчины был таким ясным, таким осмысленным, таким внимательным. Вокалист Reign был в сознании, он был самим собой и мог дышать без помощи ядовитых таблеток – это был лишь проблеск, ведь завтра он снова запрется на кухне и выпьет сразу половину пачки, но Таканори хватило и этого. Он будет держать Икуму за руку столько, сколько понадобится, чтобы однажды он подошел к зеркалу и сумел спокойно выдержать свой тяжелый, уставший взгляд человека, который пережил слишком много, чтобы улыбаться без причины. – Sora kara mau hikari mune o tsukisashi ochiyuku makka na ame owaru wa... kawaii? sora kara mau hikari nobita ude o saki hoho o tsutau nagareta kako ni Следующий припев Таканори посвятил Йо-ке, и тот это понял. Руки едва держался на ногах от странной дрожи, что прошлась по всему его телу, и рваные слова срывались с его губ, как если бы он собирался прямо сейчас потерять сознание. Вокалист Diaura оцепенел в центре зала, держа поднос на вытянутых руках, и пытался поймать каждый звук, что Таканори ему безвозмедлно дарил, почти протягивая в руки, что уже не верили, что однажды их снова коснется чужое тепло. Сейчас Йо-ка его внимательно слушал, вспоминая, как однажды, держа Юуки на своих руках, шептал ему слова любви и обещал никогда не бросать: он сдержал свое обещание – даже сейчас, спустя столько времени, он просыпался и первым делом бросался к окну, чтобы его вокалист Lycaon, его самый важный, самый ценный человек, увидел солнце через его погасшие глаза. Как только Таканори закончит петь, иллюзия исчезнет, и Йо-ка снова останется один, но Руки был готов каждую ночь возвращаться с ним домой после закрытия бара и молчать, чтобы в этом молчании вокалист Diaura нашел свой смысл. – Sora kara mau ANATA yume ni afureta kagayaku kousai ga totemo mabushii sora kara mau WATASHI kotoba o nigoshi saiteta itsuka obore nakigara Это был последний припев, но он уже не принадлежал Таканори: сейчас через его губы говорил Тсузуку – он вернулся лишь на мгновение, чтобы ухватить слова собственной песни и в привычной, насмешливой манере прошептать их в лицо Руки. Таканори столько раз пересматривал записи с концертов вокалиста Mejibray, что мог с точностью до секунды предсказать, как изменится его лицо на этой строке, как он двинется на следующей, как усмехнется на припеве. Прямо сейчас Тсузуку должен был перестать петь и начать кричать в микрофон, ломая свой голос, как хрупкое стекло, чтобы раздать острый осколок каждому, кто в этом нуждается. Тсузуку запрокидывал голову и исповедовался так, что в уголках его широко открытого рта залегали морщинки – все это было чуждо Руки, но он повторял каждый жест, каждое мимолетное движение брови вокалиста Mejibray, чтобы снова почувствовать этого человека. И неожиданно он все понял. Не существует никаких молитв. Он бесцельно проживал свою жизнь, пытаясь найти тот самый пресловутый смысл, но он искал не в том направлении: он только тонул в своих ошибках, все сильнее путаясь в вуали прошлого. Эта странная игра на выживание, эти испытания, люди вокруг – это было его наказание, дополнительный намек, чтобы он наконец увидел верный путь. Таканори понятия не имел, что все это было, как это было устроено и почему все закончилось именно так: уже сейчас он понимал, что никогда не достучится до истины. Но он получил нечто гораздо большее, чем просто шанс жить – он получил возможность видеть. Каждый человек держит судьбу только в своих руках, он может управлять ей, как захочет, но для этого он должен найти силы, чтобы преодолеть себя, чтобы наступить на горло своей слабости и двинуться вперед. Только от тебя зависит, станешь ли ты одержим другим человеком или всегда будешь один, сможешь ли ты ломать стены отчаяния или будешь только плакать у разбитых кирпичей, станешь ли ты чужим Мессией или канешь в никуда, не замарав страницы ничьей истории. Никакие молитвы не помогут, никакие исповеди не спасут от грехов и не укажут способ примириться с собой, потому что искупление невозможно ни в одной из параллельных реальностей: есть только шанс зажечь свое будущее. И Тсузуку подарил Таканори этот шанс. Однажды пообещав, что никогда не пожертвует своей жизнью ради него, он отдал ему нечто большее, чем жизнь: он посвятил ему свое умение зажигать то, что, казалось бы, гореть не может. Руки знал, что уже никогда не сможет простить себя прошлого, не сможет исправить то, что он так долго творил, думая, что ищет смысл – прошлое должно оставаться только в прошлом. Сейчас по щекам Таканори текли слезы, но это не были слезы человека, который о чем-то жалел – нет, это были слезы того, кто наконец-то нашел в себе силы идти дальше. Руки знал, что будет сложно, что он сорвется с тонкого каната еще не один десяток раз, но все это время с ним будет голос Тсузуку, с ним будут слова, что он сочинял пасмурными днями и бесцветными рассветами, чтобы однажды люди, потерявшие свет, научились видеть во тьме. Твоя молитва делает меня сильнее: она дает мне возможность чувствовать тебя, даже если тебя нет рядом; она дает мне возможность видеть тебя, даже если твои сломанные ребра разбросаны на другом конце ада; она дает мне возможность быть с тобой, даже если сам ты давно стал пеплом. Но твоя молитва никогда не укажет мне верный путь. Верный путь могу найти только я сам.