The Man of Mine

Свои против своих. Позднее это назовут «синий против синего», но Гарри, запомнившему тогда только клочок неба в копоти и дыму, плевать на синие и оранжевые флажки на карте — дружеский огонь для него навсегда запечатлен в синем небе с росчерками конденсационных следов. У него своя теория и свои аргументы, выжженные на сетчатке и клеймом высеченные в памяти… Быть готовым к такому невозможно, как не старайся. Вот, казалось бы, очередной относительно спокойный переход, а в следующий миг окружающий мир взрывается гулом снарядов и расцвечивается взрывами. Первым кричит идущий рядом Слон. Его трубный рев на долю секунды заглушает для Гарри все — он оборачивается только чтобы увидеть, как Саймон безжизненной тушей падает на землю, и даже проверять не нужно — Слон больше не встанет, потому что в его груди огромная дыра от осколка, прямо там, где секунду назад билось его большое сильное сердце. — Линдси! Гарри, мать твою! — совсем рядом орет Джейми Хигс, тянет куда-то, трясет, а Гарри не может отвести взгляда от остекленевших глаз Саймона и побелевшего лица в бурых кровавых брызгах. Он видел, как умирают люди, он сам убивал, но терять того, кто почти десять лет был рядом, кто без царапины прошел и огонь, и воду… Саймон Стюарт уходит первым из их набора. А потом земля уходит из-под ног. Гарри и Хигса, стоящих рядом, взрывом бросает в разные стороны, в лицо летят комья земли, в спину — обгоревшие обломки бронемашин. Где-то совсем близко оглушительно взрывается очередной снаряд: глаза застилает ослепительной вспышкой боли, потом заливает кровью — Гарри не знает, чужой или его собственной — и на мир опускается пелена беззвучия. Это похоже на немое кино. Ад на земле в замедленной съемке. Безмолвно кричат раненные, бесшумно взрываются танки и горят бронемашины. В клочке обгоревшего неба медленно тают следы истребителей. Позже Гарри узнает — своих. — Линдсей! Гарри читает этот крик по губам и почти видит безумие в серых водянистых глазах Джеймса Хигинса. Тонкий ободок серебристой радужки, как корона вокруг широкого черного зрачка. Тонкая лента крови по виску, сухие губы в маленьких ранках будто шепчут его имя, хотя на самом деле кричат. Хигс тоже оглушен, мир пробивается к нему обрывками сквозь непроницаемую пелену звукового вакуума. — Пойдем! Поднимайся, Линдс! Гарри не чувствует ног. Не чувствует земли под собой, когда сильные руки Джейми тянут его под локти, ставят на ноги, и он словно не идет — не парит даже — его просто нет. Гарри думает, что это похоже на смерть. Что так, наверное, душа вырывается из тела. Или — еще хуже — сама душа умирает, немеет и осыпается пеплом следом за хлопьями горелой плоти и осколками бронетехники. Гарри скользит взглядом по выбоинам от взрывов и кровавым пятнам — едва находит в себе силы не смотреть на песок, жадно пьющий необычно яркую кровь. Он хочет подняться к небу, поймать взглядом ускользающую куда-то к синеве душу. Пока взгляд сам собой не натыкается на солдата, у которого нет половины черепа. На Красавчика Дюка. Гарри падает на колени — то ли сам, то ли оттого, что его больше не держит Хигс — а новая вспышка боли тут же острым осколком вспарывает окружающий вакуум. И первое, что Гарри слышит в ужасающей какофонии смерти — полузадушенный хрип Дюка. — Холодно… Господи боже, как здесь холодно!.. Дайте одеяло… так холодно… так… В его огромных зрачках — перепуганный насмерть Хигс и сам Гарри, отчаянно понимающий, что Робин Дюк будет вторым. — Держись, Красавчик! Ради всего святого, держись только!.. — словно мантру повторяет Хигинс, но Гарри кажется, он сам уже видит, что ни Господь, ни Аллах, ни даже Будда не помогут Дюку. Слишком поздно. — Холодно очень… — глаза Дюка мечутся по их бледным лицам, словно ищут хоть что-то, за что можно зацепиться — не запавшие глазницы и черные дыры зрачков, не бурые брызги крови, не копоть и горчащий на губах пепел. «Небо», — думает Гарри, и в груди сжимаются невидимые тиски. — Холодно… — причитает Робин, а сам Гарри горит, словно в колено и бедро ему вогнали по огромному раскаленному сваю. Он не хочет смотреть вниз, туда, где от крови потяжелела штанина, а странный огонь, казалось бы, прожигает до кости. Не хочет посмотреть на то, что несколько долгих мгновений назад было его плотью, и понять, что вот-вот станет третьим. Вместо этого Гарри сжимает пылающей ладонью белые пальцы Дюка, второй рукой осторожно касаясь его слипшихся от крови кудрей. — Все будет хорошо, Роб, — шепчет он, почти прижавшись губами к окровавленной щеке, нетерпеливо отталкивая суетящегося рядом Хигса. — Все будет хорошо. Мы вытащим тебя. Только… смотри на небо… смотри… туда… В медленно стекленеющих глазах Красавчика Дюка застывает синева и росчерки реактивных следов. По щекам Гарри расплавленным металлом выжигают росчерки слезы. — Идем, Линдс… Но Гарри не может идти. Ноги снова отказываются держать, в легких горит от дыма. Он хватается слабеющими пальцами за куртку Хигса, когда Джеймс подхватывает его на руки, и все, на что хватает сил — смотреть, запрокинув голову, на небеса: синие, будто смеющееся — они притягивают взгляд… и смерть… словно желают оказаться последним, что увидят глаза Гарри Линдсея. — Нет, не ты. Только не тебя. Не позволю… — бормочет свои молитвы-заклятия Джейми. «Если бы», — думает Гарри. Синяя пелена идет рябью, будто круги на воде от брошенного камушка, меркнет, и следующее, что он видит — белоснежно белый потолок госпиталя. И думает «слава богу», потому что синий он теперь ненавидит больше, чем красный. К черту эти небеса.