Мой гений за соседней партой

Проснулся я поздно. Во всяком случае, судя по собственному состоянию, я чувствовал, что проспал часов двенадцать минимум. Не то чтобы я был не рад наконец-то отоспаться — после событий вчерашнего дня, мне не хотелось вылезать из кровати минимум дня два. Но причины вставать всё-таки были. Например, я ужасно хотел есть. Шевельнувшись, я повернулся на другой бок, ожидая увидеть либо спящую, либо проснувшуюся, но в любом случае довольную морду моего возлюбленного. (Мило прозвучало, да?) Но Сальери на своей подушке не обнаружился. Так же, как и на кровати вообще. Где он?! Ужаснувшись спросонок его исчезновению, я резко сел и едва не завопил от неприятной тягучей боли внизу спины. Осознание причины, по которой она у меня появилась, заставило меня покраснеть так, что я почувствовал, как запылали кончики ушей. С болью в мягком месте, с ярко-алым личиком, и с осознанием того, что Антонио нет в комнате вообще, я сидел на кровати и медленно вертел головой, сжимая пальцами одеяло. Мне просто не давала покоя мысль, что Сальери не захотел видеть меня утром. Почему? Я чем-то обидел его вчера? Да не смешите!.. Стоп. А если я смутил его? Или он всё ещё сердится на себя? Нет, Тони порассудительней меня будет… Сознание, как обычно, в самый лучший момент, тут же подбросило мне пару сцен вчерашнего, заставив сердце болезненно сжаться. Я вспомнил лицо Сальери, его ненависть и даже отвращение к самому себе за то, что он не смог удержать себя в руках. Ну да, он фактически изнасиловал меня (краска хлынула на щёки и плечи с новой силой), но ведь это было по абсолютно взаимному согласию! Тем не менее, уверенность во мне так и не пребывала. А если Антонио реально возненавидел себя? Я в ужасе стиснул зубы. Нужно поговорить с ним! Едва только я сделал попытку движения в сторону края кровати, дверь чуть скрипнула, впуская сначала сладкий запах кофе, а затем и моего благоверного. Антонио протиснулся в дверь, держа красивый большой поднос, на котором устроилась чашка с кофе, булочка и какое-то пока что неизвестное мне блюдо. Я бы не сказал, что Сальери выглядел проснувшимся до конца, но мог быть уверен, что он был собой ну очень доволен. Волосы его ещё хранили отпечаток нашего ночного безумия, да и оделся он немного небрежно, но сейчас ему это только шло. — С добрым утром, — он опустил поднос мне на колени, не преминув при этом коротко чмокнуть в губы. — Доброе, — я чувствовал, что улыбка у меня стала совсем уж идиотской, но поделать ничего не мог. — Как спалось? — Тони сел недалеко от меня и выразительно взглянул на поднос. — Я тебе завтрак сделал. — Очень мило, — я хмыкнул и с упоением начал есть. — Давно уже так не высыпался, после вчерашнего просто отрубило… — Это хорошо, — Сальери улыбнулся, но улыбку быстро сменил настороженный и взволнованный взгляд. — Ами, как раз насчёт вчерашнего. Я… — Только без самокопания, окей? — Тут же прервал я его, будучи просто не в силах слушать его извинения в том, в чём он был не виноват. — Вчера был, наверно, самый восхитительный секс в моей жизни, и я абсолютно точно уверен, что ты не виноват в том, что произошло, а если и виноват, то точно не ты один! Мои слова, к счастью, не произвели большого шока: видимо, Антонио и сам так считал, но просто хотел перестраховаться. — Я рад, — вздохнул он немного устало. — Я когда проснулся, на тебя посмотрел, так чуть с ума не сошёл от осознания того, что натворил. Думал, ты меня видеть не захочешь… — Не говори ерунду! — фыркнул я, беря булочку и кофе. — Я же сам тебя довёл, не забыл? — Ну… — Сальери упустил взгляд, невольно умилив меня. — Я всё равно переживал. — Ты бы знал, как я перепугался, когда тебя не увидел! — ринулся я в атаку. — Так и подумал, что ты себя обвиняешь, боялся, что возненавидишь себя теперь… Я ради тебя даже встать попытался, а в моём положении, — я покраснел, но всё-таки демонстративно перевёл взгляд на моё больное место, — это довольно болезненно! Антонио прыснул, а я поставил пустую чашку на поднос и потянулся, что снова вызвало во мне приступ боли. Охнув, я немного ссутулился, положив руки себе на позвоночник, как какой-то дедуля с ревматизмом. — Болит? — участливо спросил Тони, на что я тихонько «угукнул». — Чёрт… Я не очень отследил тот момент, когда меня, как самую натуральную принцессу, замотали то ли в простыню, то ли в моё полотенце, подняли на руки и красивым шагом понесли куда-то из спальни. — Эй, Антонио! — воскликнул я, болтая ногами ногами, пока Сальери бочком выносил меня через порог в коридор. — Ты чего творишь? — В душ тебя несу, не ясно разве? — удивился он, носком ноги открывая дверь в ванную. Усадив меня в душ, он включил тёплую воду, и со словами «я пока перестелю кровать», вышел из комнаты. Я довольно потянулся: дискомфорт присутствовал только в моей пятой точке. На душе у меня было просто восхитительно спокойно и тепло. Утренний душ взбодрил меня и придал сил, так что я даже смог самостоятельно выбраться из ванны и замотаться в тёплый махровых халат, принадлежавший, скорее всего, Сальери. Сие тёплое одеяние волочилось за мной как королевская мантия, пока я, шлёпая босыми ногами, шествовал назад в спальню. Антонио уже перестелил кровать, так что я застал его накидывающим плед поверх покрывала. Грязное бельё небрежно валялось недалеко от ножки кровати. — Ты, оказывается, такой аккуратный! — восхитился я, глядя на практически идеально застеленное ложе. — А ты нет? — усмехнулся Сальери, наклонив голову набок. — Не очень, — смущённо буркнул я, вспоминая, как Ненни пыталась научить меня нормально застилать кровать, и в итоге, разозлившись, затолкала в пододеяльник. — Ты переодеваться будешь? — поинтересовался Антонио с улыбкой. — Я хочу тебе кое-что показать. — Буду! — я почему-то вспыхнул и, секунду потупив, спросил. — А вещи мои где? — Чудо, — фыркнул Тони, вытаскивая мне из своего комода футболку и джинсы. — Я не стал разбирать твой багаж, только вынул самое верхнее, что там лежало. Антонио, очевидно, не верил, что я ещё ношу что-то обычное, вроде футболок или кофт. Да и я сам, признаюсь, привык уже к рубашкам и всяким жилетам и пиджакам. Но всё-таки порой нужно отдыхать от этого «классик стиля», иначе начинает надоедать. Так что продолжая чувствовать на себе ошарашенный (но очень… выразительный) взгляд Сальери, я снял халат, откинул его куда-то на кровать, и надел обычные домашние, мягкие серые штаны и зелёную футболку. Взъерошив волосы, чтобы быстрее подсыхали, я обернулся и застал прелестную картину: Сальери с его же халатом на голове, свидетельствующим о том, что я кинул немного косо. Я рассмеялся, видя, как Антонио стягивает с себя халат, от чего его волосы становятся похожими на помесь взъерошенного дикобраза с одуванчиком. — Пойдём, — борясь с новым приступом хохота, я взял Тони под локоть. — Что ты хотел мне показать? … Сальери привёл меня в музыкальный кабинет. Что ещё можно сказать? Я не мог не почувствовать странного величия и такой же лёгкости, которые витали в этой комнате. Удивительное ощущение: как будто находился в каком-то храме. Комната была не очень большая, но умещащала в себе место для фортепьяно, скрипки, большого письменного стола, заваленного листами бумаги, а теперь ещё и гитары, которую подарил я. Очень большое окно, завешанное тёмными шторами, добавляли лёгкую игру светотени, что визуально увеличивало кабинет. Антонио пришёл к столу, и я невольно отметил, что руки у него немного подрагивают — волновался. — Ты вчера, ну, перед тем, как вырубиться, — заплетающимся языком заговорил Сальери, — произнёс одну очень хорошую фразу. Ну, и я решил немного поэкспериментировать… — он протянул один из множества свои черновиков. — «Добро, причиняющее боль», — прочёл я. — Вау… — Многие уже говорили мне что-то подобное, но я как-то игнорировал это, а вчера… как будто в мозгах лампочка зажглась… Я потому и встал рано. — Антонио, — я серьёзно взглянул на него. — Во сколько ты встал? — Это разве важно? — Важно! — …где-то в четыре утра… потом снова отрубился и проснулся уже в десять, а дальше спать не смог. Вот, сидел тут и работал. — забормотал Тони, смутившись. Мне хотелось дать ему по лицу, но делать этого я не стал. Не тот момент был. — Восхитительно, — прошептал я, замирая взглядом на последней точке. — Правда? — Сальери просиял. — А ты в этом не уверен? — хмыкнул я в ответ, протягивая ему лист. — Ну, — похоже, мой вопрос реально поставил его в тупик, и это меня удивило. Когда писал я, то всегда был уверен, что выйдет хотя бы что-то хорошее. А тут было такое чувство, что Антонио были просто необходимы хоть чьи-то подтверждения того, что его работа неплоха. Но чёрт, она не неплоха! Она шикарна! — А мелодию ты уже написал? — я заставил себя проглотить эти мысли, которые были готовы сорваться с губ. Мы должны будем обсудить это. Но потом. — Ага, — Сальери, похоже, и сам был рад не отвечать на последний вопрос. — Ну, то есть, пару набросков… — Сыграй мне? — попросил я, взяв Антонио за руку и потянув его к фортепьяно. — Что угодно, хоть эту мелодию, хоть импровизацию… — Давай по очереди? — предложил он, садясь на скамью. — Или вместе! — тут же подхватил я. — Дома мы часто играли с Ненни в четыре руки, это было довольно весело… — Ну, — на секунду Сальери стушевался, но тут же снова улыбнулся, — у нас ещё есть достаточно времени, так что… — Ладно-ладно, — я занял стул за письменным столом и приготовился слушать. — Для тебя что угодно… Антонио осторожно коснулся клавиш… … POV Сальери. Я пел на сцене уже не один раз, играл в кабинете, на уроке, пел для себя, пел для других… Но только сейчас, я смог прийти к выводу: это всё совсем не то. Не то, что происходило в этом чёртовом музыкальном кабинете последние… чёрт знает сколько часов. Мы с Амадеем пели друг другу всё. Всё, что мы когда-то играли, слышали, учили… Сами пытались сделать пару каверов (довольно удачных, как по мне), импровизировали (хотя, чёрт возьми, я никогда не считал себя хорошим в этом). И это было просто великолепно. Эта удивительная идиллия длилась, наверно, несколько часов, но я бы хотел, чтобы это не заканчивалось никогда. Мы сделали перерыв, пообедав и выпив чаю, снова вернулись в кабинет, и всё пошло снова… Единственное, чего мы не сделали, так это не сыграли в четыре руки, как того хотел Ами. Но даже он не расстроился, сказав, что у нас ещё куча времени для этого. А я смущался ему сказать, что последний раз играл в четыре руки года четыре-три назад. Но даже так, это было великолепно. Не было других достаточно хороших слов, чтобы описать ту эйфорию, которая царила в этом доме почти целый день. Я сидел на стуле и слушал, как играет Амадей — очередь сейчас была его. Он играл импровизацию, и мне ничего не оставалось, кроме как наслаждаться этим. Что-то шевелилось во мне, готовилось к пробуждению, придавая восхищению его игрой странные нотки чего-то горького. Но я не желал пока обдумывать это. Музыка Моцарта навивала на меня странную меланхолию, которая заставляла окунаться куда-то вглубь моей памяти. И это меня подвело. — Помню, как мама учила меня играть, — произнёс я тихо. — Как мы вместе… Вольфганг тут же прервал свою меледию, поставив чёткую точку. Он поднял на меня глаза и закусил губу. Похоже, я оговорился. — Антонио, — заговорил Ами тихо, — я давно хотел тебя спросить. А мама твоя где? Я был прав, я догадывался, что он спросит это. Но это не спасло меня от холодного лезвия на сердце. — То есть, — затараторил Амадей, — ты часто её вспоминаешь, я думал, что встречу её здесь… — Ами, — прервал я его, сжав кулаки до побеления костяшек. — Ты так и не понял? Боль сдавила мне горло, глаза прижгло чем-то горячим. Я опустил голову, понимая, что очень давно не думал об этом. О том, что однажды буду должен рассказать ему это. «А может», — пронеслось в голове, — я просто сам ещё не принял это? От этого стало ещё горше. Я сжал зубы, чувствуя, что начинаю плакать. Да, чёрт бы меня побрал! Я так давно не вспоминал об этом, об этой боли, об этих жалких счастливых моментах, которые-то и причиняли мне эту самую боль. Я очень давно не плакал, вспоминая маму. Я сгорбился, сидя на стуле, продолжая сжимать челюсть, но это уже было бессмысленно. Слёзы выступили на глазах слишком быстро. Живот словно сдавила холодная рука, желание заорать разрывало меня. — Конечно, — я истерично захихикал, — как ты мог понять то, что было просто, блять, очевидно! То, что я избегаю этой темы так тщательно! То, что я стараюсь не упоминать маму и моё грёбанное детство! Конечно, я просто не хочу рассказывать дорогому мне человеку свою проклятую жизнь! И что же за чертовщина произошла с Терезией, ведь если бы не она, я бы просто покончил бы с собой! Нет, я всё-таки закричал. Мне хотелось схватить себя за горло, чтобы замолчать, но я не мог. Всё тело словно окаменело, я не мог сделать ни одного нормального движения, мог лишь беспомощно дёргаться и всхлипывать. Подсознательно понимая, что после этого вспоминать о ней я больше не буду. Но это не стоило этой ужасной истерики, свидетелем которой стал Амадей. Я отвратителен. И тут я услышал что-то. Лёгкую мелодию, отголоски которой потихоньку вспыхивали в моей памяти. Это было что-то очень знакомое, что-то, что я уже слышал. Мелодия переливалась и звенела, и я вспомнил… море. Море Венеции, в котором мы купались с Моцартом, когда были детьми. Это была моя соната, которую я посвятил ему, хотя и играл для его сестры. В абсолютном отрешении я поднялся со стула, чувствуя, что слёзы во мне кончаются, подошёл к мальчишке, который смотрел куда-то сквозь клавиши. Медленно, боясь напугать его и себя, я опустил руки ему на плечи, чувствуя лёгкий электрический разряд. Ами вздрогнул, но играть не перестал. Я почти слышал, как неровно он дышит, стараясь сосредоточиться на моей мелодии, чтобы передать всё достаточно хорошо. И у него получалось. Я откинул голову назад, почувствовав, как с души падает огромный камень. Глупая, совершенно непонятная улыбка выступила на покрасневшем от слёз лице. Моцарт замолчал, комната замолчала вслед за его последними аккордами. — А ты знаешь, — голос мальчишки дрогнул, и я вдруг понял, что не мне одному есть, о чём молчать. — Моя мама, она ведь тоже… Он всхлипнул, но не заплакал. Он держал себя в руках, хотя я и чувствовал частую дрожь, которая то и дело пробегала по его телу. Я наклонился к нему и крепко стиснул в объятиях его тонкие плечи. — Пойдём в комнату, — прошептал я, осторожно потянув его вверх, вынуждая подняться. Как протекли следующие часы, я помню смутно. Помню лишь только, как много было сказано нами в тот вечер, когда мы уже оба успокоились, умылись и выпили немного чая (а я так же не поскупился пригубить пол-бокала вина, оставленного герром Гассманом). Истории лились с наших губ, одна за другой, и я, честно, не имею понятия, в какой момент мы уже были просто не в силах продолжать. — Прости, — наконец произнёс Амадей, свернувшись калачиком в моих руках, лёжа на кровати. — Это всё моя вина… если бы я промолчал!.. — Ами, — ласково позвал я его, прикрыв глаза. — Однажды, поздно или рано, я бы рассказал тебе это, но я понятия не имел, когда это случится. А так… — Это не оправдание для меня, — прошептал Моцарт, вздохнув. — Я не виню тебя, — я легонько поцеловал его в макушку, понимая, что нужно просто встать, переодеться в пижамы и просто лечь спать. — Слушай, давай уже ложиться? День выдался слишком бурный, согласен? — Угу, — буркнул Вольфганг, медленно выползая из кровати. В этот раз, едва мы легли, я прижал его к себе, пребывая в своеобразном перерождении. Ещё одна черта стёрлась, но много ли ещё осталось? Что ещё ждёт нас дальше? — Давай как-нибудь летом или съездим к нашим мамам? — вдруг прошептал Ами, легонько шевельнувшись в моих объятиях. — И к моей, и к твоей. И почему-то такая странная просьба не вызвала во мне боли или гнева с раздражением. Нет, этого больше не было, лишь какая-то грустная радость, отпечаток тоски, но не более. Странная мысль пронеслась в голове, и это всего лишь вызвало во мне непонятную улыбку. «Я как будто впервые познакомлю Амадея с мамой…» — Да, конечно съездим.